мой час настал и должен я погибнуть но никогда я так не жаждал жизни
Финальная ария Каварадосси
АРИЮ ИСПОЛНЯЕТ РОБЕРТО АЛАНЬЯ ( ИТАЛИЯ)
ФИНАЛЬНАЯ АРИЯ КАВАРАДОССИ
Когда я была совсем ещё ребёнком, впервые услышала эту арию
в музыкальном театре имени К.С. Станиславского и В. И. Немировича-
Данченко. Меня так потрясли трагизм, глубина, страсть, гармония
этого произведения, а также проникающее в самое сердце исполнение певца,что у меня на некоторое время онемели ноги.
Остановилось время, кончен бал.
В преддверьи утра звон свирели слышен…
А он всё рвёт бумагу, снова пишет,
Но мысль уходит – не о том писал.
« Любовь моя! Я вовсе не писатель.
Перо, чернила – не моя стезя.
Вот, если б краски… Бедный я мечтатель,
Рвусь на свободу, но туда нельзя!»
Остались лишь одни воспоминанья:
« Объятья, ласки и страстные лобзанья.
Как лёгкий дым всё быстро вдруг исчезло.
Мой час настал… И вот я умираю…
И вот я умираю… Но никогда я так не жаждал жизни!
Не жаждал жизни…»**
FINITA LA COMEDIA… И в зале
Раздался чей-то вздох. Оркестр исчез,
И зритель с воспалёнными глазами
Свидетелем стал чуда из чудес.
То сам Маэстро Джакомо во фраке
Взошёл, как Бог, на сцену не спеша,
Взмахнул волшебной палочкой во мраке –
И смерти нет, и вновь поёт душа!
« Прости меня, мой друг, Каварадосси.
Я был глупцом, либретто – гнусный фарс.
Тебя и Тоску пусть любовь возносит,
И в страстном вихре вечно кружит вас!»
*Сан-Анджело – крепость в Риме. В ХVIII– ХIХ веках являлась тюрьмой для государственных преступников.
** слова взяты из финальной арии Каварадосси (русская версия)
Автор предлагает читателю послушать финальную арию Марио Каварадосси из оперы Джакомо Пуччинни «Тоска» в исполнении Народного артиста СССР (1983год) и России Владислава Пьявко (тенор) на русском языке. Я смогла найти в интернете видеоклип.
Перевод песни E lucevan le stelle (José Carreras)
E lucevan le stelle
Горели звёзды
E lucevan le stelle.
e olezzava la terra.
stridea l’uscio dell’orto
e un passo sfiorava la rena.
Entrava ella, fragrante,
mi cadea fra le braccia.
O dolci baci, o languide carezze,
mentir’io fremente
la belle forme disciogliea dai veli!!
Svanì per sempre
il sogno mio d’amore.
L’ora è fuggita
E muoio disperato!
E non ho amato mai
tanto la vita.
Горели звёзды…
Благоухала ночь…
Дверь тихо отворилась…
Услышал я шелест одежды…
Вошла она…
И на грудь мне упала…
О дивный миг…
О счастье неземное…вот девы ласки…
Объятья и страстные лобзанья…
Как лёгкий дым всё быстро вдруг исчезло…
Мой час настал вот…
И вот теперь я умираю…
И вот теперь я умираю…
Но никогда я так не жаждал жизни…
Не жаждал жизни…
Марио Каварадосси в тюрьме, в ночь перед казнью вспоминает:
В небе звёзды горели
Ночь дышала прохладой
Калитка тихо отворилась
Шаги в тишине прозвучали
Вошла она сияя
И на грудь мне упала…
Нет не забыть мне ночи той счастливой
Слова любви и жар объятий пылких
Как светлый сон исчезло всё навеки
Всё миновало и вот я умираю, и вот я умираю
И в смертный час мой я так жажду жизни
Так жажду жизни…
«E lucevan le stelle»
(В небе звёзды горели»)
Ария Марио Каварадосси на площадке тюремной башни, где через час он будет расстрелян
E lucevan le stelle,
e olezzava la terra
stridea l’uscio dell’orto
e un passo sfiorava la rena.
Entrava ella fragrante,
mi cadea fra le braccia.O dolci baci, o languide carezze,
mentr’io fremente le belle forme disciogliea dai veli!
Svanì per sempre il sogno mio d’amore.
L’ora è fuggita, e muoio disperato!
E non ho amato mai tanto la vita!
Горели звезды.
Благоухала ночь.
Дверь тихо отворилась,
услышал я шелест одежды.
Вошла она
и на грудь мне упала.
О сладкие воспоминанья!
Где же вы, ласки,
объятья, страстные лобзанья.
Как легкий дым, так быстро все исчезло.
Мой час настал, да!
И вот я умираю,
и вот я умираю.
Но никогда я так не жаждал жизни,
не жаждал жизни!
И сверкали звезды,
И сладко пахла земля,
Заскрипела садовая калитка,
И шаги задели песок.
Она зашла, благоухающая,
И упала в мои объятия.
О, сладкие поцелуи, о, томные ласки,
Когда я, трепеща, открыл ее прекрасные черты из-под вуали,
Моя мечта о любви исчезла навсегда.
Тот миг ушел, я умираю в отчаянии.
И я никогда так не любил жизнь.
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Друзья
—Статистика
ФИНАЛЬНАЯ АРИЯ КАВАРАДОССИ
Джакомо Пуччини (1858-1924)
Среди всех оперных арий-шедевров эта ария – самая короткая, самая афористичная. Пуччини здесь превзошел самого себя, вместил в эту музыку все, что было ему близко и дорого: сладость любви и горечь расставания, мечту о свободе и тщетность, обреченность человеческих стремлений.
Плюс и минус, счастье и горе всегда нераздельно сплетены в музыке Пуччини, в которой порой трудно отличить вопль восторга от вопля отчаяния, запредельную радость от запредельной грусти, настолько важно для композитора показать бездонность страсти, обнажить глубину человеческого сердца.
Пуччини всегда предельно открыт, его чувства обострены, сила его чувств не знает границ, хоть и выражается с неизменным благородством.
Так же как сам герой, мелодия как будто пытается подняться, удержаться на высоте: очень медленно, с огромным трудом отдает она взятые рубежи. Но тщетны усилия, и мелодия, медленно сползая, в конце концов падает вниз.
Однако несмотря на это она, как это часто бывает у Пуччини, поистине беспредельна: широк ее диапазон, величаво дыхание и каждая интонация отличается особой остротой, каждая фраза подчеркнута диссонансом.
Музыка арии Каварадосси – не просто оперный шедевр, но и культурный символ. Эта мелодия в рассказе Виктора Астафьева «Ария Каварадосси» символизирует жажду жизни и счастья и нелепость войны, которая не дает этой жажде воплотиться.
Тему арии Каварадосси авторы фильма о великой певице Марии Каллас избрали своеобразным лейтмотивом, постоянно сопровождающим рассказ о ней:
Мария Каллас, сопрано, конечно, никогда не пела на сцене арию тенора Каварадосси, но вся ее судьба – это страстная любовь к музыке, отчаянная боль о несбывшемся счастье, и надежда на творческое бессмертие – никто лучше Пуччини не мог выразить все эти чувства в одной маленькой арии…
Горели звезды,
Благоухала ночь.
Дверь тихо отворилась,
Услышал я шелест одежды,
И вот вошла она
И на грудь мне упала.
О, сладкие воспоминанья!
О, где вы, ласки,
Объятья и страстные лобзанья?
Как легкий сон вдруг быстро все исчезло.
Мой час настал, да!
И должен я погибнуть,
И должен я погибнуть,
Но никогда я так не жаждал жизни,
Не жаждал жизни.
Ожидая расстрела, Марио Каварадосси подкупает охранника: он просит передать своей возлюбленной Тоске последнее послание.
Тут он принимается за письмо (ария «E lucevan le stelle» — «Горели звезды») и, охваченный воспоминаниями, поднимается на крышу замка.
Душераздирающую, полную отчаяния арию «Горели звезды» поет Марио Каварадосси, вспоминая о возлюбленной своей Тоске за несколько минут до своей казни..
Мой час настал и должен я погибнуть но никогда я так не жаждал жизни
— Кто ее сочинил, эту песню? Кто слова-то такие душевные составил? — спрашивали солдаты.
«Да не все ли равно! — думалось мне. — Скорей всего наш брат, фронтовик. Никому другому не под силу было бы заглянуть так глубоко в наше нутро и зачерпнуть там пригоршни скопившихся дум-мелодий».
Как мы жалели, что и у этой песни тоже есть конец и что певец из пехотного окопа замолк, обрадовав и растревожив нас.
Солдаты стали расходиться. А мне хотелось еще услышать песню, и я сидел, ждал. Те солдаты, что помоложе, топтались, курили и тоже ждали чего-то.
— Еще давай! — закричал один из них неожиданно в темноту, но никто не отозвался.
А я, да и, наверное, не только я, молча требовал, просил, чтобы песня была повторена. С губ были готовы сорваться такие слова, какие в другое время мы посчитали бы «бабьими».
И он словно бы услышал нас. Он откликнулся. Оттуда же, из пехотного окопа, тихо и печально раздалось:
Опять звезды! Но это была какая-то совсем другая песня. Она звучала еще печальней первой. В тихой природе сделалось еще тише, даже по ту сторону фронта вроде бы все замерло.
с тревогой, в которой угадывалось что-то роковое, вымолвил певец; и нам стало жаль его, себя, тех, кто не дошел до этого поля, заросшего дурманом, не слышал этой песни, и тех, кто остался там, в сибирских и уральских деревушках, одолевая в трудах и горестях тяжкие дни войны.
— «Тоска!» — прошептал сидящий рядом со мной боец. Но тогда я не знал, что это название оперы, и понял его как русское слово «тоска», и согласился.
Не знаю, артист ли пел в окопе. Скорей всего простой любитель пения. Голос его не был совершенным. Но хотел бы я увидеть профессионального певца, который хоть раз в жизни удостоился бы такого внимания, такой любви, с какой мы слушали этого неведомого нам молодого парня. А в том, что он был молод, мы не сомневались. Иначе не смог бы человек так тосковать, так взвиваться до самой высокой выси и тревожить своим пением не только нас, но, кажется, и звезды далекие. Как ему хотелось жить, любить, видеть весну, узнать счастье! И нам тоже хотелось, и потому мы слились воедино. Он замирал — и мы замирали! Он боролся — и мы боролись! Но певец все ближе и ближе подводил нас к чему-то, и в груди у каждого становилось тесно. Куда это он нас? Зачем? Не надо! Не желаем! Но мы были уже подвластны ему. Он мог вести нас за собой в огонь, в воду, на край света!
Я уже потом узнал эти слова. А тогда я расслышал только великую боль, отчаяние и неистребимую, всепобеждающую жажду жизни!
Лицо мое сделалось мокрым, и я отвернулся от товарищей.
И вдруг по ту сторону фронта послышались крики. непонятные слова: «Русс — браво! Италиана — вива! Пуччини — Каварадосси — Тоска — вива. »
Неожиданно в окопах противника щелкнул выстрел. Он прозвучал как пощечина. В ответ на этот выстрел резанул спаренный пулемет из траншеи итальянцев, хлопнула граната. Нити трассирующих пуль частой строчкой начали прошивать ночь, пальба разрасталась, ширилась, земля дрогнула от взрывов.
Мимо меня промчались люди; кто-то из них крепко, по-русски, ругался и повторял: «Не трожь песню, гад! Не трожь. » Я не помню, как очутился среди этих людей и помчался навстречу выстрелам. Я тоже что-то кричал и строчил из автомата. Впереди послышались голоса: «Мины! Мины!» Но уже ничто не могло удержать разъяренных людей. Они хлынули вперед, перемахнули нейтральную полосу, смяли боевые охранения, ракетчиков, заполнили передовые траншеи противника и с руганью ринулись на высоту, которую мы не смогли отбить у фашистов ранней весной.
Потом сделалось тихо-тихо. Даже ракеты в небо не взвивались.
Помаленьку обстановка прояснилась. Оказывается, между немецкой «прослойкой», оставленной для «укрепления», и их союзниками-итальянцами произошло столкновение. Итальянцы перебили фашистов из заградотряда и сами сдались в плен.
Утром мы перемещали наблюдательный пункт на отбитую высоту. Я тянул линию, шагал по ржи, заросшей маками, татарником, лебедой. За моей спиной трещала катушка.
Перепрыгнув через глубокую траншею, я увидел убитых в ночном бою солдат.
Ближе других лежал чернокудрый парень в черном мундире; изо рта его тянулась густая струйка крови. Спал чужой солдат сном вечным, не смаргивая мух, воровато обшаривающих его запавшие глаза. «Уж не он ли это первый крикнул „Вива!“, услышав музыку родной земли?» — подумалось мне.
А совсем близко от итальянца, широко раскинув руки, лежал и глядел открытыми глазами в небо русский солдат. Казалось, он ловил солнце, падающее с небес ржаным снопом. Усики только чуть почернили его верхнюю губу. Он был совсем-совсем молод. «Возможно, этот парень, этот солдат и пел ночью?» Я задумался, а потом смежил пальцами холодные веки солдата.
Похоронили мы его и итальянца под вербой. Хохлатая пичужка с опаской глядела на свежий холмик и не решалась подлететь к гнезду. Но вскоре пообвыкла и снова захлопотала, зачиликала.
…Это было давно, в войну. Но где бы и когда бы я ни слышал арию Каварадосси, мне видится весенняя ночь, темноту которой вспарывают огненные полосы, притихшая война и слышится молодой, может, и не совсем правильный, но сильный голос, напоминающий людям о том, что они люди, лучше агитаторов сказавший о том, что жизнь — это прекрасно и что мир создан для радости и любви!