поезд длиною в жизнь
Поезд длинною в жизнь (2 фото)
И он начинает осматривать своих соседей. Он еще не знает, кого судьба подсадила к нему в вагон. Если повезет, то среди них окажется парочка людей, которые не только окажутся ему по душе, но и он им тоже будет симпатичен. С ними он будет разговаривать больше всех, делиться своими припасами, обсуждать новости. В какие-то моменты они будут ему надоедать, и он будет залазить на свою полку и молча смотреть в окно, за которым проносится жизнь. Потом человеку снова станет скучно и он, соскочив с полки, опять пойдет к ним. В редких случаях, с ними можно будет доехать до самого конца пути. Ах, да. В его вагоне обязательно будут люди, которые будут его раздражать. И нужно быть готовым к тому, что таких будет большинство. Впрочем, к нему они тоже не будут испытывать особой симпатии. Поэтому придется терпеть их присутствие. Это обычная жизнь. Одни и те же лица, разговоры, полка, окно.
Но иногда судьба будет подкидывать этому человеку подарки в виде остановок. Ох уж эти остановки! Они очень короткие, но сколько эмоций! Он выходит из вагона, смотрит на незнакомых ему людей, дышит полной грудью, разминает затекшие мышцы. В эти моменты ему кажется, что он живет по-настоящему. И окружающий мир перестает быть расплывчатым, как в окошке вагона. Он приобретает цвета, краски и резкость. Но потом звучит гудок и человек снова запрыгивает в свой опостылевший вагон. И те люди, которые его так раздражали до этого, становятся еще более невыносимыми. Он снова лезет на полку и смотрит сквозь стекло на перрон. Туда, где люди живут, где они могут делать все, что им хочется. Они не ограничены стенками вагона. Он смотрит на них с завистью, с надеждой, что когда-нибудь и он сможет так. Ему в голову даже может придти мысль о том, что неплохо было бы просто вот взять сейчас, выбежать из вагона и остаться там навсегда. И пусть катится к чертям этот поезд со всеми его пассажирами. Но нет. Нельзя. Билет, ведь, оплачен. Состав трогается и яркие вывески и веселые лица сменяются унылым осенним пейзажем. Он снова идет к своим друзьям, чтобы доесть курицу и развлечь себя партией в дурака.
И в этот момент человек понимает, что устал. Устал мчаться куда-то на всех парах, проезжая леса и поля, оставляя позади мосты и развилки. И снова начинает вспоминать те перроны на остановках. Там, где играет музыка, улыбаются люди. Но уже поздно. До его пункта назначения осталось совсем немного. А потом состав замедляется, тормозит потихоньку и он понимает, что все. Приехал. Начинает судорожно собирать свои вещи, но его не покидает мысль: «А не забыл ли я что-то? Все ли вещи я собрал?». Эта мысль не отпустит его до самого выхода. Затем скрип тормозов и всё. С вещами на выход. А там его уже ждут.
Старик развернулся и медленно направился к скоплению людей.
Поезд длиною в жизнь
Семь бронзовых детей ежедневно встречают пассажиров у станции Берлин-Фридрихштрассе. С одной стороны — как будто более светлые, с высоко поднятыми головами мальчик и девочка куда-то идут с чемоданом и игрушками в руках. С другой — еще пятеро потерянных, сникших детей бесцельно бредут, бросив бесполезный багаж. Кажется, что эти пятеро потемнели от горя, они, как маленькие старички, немного сгорблены, а взгляды их устремлены вниз: смотреть вдаль нет смысла — ее нет, как и нет будущего.
Это скульптурная композиция израильтянина Франка Майслера (Frank Meisler), называется она «Поезда жизни — поезда смерти» (нем. Züge ins Leben – Züge in den Tod) и посвящена спасательной операции Kindertransport.
«Киндертранспорт» — это разлученные семьи, поломанные судьбы, изувеченная память и искалеченные души. Но самое главное, «Киндертранспорт» — это более 12 тысяч спасенных жизней тех, кому судьба уготовила участь задохнуться в печах Освенцима и других лагерей смерти.
Через пять дней после еврейских погромов, прокатившихся по нескольким европейским странам в ночь с 9 на 10 ноября 1938 и вошедших в историю под названием «Хрустальная ночь», делегация британских еврейских лидеров обратилась лично к премьер-министру Великобритании Невиллу Чемберлену с просьбой о разрешении временного ввоза в страну еврейских детей без родителей и других сопровождающих.
К тому времени граждане еврейского происхождения попали под Нюрнбергские расовые законы и были ограничены в правах. Многие уже понимали — это только начало, дальше будет хуже. И тогда евреи решили, что нужно попробовать спасти хотя бы детей…
Британские власти просьбу удовлетворили, а тамошняя пресса обратилась к гражданам с призывом временно взять на попечение еврейских детей.
Операция «Киндертранспорт». Прибытие польских детей еврейского происхождения в Лондон, февраль 1939 года. Фото: Bundesarchiv.
Только в первые дни откликнулось более 500 семей. Таким образом дети-евреи из Германии, Австрии, Чехии, Польши и вольного города Данцига нашли свое спасение в Соединенном Королевстве. Большинство детей пережило войну, но лишь очень немногие воссоединились с родителями, так как часто эти дети были единственными, оставшимися в живых из своих семей, уничтоженных Холокостом.
Каждую неделю в течение девяти месяцев на запад с вокзала Фридрихштрассе уходили поезда с тремя с половиной сотнями детей, многие из которых после войны остались сиротами и больше не вернулись в Германию. Отсюда, в частности, уехал и первый состав «Киндертранспорта» 30 ноября 1938 года. Отсюда уехал и последний — в августе 1939-го. К тому времени в стране просто не осталось свободных вагонов, вермахт готовился к большой войне.
Если быть точнее, поезда отъезжали от вокзала Шлезишер Банхоф (сейчас он называется Остбанхоф), а на Фридрихштрассе к ним цепляли дополнительные вагоны с детьми. Детям запрещалось выходить из вагонов по пути следования. Дорога в порт Куксхафен (Роттердам) занимала полтора дня.
Инициатором создания памятника спасательной операции, открытого 2 августа 2008 года, стала берлинская организация Kindertransport 1938-1939. Вот уже много лет ее возглавляет жительница немецкой столицы Лиза Бехнер (Lisa Bechner).
Когда-то давно, учась в Лондоне, молодая берлинка, в которой, кстати, нет ни капли еврейской крови, узнала про «Киндертранспорт» от своей преподавательницы — весной 1939-го та ребенком была вывезена из Германии в Англию и выросла в британской семье. Фрау Бехнер была поражена ее рассказами, но еще более удивилась тому, что никогда и ни от кого не слышала про операцию «Киндертранспорт».
Тема так захватила Лизу Бехнер, что вот уже много лет она изучает историю этой еврейской трагедии и занимается общественной деятельностью, связанной с увековечиванием памяти спасательной операции.
«Мы сотрудничаем с очевидцами, устраиваем встречи в школах, я выступаю с лекциями в различных учреждениях, знакомлю людей с историей «Киндертранспорта» и его участников», — рассказывает Лиза Бехнер.
Как правило, говорит она, это очень грустные и невероятно трогательные истории. Самым маленьким детям, отправленным в Англию, было по три месяца, а самым старшим — семнадцать лет. Родители могли отправить только одного ребенка из семьи. Пограничники очень интенсивно обыскивали детские чемоданы. Дети имели право взять с собой лишь десять рейхсмарок и немного игрушек. Часто пограничники отбирали у детей какие-то вещи, например, альбомы с почтовыми марками и деньги…
«В будущем мы хотим организовать ночное освещение памятника, — делится планами фрау Бехнер. — А также подумываем над киносценарием на эту тему — люди должны знать и помнить, как это было».
На открытие памятника у станции Фридрихштрассе в ноябре 2008 года — через 70 лет после отправления первого поезда — приехали около сотни доживших до этого дня спасенных детей и их потомков. К слову, еще один памятник спасательной операции, автором которого также является Франк Майслер (Frank Meisler), уроженец Германии и ребенок «Киндертранспорта», стоит в Лондоне у вокзала Ливерпуль-стрит — именно туда приходили поезда со спасенными еврейскими детьми.
Поезд длиною в жизнь
I
Из тоннеля подул легкий ветерок. Появился белый свет, который становился все ярче. Вот показались и два слепящих огонька. Столпы света подсветили плотную метрополитенную пыль. «Шановні пасажири, будьте уважні, на станцію прибуває електропоїзд. Відійдіть від краю платформ».
А что если я сейчас сделаю еще один шаг и окажусь уже не на перроне, а там, на рельсах, где через секунду меня собьет поезд? И действительно, какое-то чувство всякий раз тянуло меня ближе к краю, но как только я заступал за линию, за которою заступать не рекомендуется, я торопливо отходил назад. Так часто случается со мной в метро. Эта мысль посещает меня и во время велопрогулок, когда на встречу едет машина: стоит рукам, которые держат руль, сделать лишь одно небольшое движение, повернуть чуть влево, и я налечу прям на лобовое стекло несущегося на меня автомобиля. Или когда смотрю вниз с крыши девятиэтажного дома. Один шаг и там, внизу, будет лежать окровавленное и изуродованное тело. Все мои планы на будущее, переживания, воспоминания, идеи исчезнут вместе со мной. Есть здесь что-то тайное и мистическое, а всякая тайна, как известно, обладает чудовищной привлекательностью. Возможно именно эта странная привлекательность к чему-то загадочному и тянет меня сделать этот шаг, тянет влететь во встречную машину и оказаться на рельсах, где на меня мчится поезд. Но это так, любопытство — ничего больше.
Вагон оказался набитым людьми — было как раз время, когда все возвращались домой. Двери с трудом закрылись. Сзади меня стояла жирная женщина с мужиковатым лицом. Она была в майке блевотного цвета и в узких джинсах, которые она, по-видимому, с трудом надела. Ее обвисшая грудь и целлюлитный живот касались моей спины. Так я проехал четыре остановки, потом пересел на красную линию, проехал еще станцию и вышел на Центральном рынке. На улице было жарко и душно — типичная погода для середины Августа. Воняло мусором. У меня начиналась мигрень. На автостанции я взял билет «Харьков – Котельва ч/з Краснокутск» на 17.35. До отправления было еще 15 минут, и я решил покурить. Поехать на неделю в село было спонтанным решением. Даже ничего с собой не взял, кроме рюкзака, в котором были ноты, ноутбук и предметы личной гигиены. Я чувствовал, что мне была нужна небольшая перемена. Пусть только и на неделю.
В автобусе, на соседнем ряду, сидели в обнимку парень и девушка. Когда они начали целоваться, я отвернулся. Как же меня раздражает выражение интимности в публичных местах. Мне всегда казалось, что любовь, в любом ее проявлении, должна быть исключительно личной и индивидуальной; посторонние взгляды ее только уменьшают, делают наигранной и лицемерной. Я почувствовал глубокое презрение к этой парочке: они ведь совсем не понимают того, чем занимаются. Все их объятия, поцелуи, сентиментальные фразочки лживы, даже этот огонек в глазах у этой девушки, даже он какой-то не такой! Хотя откуда мне знать? В свои-то восемнадцать лет я еще ни разу не целовал женщину.
Поцеловать женщину.
Каждый год, седьмого ноября, начиная лет с тринадцати, я думаю: «Ну вот, в этот год я точно поцелуюсь с какой-нибудь девушкой». Глупо, знаю, но мне кажется, что такие мысли приходят в голову каждому мальчику. Но все-же странно в восемнадцать лет думать о том же, что и в тринадцать.
В последнее время я жил, становясь обузой для матери, которая платит за мою комнату: каждый день просыпался около двух, потом часов восемь играл в Доту, смотрел какой-нибудь фильм и ложился в постель, где меня ждала бессонница. Не помню сколько это уже длится: две недели? Месяц? Два? Даже не могу вспомнить, когда в последний раз выходил на улицу. А ведь там, за окном моей комнаты, люди вечерами гуляют по городу, общаются на летних терасах уличных кафе, пьют в разных подворотнях, путешествуют, влюбляются. Instagram — тому доказательство. Я всегда считал себя лучше тех, кто каждый день выкладывает по несколько stories. Такие люди лишь создают свой визуальный образ, поднимаются в своих же глазах за счет мнения окружающих, не имея при этом собственного; живут на показ публике, боясь, что о них забудут.
Клавиатура моего рояля покрылась тонким слоем пыли. Где-то месяц к ней не прикасался. На пюпитре стояли ноты Шнитке, Бартока, Скрябина, а на крышке, под кучей сонат Гайдна и Моцарта, которые я так и не смог заставить себя сыграть, можно было найти ноты, записанные моей рукой. Уже почти год, как я перестал сочинять музыку. Помню в конце осени был концерт класса моего преподавателя в большом зале консерватории. Я чуть не уснул, пока ждал выхода. И зачем меня всегда ставят в конец? «Ты гвоздь программы, Саша». Какой я, к черту, «гвоздь программы» и главное — какой «программы»? Раньше мне всегда казалось, что вот я сейчас выйду, сыграю что-нибудь из Рахманинова, потом на бис какие-нибудь свои сочинения, и зал взорвется от рева аплодисментов. Но тогда, как и в любой другой раз, мне похлопали ровно столько, сколько и тем калекам, которые бессмысленно тарабанили по клавишам до меня. Я встал, поклонился и на мгновение замер на месте: а для кого я только что играл? Зал был пуст на две трети, а на оставшихся местах сидели знакомые и родные выступающих. Они ведь сюда приходят не ради музыки. Такой публике плевать на полиритмую и расширенный тональный план моих сочинений. Им даже не важно что играют те, ради кого они сюда пришли – им лишь убедиться, что от бесполезной учебы их ребенка, друга или подруги есть хоть какой-то результат. Какой смысл в том, чем я занимаюсь? Для кого я это делаю? Я пытался говорить о музыке с моими одногруппниками, но для них музыка заканчивается на размышлениях о том, как бы сдать экзамен и нормально отыгарть отчетный концерт, а лучшие из них постоянно жалуются на коррумпированность музыкальных конкурсов. После моих рассуждений о том, как контрапунктирование цвета в музыке Скрябина зависит от перекрестной нотации, и как это соотносится с его философией, меня стали считать высокомерным чудиком. Я так и не подружился ни с кем в консерватории. Даже не помню, чтобы за весь учебный год после занятий я с кем-нибудь вместе возвращался домой. После учебы я занимался музыкой, до недавнего времени конечно, когда нашел это занятие бессмысленным.
В этот год у меня появилась привычка думать в виде диалога. Представляю, что иду с кем-нибудь вечером по набережной, обычно с девушкой, рассказываю ей что-то, пытаюсь сформулировать идеи, которые крутятся у меня в голове, а она слушает, отвечает.
Я постепенно погружался в то состояние полусна, когда мысли, за сменой которых сознание уже перестает успевать, начинают визуализироваться. Если такого полуспящего разбудить, то он вряд ли вспомнит то, о чем он думал еще секунду назад. Сквозь сон я чувствовал, как старая маршрутка то и дело постоянно подскакивала на наших замечательных дорогах. Голова болела невыносимо, будто изнутри, из ее центра, по каждому нерву пустили ток. Чертова мигрень! И таблеток, как на зло, нету.
II
Из полудремы меня вывела яма, которая по своим пропорциям явно превосходила размеры обычных дорожных выбоин: от удара я чуть не прикусил себе язык, а с верхней полки, сюда по звуку, упала чья-то сумка. Я попытался снова уснуть, но мое внимание привлек аромат духов. Во время мигрени меня обычно раздражают всякие запахи, но этот был мне приятен. Хотя по его сладко-терпко цитрусовому букету было сложно определить принадлежит ли он женщине или мужчине, я был уверен твердо — женщине. Я знал, что, когда открою глаза, яркий предвечерний свет отзовется режущей болью в моей голове, но несмотря на это, решил взглянуть на объект моего любопытства.
Она сидела справа. Темные густые спадающие до плеч волосы, круглое личико, тонкие, но в тоже время чуть пухленькие губы окрашенные красной помадой. На ней была белая шелковая блузка, сквозь которую просвечивались анемичные руки, а через разрез между пуговицами можно было увидеть ее черный лифчик. Вафельная юбка такого же черного цвета спускалась чуть ниже колен. Она посмотрела на меня.
– С вами все в порядке? Вы очень бледный. – В ее голосе слышался какой-то странный испуг.
– Да, да все в порядке, – сказал я слабым голосом. – Просто голова немного болит.
– Сейчас, одну секунду. У меня где-то был Спазмалгон, – она взглянула на меня из под ее круглых очков и добавила: – Хотя нет, думаю он вам не поможет.
Девушка взяла свой маленький рюкзак, открыла боковой карман и достала оттуда конвалюту бледно-оранжевого цвета.
– Вот, возьмите лучше Найз, – сказала она, протягивая мне лекарства. – Ах, да! Вода.
Она достала маленькую бутылочку, которую с собой носят только женщины. В ней оставалось чуть больше половины.
– Вот, держите. – Ее глаза весело светились.
Поблагодарив, я взял лекарства и воду. На горлышке остались чуть заметные следы ее красной помады. Девушка проследила за тем, чтобы я все сделал правильно, а затем сказала, что мне лучше отдохнуть.
Через пол часа мы приехали в Краснокутск. Автобус здесь обычно останавливается минут на десять. В туалете на автостанции, к моему удивлению, не было характерного запаха и желтых разводов. Я умылся. Холодная вода смыла последние отголоски головной боли. Я поджег сигарету и направился к месту для курения. Там на лавочке сидела моя спутница. Заметив меня, она легким движением руки пригласила сесть рядом.
– Как ваша голова? – спросила девушка.
– Уже совсем не болит.
– Это хорошо, – увидев, что я курю, она добавила: – У вас не будет сигареты?
Я протянул ей пачку. Она подкурила от предложенного огня, глубоко затянулась и медленно выдохнула. Белый кончик фильтра испачкался ее помадой.
– Водитель уже пять минут не может завести двигатель, – сказала она. – Он говорит, что если сейчас не получится поехать, то нам придется добираться своим ходом, а билеты можно будет вернуть на автостанции.
– На этой? – спросил я, указывая на кассы.
– Нет, думаю, что в Харькове. Можете еще в Котельве спросить. Вы ведь туда едете?
– Да.
Неловкая пауза. Хотя неловко, по-видимому, было только мне — моя собеседница была полностью поглощена процессом курения.
– Как вы планируете добираться до Котельвы? – неожиданно спросила она.
– Ну, если маршрутку не починят, то. эмм, я не знаю.
– Отсюда до Котельвы километров тридцать. Я планирую пойти пешком в ее сторону и, если повезет, словить попутку. Не хотите составить мне компанию? Ее предложение показалось мне не слишком заманчивым, ведь было уже довольно поздно — семь часов, но подумав, решил, что подобное путешествие разнообразит этот день. Я согласился.
Из под капота автобуса пошел густой белый дым.
– Ну что ж, теперь точно придется идти пешком. – Заметила она.
Докурив, я взял наши вещи с маршрутки, и мы отправились в путь. Водитель, копошившийся у капота, как-то странно смотрел на меня, когда мы уходили.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Может уже перейдем на «ты»?
– Хорошо.
– Алиса. – Она улыбаясь протянула руку.
На мгновение я замялся: как мне представиться? Александр или Саша?
– Александр, – сказал я, пожимая ее маленькую ручку, и тут же пожалел об этом. Еще бы представился, как «Александр Николаевич, академический пианист и композитор». И откуда во мне столько снобизма?
Справа, вдоль дороги, тянулись одноэтажные домики с шиферными крышами. Под забором, ограждающем частные владения от чужого любопытного взгляда, росли аккуратно высаженные цветы. У калиток на лавочках сидели одинокие восьмидесятилетние старушки. Когда мы вышли из Краснокутска, солнце уже стремительно приближалось к горизонту. Его свечение рассеивалось между стволами сосен придорожной посадки, образовывая причудливую игру света. Низко над землей, чирикая, летали стаи воробьев, а высоко в розовом небе время от времени можно было увидеть поток мигрирующих на юг аистов. В нашу сторону еще не проехало ни одной машины. Я почему-то был даже рад этому. Мы шли и разговаривали, вернее, говорил в основном только я. Мне так хотелось общаться, рассказать кому-нибудь (уже не важно кому) то, о чем думал, мечтал в последнее время. Ведь я так давно ни с кем не говорил по-настоящему.
– Чем ты занимаешься? – неожиданно и как-то резко спросила Алиса.
Всякий раз мне становилось неловко, когда приходилось говорить о моем творчестве, оно всегда было для меня чем-то очень личным.
– Я музыкант. Сейчас учусь в консерватории на.
– Зачем? – перебила она.
– Что «зачем»?
– Почему ты решил стать музыкантом?
Я уже было хотел открыть рот, чтобы выпалить одну из заученных трафаретных фраз по типу «у меня душа к музыке лежит», но по ее тону было ясно, что она хочет услышать совсем не это. И действительно — почему? Во мне был ответ, но я пока не мог выразить его словами — я никогда об этом не думал серьезно. Мне приходили в голову цитаты из прочитанных книг, просмотренных фильмов, но это все было не то.
– Я. я не знаю, – сказал я.
– Тебя наверное раздражает учеба в консерватории?
– Почему ты так думаешь?
– А разве я не права?
Ее голос звучал уверенно, а глаза смеялись, будто ей заренее было известно все, что я скажу.
– Тебя еще раздражают и твои одногруппники, – продолжала Алиса. – Ты считаешь, что они ничего не понимают в музыке.
– Единственное, что их беспокоит, – растерянно начал я, – это то, как бы сдать экзамен.
– Ты правда так думаешь? Хочешь сказать, что ты один на всю консерваторию, кто «правильно» понимает музыку? Но ты ведь сам только что не смог сказать, почему ты ей занимаешься.
Она говорила о том, что я примерно и так знал и понимал, но мне никогда не хотелось думать об этом — я всегда подавлял эти мысли.
– Я раньше сочинял музыку, – сказал я оправдываясь. – Мне хотелось оставить после себя какой-нибудь след.
– Раньше?
– Да, я бросил сочинять около года назад. Кому нужно мое творчество? Единственные для кого я играю — родители и друзья моих одногруппников. Им плевать на мою музыку.
– Неужели ты совсем ничего не понимаешь? – она произнесла это наигранно ласковым и ублажающим голосом, будто говорит с ребенком, которому еще не известны самые банальные вещи.
В ее глазах была та же снисходительность, с которой смотрят на детей. Меня это начало раздражать. Что я должен был понимать? О чем она говорит?
– Что ж, – она вздохнула, – видимо — да. Скажи, у тебя в школе были друзья?
– Никого. Все, с кем я учился. мне было не о чем с ними говорить. Все их интересы были такими скудными и ограниченными. Им было равнодушно то, что интересовало меня. На перемене и на некоторых уроках, пока одноклассники общались и играли, я сидел в углу с какой-нибудь книжкой. Я всегда считал, что они недостойны моего внимания, что. – Тут, услышав собственный голос, я почему-то замолчал.
– Ты всегда хотел быть лучше других, – начала Алиса, – но у тебя это не получалось. Поэтому ты решил, что и так всех превосходишь. Ты начал читать, заниматься творчеством, чтобы доказать себе это. Ты считаешь, что все кругом — отребье, не стоящее внимания. А для того, чтобы оправдать собственное высокомерие и антисоциальность, ты находишь тысячи причин, что ты лучше людей, которые тебя окружают, что твоя жизнь насыщенней и глубже, чем их жалкое существование, потому что якобы мыслишь по-другому, лучше понимаешь вещи. Но, Саш, поверь, люди вокруг тебя — они не отребье. Тебе просто хочется видеть их такими, чтобы за счет них казаться лучше. Но взгляни правде в глаза: ты учишься на пианиста, но эта бесполезная учеба не только бесперспективна (что ты только начинаешь понимать), она тебя еще и раздражает. А в то же время многие из тех, кого ты так презираешь, добиваются успеха и живут, наслаждаясь жизнью, а не жалуются на то, что люди не могут понять их творчество. Ты замкнулся, ограничил себя от внешнего мира. То, что ясно многим, до тебя так и не доходит, ведь отребье и его мысли недостойны твоего внимания. Ты так и не понял, что современному артисту в консерватории делать нечего, что фортепианная музыка изжила себя еще пол века назад. Думаешь люди не могут понять твое творчество? Это ты не в состоянии понять людей. Ты не знаешь мир, в котором живешь.
Пока я ее слушал (признаться — с большим удивлением), во мне боролись два чувства. С одной стороны я понимал, что она права — во многом права. Но с другой — что плохого в том, что я ограничил себя от того, что мне чуждо?
– Я не знаю мир, в котором мы живем? – начал я. – Возможно. Но зато знаю мир, в котором живу я. Почему ты считаешь неестественным то, что мне неинтересны мысли, творчество, культура и досуг окружающих меня людей? Я просто. как бы это сказать, — другой. Да, ты права, наверно я предвзято отношусь к людям, но ведь я честен с собой: я занимаюсь тем, что мне кажется наиболее интересным и достойным, тем, что мне действительно хочется делать, хоть от этого и страдаю. И мне неважно, что «фортепианная музыка изжила себя еще пол века назад».
– Но, Саш, разве ты пытался понять то, чем живут другие люди? Почему ты заведомо презираешь их интересы? Ты даже не хочешь знать, чем они занимаются. Ведь то, что интересно другим людям — вещи популярные, а все, что популярно, для тебя — табу, нечто заведомо пошлое и неправильное только из-за того, что оно известно и широко распространено. Почему ты так пренебрегаешь общим, признавая только индивидуальное?
– Потому что хочу жить собственной жизнью, а не общей.
Вдруг, в пяти метрах от нас, из леса на дорогу выскочил олень. Заметив меня и Алису, он остановился прям на середине пути. Под хвостом у него что-то болталось. Присмотревшись, я чуть не вскрикнул.
– Господи, что это такое? – с отвращением пробормотал я.
– Мертвый олененок, наполовину свисающий из утробы матери, – невозмутимо сказала Алиса. – Никого не напоминает?
Я замер. Где-то очень далеко, на самом краю моего сознания, где оно граничит с мраком и инфернальностью бессознательного, вспыхнула мысль; сначала она светилась блекло, но потом все ярче и ярче, пока ослепительный блеск не стал свидетельствовать о ее ужасающей очевидности и в тоже время такой неоднозначности. В пустых глазах олененка отражалось мое лицо. Боже, неужели это я? Не веря в то, что видел, я закрыл глаза руками. Этого не может быть! Он — не я. Я ведь живой, а не мертвый! Но когда открыл глаза, я будто увидел всю сцену заново, но уже в другом ключе: вот снова появилась из лесу самка, а за ней здоровенький олененок. Он на мгновение остановился, взглянул на нас равнодушно (я опять увидел свое отражение в его глазах), и побежал вслед за матерью. Что из этого было иллюзией, а что действительностью — не могу сказать.
Алиса смотрела на меня. Она улыбалась. В три быстрых шага она преодолела разделяющее нас расстояние и поцеловала меня.
– Пойдем, – нежно прошептала она. – Я тебе кое-что покажу.
Ее маленькая рука повела меня в лес. Через пол минуты мы оказались в вечнозеленой секвойной роще. Солнечный свет с трудом проникал сквозь кроны и гигантские стволы старинных деревьев. Казалось, что эти великаны растительного мира хранят в себе множество древних тайн. Влажный воздух пах морским бризом. Мы поднимались в гору по заросшей мхом тропинке. Пять минут, и мы вышли на цветущую поляну. Только тогда, смотря на секвои издали, я понял насколько они огромны. Ее рука влекла меня все дальше. Травянистая почва под ногами сменилась на камень. Вскоре мы оказались на вершине утеса, в подножье которого с шумом врезались темно-синие волны, образовывая густую белую пену. Последний свет наполовину скрывшегося в воде солнца подсвечивал паруса больших и маленьких яхт, тут и там разбросанных по небольшой бухте. С кораблей слышались обрывки веселья: приглушенная музыка, радостный смех, звон бокалов полных вина. На берегу был город — огромный город огней. Окна множества домов блестели отражением заходящего солнца. Узкие улицы светились ярким светом фонарей и гирлянд, хитро переплетающихся в листве деревьев. С крыши какого-то здания группа людей запускала фейерверк. Красные, желтые, розовые и фиолетовые вспышки отблескивались в глазах Алисы. Легкий ветер играл ее волосами.
– Вот она — жизнь, – сказала она. – То, что ты отказываешься замечать, то, отчего ты отгородился, оправдывая это тем, что якобы имеешь лучшее.
Она взяла меня за обе руки и посмотрела в глаза.
– Прошу тебя, – умоляла Алиса, – перестань ограничивать себя от мира. Не будь тем, кто, презирая все на свете, стоит в углу, отвернувшись от всех радостей жизни. Стань ее гармоничной частью. Пойдем туда со мной. – Она указывала на светящийся город.
Я взглянул на него еще раз. От первого впечатления не осталось и следа. Теперь явственно бросалась в глаза архитектурная бездарность этого городка: страшные панельные многоэтажки вперемешку с кривыми крышами небольших частных домов, единичные небоскребы, впитавшие в себя все самое посредственное из современных архитектурных течений, огромные рекламные транспаранты, закрывающие единственные достойные здания. Очередной порыв ветра принес с собой вонь грязных переулков и отголоски уличной брани. Музыка доносившаяся с яхт было настолько шаблонной и клишированной, что хотелось заткнуть уши. Звуки веселья сменились обрывками бессвязной пьяной речи.
– Нет, я туда не пойду, – сказал я. – В этот грязный город, где все искренное и настоящее тонет в сели всеобщей пошлости, где даже любовь — и та вся напоказ! Это не мое место — я здесь лишний.
Меня начинало тошнить. Я больше не мог тут находиться — хотелось бежать прочь от мелкого моря и мерзкого города. И я побежал. Спускаясь с утеса, я упал, споткнувшись о камень. Подгоняемый каким-то странным отвращением, я быстро встал и двинулся дальше. На месте величественной секвойной рощи росли дебри тернового кустарника. Колючие ветки — в ночном мраке так похожие на множество тянущихся ко мне рук — царапали мое лицо. Вскоре, весь в небольших порезах, я вышел на дорогу, по которой мы шли. В небе искрилась белесая полоса Млечного Пути. Гробовую тишину нарушало лишь пение сверчков. Сзади я услышал отдаленный гул приближающейся машины. Вдалеке показались два слепящих огонька. Столпы света рассеяли плотный покров темноты. Я выставил в руку в надежде, что водитель не побрезгует подобрать столь грязного пассажира.
Какой-то слишком громкий звук для машины. Шумело так, будто приближалась целая танковая дивизия. Земля под ногами задрожала. Нет, это не машина — в ночном мраке по асфальтированной дороге мчался поезд — поезд длиною в жизнь.
Передо мной мелькало множество самых разнообразных вагонов. Не было ни одного одинакового. С радостным грохотом они проезжали мимо. Некоторые пассажиры, чуть высунувшись из окон, равнодушно-весело махали мне. А я стоял в стороне на обочине. Сколько нас таких — смотрящих на то, как поезд, на который нам сесть не суждено, мчится мимо? Сколько таких лишних пассажиров — тех отстал или наоборот — опередил его? Придет ли наш поезд? Для каждого из нас. Может он ушел раньше или вообще еще не прибыл? — Нет, поезд один для всех. Другого не будет.
Вот и его конец. Я понял, что мне во что бы то не стало нужно сесть на него, другого выхода нет. И я ринулся со всех ног вдогонку, пытаясь уцепиться хоть в последний товарный вагон. Какая уже разница! Лишь бы догнать его, не отстать и не остаться тем, кто всеми позабытый стоит на обочине, жадно вглядываясь в окна проезжающего поезда.
III
В какой-то момент что-то изменилось. Я осмотрелся: вот еле заметные силуэты сосен придорожной посадки, тусклые звезды в небе, дорога под ногами, а впереди кромешная тьма — через пять метров уже ничего не видно. А куда я собственно бегу? И сколько уже так пробежал? Остановившись, я сел перевести дыхание на обочине. Кругом была полная тишина, ее нарушал только меланхоличный шум соснового леса. Мне было трудно вспомнить, что только что происходило. Я даже не совсем понимал, где сейчас нахожусь. Что-то препятствовало сконцентрироваться на каком-то определенном воспоминании: чем больше я о нем думал, тем быстрее оно расплывалось — уходило, как песок сквозь пальцы. Такое ощущение, будто я только что проснулся и пытаюсь припомнить что за сон мне снился.
Я достал телефон. На часах было полтретьего ночи. Google карты показывали, что я нахожусь где-то в поле, в шестнадцати километрах от Котельвы. В верхнем углу экрана мигало уведомление о пропущенных вызовах. Их оказалось двадцать два! Первым делом я позвонил маме, которая с восьми часов ждет моего приезда.
– Господи, Саша! – воскликнула она. – Я уже собиралась обзванивать больницы. Где ты? Почему ты не приехал?
– Не волнуйся, мам, все в порядке. Я уже где-то через час буду.
– Я звонила на автостанцию. Мне дали номер водителя маршрутки. Он сказал, что в Краснокутске ты взял свои вещи и куда-то пошел, разговаривая сам с собой.
– Сам с собой. – пробоhмотал я себе под нос.
– Я так испугалась, думала, что ты. – тут ее голос оборвался.
– Ладно, не беспокойся. Я скоро буду.
Как бы теперь добраться до Котельвы? Ведь шестнадцать километров это около четырех часов пешком. Я вспомнил, что у меня где-то был номер знакомого таксиста. Мне повезло. Он оказался на смене — сказал, что через двадцать минут приедет.
Я поджег сигарету. В голове крутились обрывки неясных воспоминаний: лес с каким-то огромными деревьями, город у берега моря, поезд, девушка. Как это все связанно между собой? А кто эта девушка? Точно! Алиса. Мы с ней были в Краснокутске. Потом пошли пешком в сторону Котельвы. Мы говорили о чем-то. «Ушел, разговаривая сам с собой» — вспомнились мне слова мамы. Только теперь я начинал понимать значение этих слов. Голова немного закружилась. По спине прошли мурашки. Нет! Этого не может быть! Я попытался вспомнить лицо Алисы, но опять что-то оттолкнуло меня. Неужели ее и вправду не было?
Где-то далеко раздался объемный гул. Этот звук! Я его уже слышал. Множество разрозненных лоскутков моей памяти начали постепенно складываться в единое целое. Шум становился все громче, переходя в невыносимый грохот. В ушах звенело. Вот появились те же два слепящих огонька, которые так же рассеяли плотную темноту. Земля снова задрожала. Я встал. Нет уж, на этот раз я не пропущу этот поезд! Я вышел на середину дороги и широко расставил руки. Свет становился все ближе и ярче. Ветер дул прямо в лицо. Я закрыл глаза, ожидая удара.
Его не последовало. Передо мной стояло такси.