паустовский моя жизнь читать

Паустовский моя жизнь читать

НЕСКОЛЬКО ОТРЫВОЧНЫХ МЫСЛЕЙ

Обычно писатель знает себя лучше, чем критики и литературоведы. Вот почему я согласился на предложение издательства написать краткое предисловие к своему Собранию сочинений[1].

Но, с другой стороны, возможность говорить о себе у писателя ограниченна. Он связан многими трудностями, в первую очередь – неловкость давать оценку собственным книгам.

Кроме того, ждать от автора объяснения собственных вещей – дело бесполезное. Чехов в таких случаях говорил: «Читайте мои книги, у меня же там все написано». Я с охотой могу повторить эти чеховские слова.

Поэтому я выскажу лишь некоторые соображения относительно своего творчества и вкратце передам свою биографию. Подробно рассказывать ее нет смысла. Вся моя жизнь с раннего детства до начала тридцатых годов описана в шести книгах автобиографической «Повести о жизни», которая включена в это собрание. Работу над «Повестью о жизни» я продолжаю и сейчас.

Родился я в Москве 31 мая 1892 года в Гранатном переулке, в семье железнодорожного статистика.

Отец мой происходит из запорожских казаков, переселившихся после разгрома Сечи на берега реки Рось, около Белой Церкви. Там жили мой дед – бывший николаевский солдат – и бабка-турчанка.

Несмотря на профессию статистика, требующую трезвого взгляда на вещи, отец был неисправимым мечтателем и протестантом. Из-за этих своих качеств он не засиживался подолгу на одном месте. После Москвы служил в Вильно, Пскове и, наконец, осел, более или менее прочно, в Киеве.

Моя мать – дочь служащего на сахарном заводе – была женщиной властной и суровой.

Семья наша была большая и разнообразная, склонная к занятиям искусством. В семье много пели, играли на рояле, спорили, благоговейно любили театр.

Учился я в 1-й киевской классической гимназии.

Когда я был в шестом классе, семья наша распалась. С тех пор я сам должен был зарабатывать себе на жизнь и учение. Перебивался я довольно тяжелым трудом – так называемым репетиторством.

В последнем классе гимназии я написал первый рассказ и напечатал его в киевском литературном журнале «Огни». Это было, насколько я помню, в 1911 году.

После окончания гимназии я два года пробыл в Киевском университете, а затем перевелся в Московский университет и переехал в Москву.

В начале мировой войны я работал вожатым и кондуктором на московском трамвае, потом – санитаром на тыловом и полевом санитарных поездах.

Осенью 1915 года я перешел с поезда в полевой санитарный отряд и прошел с ним длинный путь отступления от Люблина в Польше до городка Несвижа в Белоруссии.

В отряде из попавшегося мне обрывка газеты я узнал, что в один и тот же день убиты на разных фронтах оба мои брата. Я вернулся к матери – она в то время жила в Москве, но долго высидеть на месте не смог и снова начал свою скитальческую жизнь: уехал в Екатеринослав и работал там на металлургическом заводе Брянского общества, потом переехал в Юзовку на Новороссийский завод, а оттуда в Таганрог на котельный завод Нев-Вильдэ. Осенью 1916 года ушел с котельного завода в рыбачью артель на Азовском море.

В свободное время я начал писать в Таганроге свой первый роман – «Романтики».

Потом переехал в Москву, где меня застала Февральская революция, и начал работать журналистом.

Мое становление человека и писателя происходило при Советской власти и определило весь мой дальнейший жизненный путь.

В Москве я пережил Октябрьскую революцию, стал свидетелем многих событий 1917—1919 годов, несколько раз слышал Ленина и жил напряженной жизнью газетных редакций.

Но вскоре меня «завертело». Я уехал к матери (она снова перебралась на Украину), пережил в Киеве несколько переворотов, из Киева уехал в Одессу. Там я впервые попал в среду молодых писателей – Ильфа, Бабеля, Багрицкого, Шенгели, Льва Славина.

Но мне не давала покоя «муза дальних странствий», и я, пробыв два года в Одессе, переехал в Сухум, потом – в Батум и Тифлис. Из Тифлиса я ездил в Армению и даже попал в Cеверную Персию.

В 1923 году вернулся в Москву, где несколько лет проработал редактором РОСТА. В то время я уже начал печататься.

Первой моей «настоящей» книгой был сборник рассказов «Встречные корабли» (1928).

Летом 1932 года я начал работать над книгой «Кара-Бугаз». История написания «Кара-Бугаза» и некоторых других книг изложена довольно подробно в повести «Золотая роза». Поэтому здесь я на этом останавливаться не буду.

После выхода в свет «Кара-Бугаза» я оставил службу, и с тех пор писательство стало моей единственной, всепоглощающей, порой мучительной, но всегда любимой работой.

Ездил я по-прежнему много, даже больше, чем раньше. За годы своей писательской жизни я был на Кольском полуострове, жил в Мещёре, изъездил Кавказ и Украину, Волгу, Каму, Дон, Днепр, Оку и Десну, Ладожское и Онежское озера, был в Средней Азии, в Крыму, на Алтае, в Сибири, на чудесном нашем северо-западе – в Пскове, Новгороде, Витебске, в пушкинском Михайловском.

Во время Великой Отечественной войны я работал военным корреспондентом на Южном фронте и тоже изъездил множество мест. После окончания войны я опять много путешествовал. В течение 50-х и в начале 60-х годов я посетил Чехословакию, жил в Болгарии в совершенно сказочных рыбачьих городках Несебре (Мессемерия) и Созополе, объехал Польшу от Кракова до Гданьска, плавал вокруг Европы, побывал в Стамбуле, Афинах, Роттердаме, Стокгольме, в Италии (Рим, Турин, Милан, Неаполь, Итальянские Альпы), повидал Францию, в частности Прованс, Англию, где был в Оксфорде и шекспировском Страдфорде. В 1965 году из-за своей упорной астмы я довольно долго прожил на острове Капри – огромной скале, сплошь заросшей душистыми травами, смолистой средиземноморской сосной – пинией и водопадами (вернее, цветопадами) алой тропической бугенвилии, – на Капри, погруженном в теплую и прозрачную воду Средиземного моря.

Впечатления от этих многочисленных поездок, от встреч с самыми разными и – в каждом отдельном случае – по-своему интересными людьми легли в основу многих моих рассказов и путевых очерков («Живописная Болгария», «Амфора», «Третья встреча», «Толпа на набережной», «Итальянские встречи», «Мимолетный Париж», «Огни Ла-Манша» и др.), которые читатель тоже найдет в этом Собрании сочинений.

Написал я за свою жизнь немало, но меня не покидает ощущение, что мне нужно сделать еще очень много и что глубоко постигать некоторые стороны и явления жизни и говорить о них писатель научается только в зрелом возрасте.

В юности я пережил увлечение экзотикой.

Желание необыкновенного преследовало меня с детства.

В скучной киевской квартире, где прошло это детство, вокруг меня постоянно шумел ветер необычайного. Я вызывал его силой собственного мальчишеского воображения.

Ветер этот приносил запах тисовых лесов, пену атлантического прибоя, раскаты тропической грозы, звон эоловой арфы.

Но пестрый мир экзотики существовал только в моей фантазии. Я никогда не видел ни темных тисовых лесов (за исключением нескольких тисовых деревьев в Никитском ботаническом саду), ни Атлантического океана, ни тропиков и ни разу не слышал эоловой арфы. Я даже не знал, как она выглядит. Гораздо позже из записок путешественника Миклухо-Маклая я узнал об этом. Маклай построил из бамбуковых стволов эолову арфу около своей хижины на Новой Гвинее. Ветер свирепо завывал в полых стволах бамбука, отпугивал суеверных туземцев, и они не мешали Маклаю работать.

Моей любимой наукой в гимназии была география. Она бесстрастно подтверждала, что на земле есть необыкновенные страны. Я знал, что тогдашняя наша скудная и неустроенная жизнь не даст мне возможности увидеть их. Моя мечта была явно несбыточна. Но от этого она не умирала.

Источник

Повесть о жизни — Паустовский К.Г.

Мы бро­си­лись к нему, и он рас­це­ло­вался с каж­дым из нас.

– А теперь, – ска­зал Субоч, – несколько слов по-латыни!

Он взмах­нул руками и запел:

Gaudeamus igitur juvenes dum sumus! [144]

Мы под­хва­тили нашу первую сту­ден­че­скую песню.

Потом начался бал. Рас­по­ря­ди­те­лем был Ста­ни­шев­ский. Он при­ка­зал гим­на­зи­стам-спа­си­те­лям при­гла­сить на вальс спа­сен­ных ими гим­на­зи­сток. Он позна­ко­мил меня с худень­кой девуш­кой с радост­ными гла­зами – Олей Богу­ше­вич. Она была в белом пла­тье. Опу­стив глаза, она побла­го­да­рила меня за помощь и поблед­нела от сму­ще­ния. Я отве­тил, что это сущие пустяки. Мы тан­це­вали с ней. Потом я при­нес ей из буфета мороженого.

После бала мы про­во­жали гим­на­зи­сток домой. Оля Богу­ше­вич жила в Лип­ках. Я шел с ней ночью под теп­лой лист­вой дере­вьев. Ее белое пла­тье каза­лось слиш­ком наряд­ным даже для этой июнь­ской ночи. Мы рас­ста­лись с ней друзьями.

Я пошел к Фицов­скому, где наш кру­жок про­во­дил оста­ток ночи. Мы устро­или в склад­чину ужин с вином и при­гла­сили на него Суб­оча, Сели­ха­но­вича и Иоган­сона. Иоган­сон пел песенки Шуберта. Субоч вир­ту­озно акком­па­ни­ро­вал ему на бутылках.

Мы много шумели и разо­шлись, когда под­ня­лось солнце, но на ули­цах еще лежала холод­ная длин­ная тень. Мы крепко обняли друг друга на про­ща­нье и пошли каж­дый своей доро­гой со стран­ным чув­ством гру­сти и веселья.

Воробьиная ночь

И вот опять за окном зна­ко­мые листья ореш­ника. В них бле­стят капли дождя. Опять солнце в про­мок­шем до нитки парке и шум воды на пло­тине. Опять Рёвны, но Любы нет.

Дача Каре­ли­ных сто­яла зако­ло­чен­ная и пустая. На ее веранде посе­лился бро­дя­чий чер­ный пес. Когда кто-нибудь под­хо­дил к даче, он с виз­гом выска­ки­вал и, под­жав хвост, пря­тался в кустах. Там он долго лежал, пере­жи­дая опасность.

Саша забо­лела диф­те­ри­том, и Каре­лины при­едут, может быть, в конце лета, а может быть, и совсем не при­едут. Никто этого не знает.

А лето выда­лось бур­ное и непо­сто­ян­ное – оттого, что на солнце, по сло­вам дяди Коли, было много пятен.

После облож­ных дождей насту­пила засуха. Но тихие дни часто ком­кал жар­кий ветер, зано­сил сухой мглой. Вода в реке чер­нела. Сосны начи­нали мотать вер­ши­нами и неспо­койно шуметь.

Пыль поды­ма­лась над доро­гами, бежала по ним до края земли, пре­сле­до­вала путников.

– Сухо­доль­ное лето, – гово­рили крестьяне.

На липах появи­лись сухие листья. Река мелела с каж­дым днем. По утрам все меньше выпа­дало росы. А днем было слышно, как в траве потрес­ки­вали сухие коро­бочки с семенами.

Горя­чие поля были засы­паны белыми хло­пьями репейника.

– Ну и гроза же будет после такой жары! – гово­рили все.

И гроза нако­нец при­шла. Она при­бли­жа­лась мед­ленно, и мы с Гле­бом Афа­на­сье­вым сле­дили за ней с самого утра. В купальне на реке сто­яла такая духота, что тем­нело в гла­зах. Мы долго не выле­зали из теп­ло­ва­той воды.

Небо затя­ну­лось дымом. За ним про­сту­пали огром­ные клубы чер­ной, будто ока­ме­не­лой ваты. Это про­све­чи­вала сквозь дым гро­зо­вая туча.

Мерт­вая тишина сто­яла вокруг. Замол­чали лягушки и птицы, пере­стала плес­кать рыба. Даже листья не шеве­ли­лись, испу­ган­ные гро­зой. Мор­дан залез под дачу, тихонько повиз­ги­вал там и не хотел выхо­дить. Только люди шумели и пере­кли­ка­лись, но и людям было не по себе.

К сумер­кам дым разо­шелся, и туча, глу­хая, как ночь, заняла поло­вину неба. Ее пере­дер­ги­вали мол­нии. Грома не было. На востоке под­нялся мут­ный месяц. Он вышел навстречу туче совер­шенно один, бро­шен­ный всеми, – ни одной звезды не было видно за его спи­ной. Месяц блед­нел при каж­дой вспышке молнии.

Потом, нако­нец, свежо и про­тяжно вздох­нула земля. Пер­вый гром про­ка­тился через леса и ушел далеко на юг по зашу­мев­шим от ветра хле­бам. Он ухо­дил, ворча, а вслед ему воз­ни­кал новый гром и катился туда же, на юг, встря­хи­вая землю.

– Илья-про­рок, – гово­рил Глеб Афа­на­сьев, – рас­ка­ты­ва­ется в небесах.

В туче стало заметно дви­же­ние жел­тых вих­рей. Край тучи начал заги­баться к земле. Мол­нии взры­ва­лись и пере­бе­гали в чер­ных пеще­рах неба.

На сель­ской коло­кольне несколько раз тороп­ливо уда­рили в коло­кол двой­ным уда­ром. Это был сиг­нал к тому, чтобы в избах зали­вали огонь в печах.

Мы закрыли все окна и двери, вьюшки в печах и ставни, сели на веранде и начали ждать.

Далеко за пар­ком воз­ник широ­кий – во всю ширину земли – зло­ве­щий гул. Тетя Маруся не выдер­жала и ушла в дом. Гул при­бли­жался, будто на нас, все смы­вая, катился океан. Это шел ветер.

– Ско­рей бы дождь! – повто­ряла тетя Маруся. – Ско­рей бы дождь!

Нако­нец обру­шился ливень. Серые потоки лились на взлох­ма­чен­ный парк.

Ливень гудел, наби­рая силу. Под его успо­ко­и­тель­ный шум мы разо­шлись по своим ком­на­там и крепко уснули.

Ночью я проснулся от лая собак, фыр­ка­нья лоша­дей, тороп­ли­вых шагов внизу, смеха, звона посуды. Глеб тоже не спал.

Ливень про­шел, но мол­нии мигали беспрерывно.

– Костик, – ска­зал Глеб, – мое вещее сердце под­ска­зы­вает, что кто-то при­е­хал. Но кто? Давай послушаем.

Мы поле­жали несколько минут молча. Глеб вско­чил и начал в тем­ноте одеваться.

Я тоже начал оде­ваться. Я слы­шал, как тетя Маруся ска­зала внизу:

– Да, Костик здесь. Уже давно. И Глеб здесь. Надо их разбудить.

– Пусть спят, – отве­тила Мария Тро­фи­мовна. – Зав­тра успеют набол­таться. Как мы добра­лись, сама не пойму. В Ряб­чевке два часа пере­жи­дали грозу. Хорошо, что дорога песчаная.

– Ну, пой­дем! – ска­зал Глеб.

– Ага! – вос­клик­нул Глеб. – Зна­чит, вы вол­ну­е­тесь, моло­дой человек!

– Зачем мне волноваться?

– Тогда пошли вместе!

Мы спу­сти­лись вниз. В ком­нате горели лампы. Тетя Маруся соби­рала на стол чай. Под сте­нами сто­яли мок­рые чемоданы.

Мария Тро­фи­мовна сидела за сто­лом. Саша бро­си­лась к нам навстречу и рас­це­ло­ва­лась с Гле­бом и со мной. Она была страшно худая, но глаза ее бле­стели по-прежнему.

Мы почти­тельно поце­ло­вали руку у Марии Трофимовны.

– Ого, как заго­рел! – ска­зала Мария Тро­фи­мовна и потре­пала меня по щеке.

Люба сто­яла на коле­нях спи­ной к нам и рылась в кор­зинке. Она не огля­ну­лась и про­дол­жала что-то искать.

Источник

Повесть о жизни — Паустовский К.Г.

Созна­ние вины перед дру­гими легло на меня всей своей страш­ной тяжестью.

На при­мере моей жизни можно про­ве­рить тот про­стой закон, что выхо­дить из гра­ниц реаль­ного опасно и нелепо.

Если бы можно было, я назвал бы свою книгу «Предо­сте­ре­же­ние». Предо­сте­ре­же­нием для всех, кто живет в своем вымыш­лен­ном мире и не счи­та­ется с суро­вой действительностью.

Что гово­рить о сожа­ле­нии? Оно раз­ры­вает сердце, но оно бес­плодно, и ничего уже нельзя испра­вить – жизнь идет к сво­ему концу. Поэтому я кон­чаю эту книгу неболь­шой прось­бой к тем, кого я любил и кому при­чи­нил столько зла, – если время дей­стви­тельно очи­щает наше нечи­стое про­шлое, сни­мает грязь и стра­да­ние, то пусть оно вызо­вет в их памяти и меня, пусть выбе­рет то нуж­ное, хоро­шее, что было во мне.

Пусть поло­жат эти кру­пицы на одну чашу весов. На дру­гой будет лежать горь­кий груз заблуж­де­ний. И, может быть, слу­чится малень­кое чудо, кру­пицы добра и правды пере­тя­нут, и можно будет ска­зать: про­стим ему, потому что не он один не смог спра­виться с жиз­нью, не он один не ведал, что творит.

Мне хочется хотя бы малень­кой, но свет­лой памяти о себе. Такой же сла­бой, как мимо­лет­ная улыбка.

Улыб­ни­тесь же мне напо­сле­док. Я приму эту улыбку как вели­чай­ший и неза­слу­жен­ный дар и унесу ее с собой в тот непо­нят­ный мир, где нет «ни болез­ней, ни печали, ни воз­ды­ха­ния, но жизнь бесконечная».

«Послед­няя глава» была напе­ча­тана в газете «Лите­ра­тур­ная Рос­сия», 1968, 20 сент., № 38 (298).

Комментарии

[1] Пре­ди­сло­вие было напи­сано К.Г. Пау­стов­ским к изда­нию: Пау­стов­ский К.Г. Собра­ние сочи­не­ний: В 8 т. М., 1967—1970.

[2] Миклухо-Маклай Нико­лай Нико­ла­е­вич (1846—1888) – рус­ский этно­граф, изу­чал корен­ное насе­ле­ние Юго-Восточ­ной Азии, Австра­лии и Океании.

[3] По Эдгар Аллан (1809—1849) – аме­ри­кан­ский поэт, писа­тель-роман­тик, критик.

[4] Вру­бель Михаил Алек­сан­дро­вич (1856—1910) – рус­ский живописец.

[5] «…Жизнь моя, иль ты при­сни­лась мне?» – Из сти­хо­тво­ре­ния С. Есе­нина без назва­ния («Не жалею, не зову, не плачу…»).

[6] «Нива» — рус­ский еже­не­дель­ный иллю­стри­ро­ван­ный лите­ра­турно-худо­же­ствен­ный и научно-попу­ляр­ный жур­нал, изда­вав­шийся в Петер­бурге в 1870—1918 гг.

[7] «Рус­ский инва­лид» — воен­ная газета, изда­вав­ша­яся в Петер­бурге в 1813—1917 гг.

[8] Кан­то­ни­сты. — В Рос­сии в 1805—1865 гг. так назы­ва­лись сыно­вья сол­дат, чис­лив­ши­еся со дня рож­де­ния за воен­ным ведомством.

[9] Ско­бе­лев Михаил Дмит­ри­е­вич (1843—1882) – рус­ский гене­рал от инфан­те­рии. Участ­во­вал в заво­е­ва­нии Сред­ней Азии, в рус­ско-турец­кой войне 1877 – 1878 гг.

[10] Сагай­дач­ный Петр Коно­но­вич (?—1622) – гет­ман укра­ин­ских каза­ков, участ­ник и руко­во­ди­тель похо­дов про­тив Крым­ского хан­ства и Тур­ции, сто­рон­ник сбли­же­ния с Россией.

[11] Запо­рож­ская Сечь — орга­ни­за­ция укра­ин­ских каза­ков в XVI—XVIII вв. за Дне­пров­скими поро­гами. Лик­ви­ди­ро­вана в 1775 г. после подав­ле­ния кре­стьян­ской войны под руко­вод­ством Е. И. Пугачева.

[12] …после раз­грома поль­ского вос­ста­ния в 1863 году. — Име­ется в виду январ­ское вос­ста­ние 1863 г. про­тив царизма в Коро­лев­стве Поль­ском, Литве, части Бело­рус­сии и Украины.

[13] Тро­ице-Сер­ги­ев­ская (Тро­ице-Сер­ги­ева) лавра — древ­не­рус­ский мона­стырь, осно­ван в сере­дине XIV в. (с 1744 г. Лавра – круп­ный муж­ской пра­во­слав­ный мона­стырь, под­чи­няв­шийся непо­сред­ственно Синоду), в 71 км к северу от Москвы.

[14] Почаев. — Име­ется в виду Поча­ев­ско-Успен­ская лавра, муж­ской мона­стырь в г. Поча­еве на Украине.

[15] Цадик — духов­ное зва­ние у евреев-хасидов.

[16] Кап­лица Ост­рая Брама — часовня в Виль­нюсе над воро­тами с ико­ной Остробрам­ской богоматери.

[17] Сен­ке­вич Ген­рих (Ген­рик; 1846—1916) – поль­ский писа­тель, автор исто­ри­че­ских романов.

[18] Копер­ник Нико­лай (1473—1543) – поль­ский аст­ро­ном, созда­тель гелио­цен­три­че­ской системы мира.

[19] Нун­ций – посто­ян­ный дипло­ма­ти­че­ский пред­ста­ви­тель рим­ского папы в ино­стран­ных государствах.

[20] Каменка — име­ние Давы­до­вых. Во время пре­бы­ва­ния в ней А.С. Пуш­кина (конец 1820 – начало 1821 гг.) при­над­ле­жала декаб­ри­сту Васи­лию Льво­вичу Давы­дову. Он был бра­том по матери гене­рала Нико­лая Нико­ла­е­вича Раев­ского, с семьей кото­рого Пуш­кин путе­ше­ство­вал по югу во время своей ссылки.

[21] «Играй, Адель…» — Из сти­хо­тво­ре­ния А. С. Пуш­кина «Адели».

[22] «Рус­ское слово» — еже­днев­ная газета бур­жу­азно-либе­раль­ного направ­ле­ния. Выхо­дила в Петер­бурге с 1895 по 1917 г.

[23] Вере­ща­гин Васи­лий Васи­лье­вич (1842—1904) – рус­ский живо­пи­сец, был бли­зок передвижникам.

[24] «…Пер­вые встречи, послед­ние встречи…» — Из романса «Утро туман­ное, утро седое…» ком­по­зи­тора В. Абаза на слова И. Тургенева.

[25] Англо-бур­ская война — захват­ни­че­ская война 1899—1902 гг. Вели­ко­бри­та­нии про­тив бур­ских рес­пуб­лик Южной Африки – Оран­же­вого Сво­бод­ного госу­дар­ства и Транс­ва­аля, кото­рые в резуль­тате этой войны были пре­вра­щены в англий­ские колонии.

[26] «Транс­валь, Транс­валь, страна моя…» — попу­ляр­ная песня начала XX в., явив­ша­яся откли­ком на англо-бур­скую войну.

[27] Стенли (Стэнли) Генри Мор­тон (наст. имя Генри Роулендс; 1841—1904) – жур­на­лист, иссле­до­ва­тель Африки.

[28] Ливинг­стон Давид (1813—1873) – англий­ский иссле­до­ва­тель Африки.

[29] Южный Крест — созвез­дие Южного полу­ша­рия, по форме напо­ми­на­ю­щее крест, по нему опре­де­ляют направ­ле­ние на Южный полюс.

[30] Зулусы — народ, основ­ное насе­ле­ние про­вин­ции Наталь в Южной Африке.

[31] Кра­аль — коль­це­об­раз­ное посе­ле­ние у неко­то­рых наро­дов Южной и Восточ­ной Африки.

[32] Грум-Гржи­майло — совет­ские уче­ные, бра­тья: Вла­ди­мир Ефи­мо­вич (1864—1928) – метал­лург; Гри­го­рий Ефи­мо­вич (1860—1936) – гео­граф и зоолог.

[33] Мене­лик II (Мыни­лик; 1844—1913) – импе­ра­тор (негус) Эфиопии.

[34] …во время китай­ского вос­ста­ния. — Име­ется в виду Ихэту­ань­ское анти­им­пе­ри­а­ли­сти­че­ское вос­ста­ние в Север­ном Китае в 1899—1901 гг., извест­ное под назва­нием «бок­сер­ского».

[35] Хун­хузы (от китайск. хун­хуцзы – крас­но­бо­ро­дый) – назва­ние участ­ни­ков воору­жен­ных банд, дей­ство­вав­ших в Мань­чжу­рии с сере­дины XIX в. до 1917 г.

[36] …в постройке Восточно-Китай­ской желез­ной дороги. — Китай­ско-Восточ­ная ж. д. (КВЖД), ныне Китай­ско-Чань­чунь­ская ж. д. была постро­ена Рос­сией в 1897—1903 гг. по рус­ско-китай­скому дого­вору 1869 г.

[37] Доб­ро­воль­ный флот был осно­ван в 1878 г. по под­писке и состоял из оке­ан­ских кораб­лей, осу­ществ­ляв­ших рейсы между Одес­сой и Вла­ди­во­сто­ком, позд­нее также между Одес­сой и Петербургом.

[38] Во время япон­ской войны. — Име­ется в виду рус­ско-япон­ская война 1904—1905 гг. за гос­под­ство в Северо-Восточ­ном Китае и Корее.

[39] Свя­то­слав­ская улица — ныне ул. Чка­лова. Как отме­чает иссле­до­ва­тель мест, свя­зан­ных с име­нем Пау­стов­ского в Киеве, Л. Хин­ку­лов, Пау­стов­ский в «Пове­сти о жизни» очень точен в ука­за­нии мест, назван­ных им в книге. В своей ста­тье «В начале неве­до­мого века. Кон­стан­тин Пау­стов­ский в Киеве» (жур­нал «Радуга», Киев, 1968, № 8) Л. Хин­ку­лов опре­де­ляет «гео­гра­фию» повест­во­ва­ния Пау­стов­ского, при­во­дит совре­мен­ные адреса и отме­чает, сохра­нился ли назван­ный дом, а также уточ­няет факты, при­во­дит доку­менты, каса­ю­щи­еся био­гра­фии Паустовского.

[40] Ростан Эдмон (1868—1918) – фран­цуз­ский поэт и драматург.

[41] …дра­ма­ти­че­ский Солов­цов­ский театр — рус­ский театр в Киеве, создан­ный Н.Н. Солов­цо­вым и др. в 1891 г. как «Това­ри­ще­ство дра­ма­ти­че­ских арти­стов». В 1919 г. наци­о­на­ли­зи­ро­ван и пере­име­но­ван во Вто­рой Госу­дар­ствен­ный дра­ма­ти­че­ский театр УССР им. Ленина.

Источник

Повесть о жизни — Паустовский К.Г.

Мы забы­ваем о рево­лю­ции Пятого года, о сту­ден­че­ских сход­ках, куда мы, гим­на­зи­сты, ухит­ря­лись про­би­раться, о спо­рах взрос­лых, о том, что Киев все­гда был горо­дом с боль­шим рево­лю­ци­он­ным накалом.

Но и это бес­по­ря­доч­ное чте­ние при­но­сило свои плоды.

Мы забы­ваем о зна­ме­ни­той биб­лио­теке Идзи­ков­ского на Кре­ща­тике, о сим­фо­ни­че­ских кон­цер­тах, о киев­ских садах, о сия­ю­щей и хру­стя­щей от листвы киев­ской осени, о том, что тор­же­ствен­ная и бла­го­род­ная латынь сопут­ство­вала нам на всем про­тя­же­нии гим­на­зи­че­ских лет. Забы­ваем о Дне­пре, мяг­ких туман­ных зимах, бога­той и лас­ко­вой Укра­ине, окру­жав­шей город коль­цом своих гре­чиш­ных полей, соло­мен­ных крыш и пасек.

Трудно уло­вить вли­я­ние этих вещей, раз­но­об­раз­ных и под­час дале­ких друг от друга, на наше юно­ше­ское созна­ние. Но оно было. Оно давало осо­бый поэ­ти­че­ский строй нашим мыс­лям и ощущениям.

Мы увле­ка­лись поэ­зией и лите­ра­ту­рой. Но пони­ма­ние рус­ской лите­ра­туры, всей ее клас­си­че­ской ясно­сти и глу­бины, при­шло к нам позже, чем пони­ма­ние более лег­кой лите­ра­туры Запада.

Мы были молоды, и запад­ная лите­ра­тура при­вле­кала нас изя­ще­ством, спо­кой­ствием и совер­шен­ством рисунка. Холод­ный и про­зрач­ный Мериме [94] был легче для нас, чем мучи­тель­ный Досто­ев­ский. У Мериме или у Фло­бера все было ясно, как в лет­нее утро, а Досто­ев­ский надви­гался, как гроза с ее тре­во­гой и жела­нием спря­таться под надеж­ную крышу. И Дик­кенс не знал сомне­ний. И Гюго. И Бальзак.

Эта поэ­зия при­вле­кала нас не только певу­че­стью и туман­ным содер­жа­нием, похо­жим на весен­нюю дымку, но и тем, что она вызы­вала пред­став­ле­ние о самих поэтах, о Париже. Поэ­зия эта суще­ство­вала как одна из заман­чи­вых вещей в ряду мно­гих заман­чи­вых вещей, свя­зан­ных с Пари­жем. Аспид­ные крыши, кольцо буль­ва­ров, дождь, огни, Пан­теон, розо­вая ночь над Сеной и, нако­нец, стихи. Так воз­ни­кал в нашем наив­ном пред­став­ле­нии Париж. Он был немыс­лим без сти­хов, как без бар­ри­кад и поцелуев.

Но очень скоро я, увле­кав­шийся фран­цуз­ской поэ­зией, понял, что это – холод­ный блеск, тогда как рядом свер­кают рос­сыпи живой и чистой поэ­зии русской.

Роняет лес баг­ря­ный свой убор,

Среб­рит мороз увя­нув­шее поле… [101]

Мы росли, и посте­пенно могу­чая и, быть может, вели­чай­шая в мире рус­ская лите­ра­тура овла­де­вала нашими серд­цами и вытес­няла на вто­рой, хотя и почет­ный, план лите­ра­туру Запада.

Кроме лите­ра­туры, мы увле­ка­лись еще и живописью.

Мой това­рищ по классу Эмма Шмуклер гото­вился быть худож­ни­ком. Он учился живо­писи у киев­ского импрес­си­о­ни­ста Мане­вича. Мне нра­ви­лись кар­тины Мане­вича – местеч­ко­вые домишки и дворы, напи­сан­ные жирно, почти маляр­ным мазком.

Я часто бывал в доме у Эммы. Это был, как гово­рили, арти­сти­че­ский дом.

Отец Эммы, широко извест­ный в городе врач-бес­среб­ре­ник, в юно­сти меч­тал стать опер­ным акте­ром. Почему-то это не уда­лось ему. Но все же страсть к опере пре­об­ла­дала у док­тора Шмуклера над всем.

Все в его доме было опер­ное – не только сам хозяин, круп­ный, бри­тый и гро­мо­глас­ный, но и рояль, ноты, напи­сан­ные от руки, жар­ди­ньерки для цве­точ­ных под­но­ше­ний, афиши, порт­реты зна­ме­ни­тых пев­цов и пер­ла­мут­ро­вые бинокли.

Даже шум, не зати­хав­ший в квар­тире у док­тора, был совер­шенно опер­ный. Окрики на детей, горя­чие ссоры – все это похо­дило на рулады, речи­та­тивы, моде­рато, алле­гро и форте, на дуэты и трио, на пере­би­ва­ю­щие друг друга муж­ские, жен­ские и дет­ские арии. Во всем этом шуме был скры­тый напев. Голоса из квар­тиры Шмуклера зву­чали звонко и сво­бодно, как «бель­канто», и раз­но­си­лись по всей парад­ной лестнице.

Я часто бывал у Эммы Шмуклера, но все же пред­по­чи­тал этому семей­ному дому каморку дру­гого моего това­рища по гим­на­зии, поляка Фицов­ского. Так же как и я, он жил один.

Фицов­ский, коре­на­стый, с русой пря­дью на лбу, был все­гда невоз­му­тимо спо­коен и отно­сился ко всему как к глу­пой суете.

У него были свои чуда­че­ства, раз­дра­жав­шие учи­те­лей. Напри­мер, он раз­го­ва­ри­вал со своим сосе­дом по парте, весель­ча­ком Ста­ни­шев­ским, на чистей­шем рус­ском языке, но так, что порой нельзя было понять ни слова. Дости­га­лось это про­стым спо­со­бом. Все уда­ре­ния в сло­вах Фицов­ский делал непра­вильно и гово­рил очень быстро.

По при­меру Фицов­ского я начал пере­пи­сы­ваться с несколь­кими эспе­ран­ти­стами в Англии, Фран­ции, Канаде и даже Уруг­вае. Я посы­лал им открытки с видами Киева, а вза­мен полу­чал открытки с видами Глазго, Эдин­бурга, Парижа, Мон­те­ви­део и Кве­бека. Посте­пенно я начал раз­но­об­ра­зить свою пере­писку. Я про­сил при­сы­лать мне порт­реты писа­те­лей и иллю­стри­ро­ван­ные жур­налы. Так у меня появился пре­крас­ный порт­рет Бай­рона, при­слан­ный моло­дым англий­ским вра­чом из города Ман­че­стера, и порт­рет Вик­тора Гюго. Его мне при­слала моло­день­кая фран­цу­женка из Орле­ана. Она была очень любо­пытна и зада­вала много вопро­сов – правда ли, что рус­ские свя­щен­ники носят одежды из листо­вого золота и что все рус­ские офи­церы гово­рят по-французски.

Каж­дую неделю мы устра­и­вали в каморке у Фицов­ского пирушки. На этих пируш­ках мы меньше всего пили (денег хва­тало только на бутылку наливки), но больше всего разыг­ры­вали из себя лер­мон­тов­ских гусар, читали стихи, спо­рили, про­из­но­сили речи и пели.

Заси­жи­ва­лись мы до утра. Рас­свет, про­ни­кав­ший в про­ку­рен­ную каморку, казался нам рас­све­том уди­ви­тель­ной жизни. Она ждала нас за поро­гом. Осо­бенно хороши были рас­светы вес­ной. В чистом утрен­нем воз­духе зве­нели птицы, и голова была полна роман­ти­че­ских историй.

Источник