Тургенев сказал о стихах некрасова что они жгутся
Николай Некрасов, 195-летний
Гражданская лирика Некрасова – честная и искренная. Защищая обездоленных людей, он неоднократно вступал в конфликты с официозной цензурой.
Религиозные мотивы в поэзии Некрасова отражают Бога угнетённых и скорбящих, к Которому обращается с нуждами обездоленный народ, посещающий храм:
Храм воздыханья, Храм печали –
Убогий Храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил –
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Его стихотворения пропитаны Евангелием и обращены к Богу как источнику благодатной помощи.
“Последние песни” – это цикл стихов, рождённых в мрачной долине страданий.
Когда-то мне довелось откликнуться на этот потрясающий сборник некрасовских стихотворений:
«Последние песни» Некрасова
Читаю я, духом скорбя:
Рождаются перлы из разума,
Когда распинаешь себя!
В предсмертном дневнике измученный поэт писал:
“Худо мне! Мой дом – постель, мой мир – две комнаты. Стихов уже писать не могу. Ничего не понимаю, что со мной делается. Очень тяжело”.
На пороге смерти он взывал к Музе:
Борюсь с мучительным недугом,
Борюсь до скрежета зубов.
О, Муза! ты была мне другом,
Приди на мой последний зов.
Как бы хотелось чем-то помочь страдающему Некрасову и всем ему подобным:
Мой друг, зачем тревожить Музу?
Молиться надо Иисусу!
Муза к нему явилась – и что в итоге:
Нет больше песен! мрак в очах.
Сказать: умрем! Конец надежде!
Я прибрела на “костылях”.
Экзамен смерти – самый серьёзный выпускной экзамен. И далеко не все его выдерживают достойно, поскольку не знают тайны бессмертия. И хватаются, как утопающий за соломинку.
Так, например, уже в 20-м веке умирающий поэт Роберт Рождественский восклицал:
“Помогите мне, стихи!
Так случилось почему-то,
на душе темно и смутно.
Помогите мне, стихи.
Слышать больно, думать больно.
В этот день и в этот час
я – неверующий в Бога –
помощи прошу у вас.
Помогите мне, стихи.
Вы не уходите прочь,
помогите, заклинаю!
Чем? А я и сам не знаю,
чем вы можете помочь”.
Искренне и талантливо написано, но жутко и мрачно.
“Но, кто любит Бога, тому дано знание от Него” (1Кор. 8:3). Это знание о том, что “любящим Бога все содействует ко благу” (Рим. 8:28). Знание о том, что “когда земной наш дом, эта хижина разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный” (2 Кор. 5:1)
Чтобы успешно сдать последний экзамен смерти, надо иметь эти твёрдые знания. И, конечно, уповать не на музу, а на Иисуса, Который сказал: “Верующий в Меня, если и умрёт, оживёт” (Ин. 11:25).
Многотысячная толпа сопровождала гроб с телом народного поэта до Новодевичьего монастыря: его несли на руках до места последнего успокоения. И как завещание вспоминали его слова:
Сейте разумное, доброе, вечное!
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ!
Тургенев сказал о стихах некрасова что они жгутся
Дуновение этого легкого и грустного романа кончилось ничем для судьбы И. С. Тургенева, но не раз потом пробегало по страницам его художественных произведений. В «Переписке», созданной буквально по его следам, Марья Александровна советует герою поселиться на даче под Петергофом. Она тоже садится за фортепиано перед раскрытым окном при свете луны и играет Бетховена. Но решающей встречи у них не состоялось: увлечение заезжей танцовщицей уносит героя далеко от родины, лишь поманившей его соблазном тихого семейного счастья.
Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью.
Полны они томной разлуки,
Дрожат небывалой любовью.
Казалось бы, что ж? Отзвучала
Последняя нежная ласка,
По улице пыль пробежала,
Почтовая скрылась коляска.
И только. Но песня разлуки
Незбыточной дразнит любовью,
И носятся светлые звуки
И льнут к моему изголовью.
. Осенью 1854 года в Спасском Тургенева навестил Н. А. Некрасов. Они очень сблизились в последнее время, часто обсуждали события войны, в которую уже вступили в качестве союзников Турции Англия и Франция. В апреле 1854 года англо-французский флот зашел в Черное море, бомбардировал Одессу, а затем блокировал Севастополь. В июне английские корабли показались в Балтийском море и подошли к Кронштадту. Некрасов с Тургеневым ездили тогда на Красную горку и рассматривали курсировавшие в отдалении сорокапушечные фрегаты. Предчувствие грозных событий волновало умы и сердца всех русских людей. Итогом этой поездки явились написанные Некрасовым стихи:
Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России;
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых.
Обращены в позорище вражды
Моря и суша. Медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
Пред укрепленной русскою твердыней.
И ныне в урне роковой лежат
Два жребия. и наступает время,
Когда решитель мира и войны
Исторгнет их всесильною рукой
И свету потрясенному покажет.
Некрасов был заинтересован в общении с Тургеневым и как редактор «Современника», беллетристический отдел которого в эпоху «мрачного семилетия» сильно прихрамывал и держался в значительной степени на «Записках охотника» и тургеневских повестях. Во всех письмах Некрасова к Тургеневу этих лет звучит один настойчивый мотив побуждения к сотрудничеству в журнале:
В Спасском большую часть времени друзья проводили на охоте. У Некрасова начиналась тяжелая болезнь горла, он совершенно потерял голос, часто впадал в отчаяние, считая, что дела его плохи и дни жизни сочтены. Тургенев, как мог, поддерживал падающего духом товарища и в то же время замечал, какое чуткое, отзывчивое к чужому страданию и боли сердце бьётся в его груди. Однажды на охоте Некрасов прошептал Тургеневу начало своей поэмы «Саша»:
Словно как мать над сыновней могилой,
Стонет кулик над равниной унылой.
Пахарь ли песню вдали запоет
Долгая песня за сердце берёт.
Жданов В.: Некрасов
Часть первая. XVIII. Стихи, которые жгутся
XVIII
СТИХИ, КОТОРЫЕ ЖГУТСЯ
Во всех слоях общества начиналось брожение. Либерал Дружинин провозгласил конец «давящего кошмара». Славянофил Иван Аксаков заговорил о «гнилости» правительственной системы. В русском обществе начинался подъем национального самосознания. Этот процесс, в котором нашли продолжение традиции движения декабристов, выразительно обрисовал, Герцен: «До Крымской войны никто не подозревал внутренней работы России. За немыми устами предполагали немой ум и немое сердце, а между тем мысли, посеянные 14 декабря, зрели, разъедали грудь и подтачивали незаметно дубовые ворота николаевского острога. Прежде чем кончилась эта работа, стены его треснули: их пробили ядра союзников».
Общественная жизнь страны развивалась с небывалой до тех пор стремительностью. Сознание демократических слоев общества получило могучий толчок и как бы наверстывало все, что было упущено за время мрачного царствования Николая I.
В этом соседстве было что-то вызывающее. Некрасов не мог бы сделать это месяцем раньше. Ведь при Николае I, который преследовал Белинского даже после его смерти, строжайше запрещалось упоминать опасное имя, и запрет этот еще продолжал действовать. Поэтому свои лирические стихи Некрасов вынужден был озаглавить «Памяти приятеля» (позднее он печатал их под названием «Памяти Белинского»). Но не так уж трудно было догадаться, кого имел в виду поэт, когда рисовал облик человека, идущего к своей высокой цели, «упорствуя, волнуясь и спеша»; когда он со скорбью говорил о печальной посмертной судьбе «запрещенного» деятеля:
Твой труд живет и долго не умрет,
А ты погиб, несчастлив и незнаем!
И с дерева неведомого плод,
Беспечные, беспечно мы вкушаем.
первоначально входили в ту же поэму, затем в измененном виде оказались центральной мыслью стихотворения «Русскому писателю», и, наконец, в окончательной редакции вошли в состав диалога «Поэт и гражданин». Так, от варианта к варианту поэт шлифовал свой замысел, добиваясь наиболее полного и сильного его воплощения. Он придавал особое значение циклу, о котором идет речь.
И он пришел, плебей безвестный.
Ни подлецов, ни идиотов,
Ни в маске жарких патриотов
Благонамеренных воров!
Писатель родины моей!
Ее ты знаешь: не угодник
Полезен ей. Пришла пора!
Этот призыв был актуален в условиях, когда остро вставал вопрос о практической работе, о воспитании человека-деятеля <Стихотворение было с раздражением встречено среди мнимых друзей поэта, иначе понимавших задачи искусства. Дружинин в своем (неизданном) дневнике кратко записал: "Плохие стихи к русскому писателю" (10 июня 1855 года).>. Как всегда в переломные эпохи, общество тогда особенно нуждалось в суровой правде. Это понимали лучшие люди того времени. И примечательно, что еще до появления в печати стихотворения «Русскому писателю» студент Добролюбов набросал такие стихи:
Не оды сладеньких певцов,
А вдохновенный злой сатирик,
Поток правдивых, горьких слов
Нужны России.
Взгляды Белинского на роль литературы и назначение писателя легли в основу поэтического диалога «Поэт и гражданин». Он также порожден эпохой пробуждения и надежд:
Пора вставать! Ты знаешь сам,
Какое время наступило;
В ком чувство долга не остыло,
говорит Гражданин, обращаясь к Поэту. Он зовет его к деятельности, развертывает перед ним целую программу, и в основе этой программы мы угадываем хорошо памятные Некрасову заветы Белинского: писатель должен быть «гражданином, сыном своего общества и своей эпохи, усвоить себе его интересы, слить свои стремления с его стремлениями». А в образе Поэта нетрудно обнаружить какие-то черты самого автора. Ведь это его голос, его слова слышатся нам, например, в такой пламенной декларации:
Без отвращенья, без боязни
Не повторю, что там я видел.
Клянусь, я честно ненавидел!
Клянусь, я искренно любил!
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Здесь же прозвучал и знаменитый лозунг-призыв, который с энтузиазмом приняли представители тех новых поколений, которые уже тогда готовили себя к будущей революции:
Иди в огонь за честь отчизны,
Не верь сей логике презренной!
Страшись их участь разделить,
Богатых словом, делом бедных,
Когда полезным можешь быть!
Наконец, устами того же персонажа он напоминает о том, что же такое настоящая гражданская доблесть. И делает это так:
Когда же. Но молчу. Хоть мало,
И среди нас судьба являла
Их участь. Преклони колени.
множество литераторов, постоянно и шумно толпившихся вокруг больного Некрасова, не выходившего из дому: среди них он увидел Панаева, Гончарова, Григоровича, Боткина, Фета, Островского, Анненкова, братьев Жемчужниковых, Майкова. Все они собирались здесь в тесном кругу, чтобы читать друг другу свои стихи и прозу.
Другим писателям, бывавшим в ту зиму у Некрасова, тоже было чем похвалиться. Тургенев вручил «Современнику» рукопись только что законченного «Рудина» и читал ее Некрасову. Романист-путешественник Гончаров привез из кругосветного плавания путевые очерки «Фрегат «Паллада», и Некрасов сочувственно писал о них в журнале. Анненков завершил огромную работу над новым изданием сочинений Пушкина, о чем в кружке было много разговоров; Некрасов дал этой работе самую высокую оценку, в «Заметках о журналах» он определил ее как важную общественную заслугу, а первый том труда Анненкова (материалы для биографии поэта) он назвал «капитальной книгой, каких немного во всей русской литературе».
Не забывал Некрасов и пьес Островского. Его участием в «Современнике» он очень дорожил. Рассматривая творчество «нашего, бесспорно, первого драматического писателя», он старался предостеречь его от славянофильских увлечений, сказавшихся в некоторых его пьесах, советовал ему «с наперед принятым воззрением не подступать к русской жизни». Некрасов в своих оценках предвосхитил позднейшие суждения Добролюбова, автора статей о «темном царстве».
«Современника» усилиями его редактора, как в первые годы, собрался почти весь цвет русской литературы; эти талантливые, еще молодые литераторы, полные сил и энергии, уже тогда немало сделавшие для отечественной культуры, казалось, представляли собой довольно прочное единство, кружок, спаянный дружбой и творческими интересами. Некоторые из них до поры, до времени так и воспринимали свои шумные сборища. 18 декабря 1855 года Дружинин записал в своем (неизданном) дневнике: «Наконец наш литературный крут так сблизился, что мы все почти не проводим дня, не повидавшись. В пятницу обедали в Шахматном клубе. Вечер заключили у Некрасова».
В условиях общественного подъема началось некоторое оживление деятельности журналов, и тут же ясно обнаружилась тенденция к идейному размежеванию между ними; об этом, в частности, свидетельствовала возникшая в печати полемика по поводу литературной критики. Некрасов горячо ввязался в эту полемику. Он доказывал: прошло время, когда в журналах принято было бранить «чужих» и хвалить «своих», исходя из личных пристрастий, когда пускались в ход «фигуры умолчания» и «фигуры уклончивости», а критика опускалась до мелочных придирок и перечисления опечаток.
Он утверждал, что настало время для высокой принципиальности в критике, без которой она не сможет выполнить свое назначение перед литературой и обществом. В «Заметках о журналах» за ноябрь 1855 года Некрасов заявил о готовности «Современника» сделать все для того, чтобы «русская критика вышла на прямую дорогу».
«В литературе нашей давно не было года столь живого, богатого, благотворного по своим последствиям». Через месяц! «. Оживление русской литературы, о котором мы недавно говорили, продолжается. Лучшие современные таланты, как бы соревнуясь друг с другом, дарят публике произведения, которые обещают сделать нынешний год памятным в нашей литературе».
В атмосфере такого оживления Некрасов задумал выпустить сборник своих стихов, первый за пятнадцать лет работы (если не считать ранней книжки «Мечты и звуки»). Эта мысль пришла ему в голову, видимо, весной 1855 года; во всяком случае, Тургенев уже что-то знал об этом, когда 29 апреля, зазывая Некрасова погостить к себе в Спасское, писал ему: «Ты бы здесь приготовил собрание твоих стихотворений к печати, которое непременно надо издать зимой».
Летом 1855 года, живя в Москве, больной Некрасов переписывал в особую тетрадь стихи для будущего сборника. В этой работе ему помогала Авдотья Яковлевна, приезжавшая из столицы после довольно длительной размолвки. Некрасов, по словам Боткина, был в это время «в тихом и ясном расположении духа. На вид он стал несколько свежее, но очень слаб».
Прежде всего Некрасов не хотел торопиться, так как слишком серьезно относился к будущей книге. Он отобрал для нее всего семьдесят три стихотворения, стремясь представить лучшие и наиболее характерные вещи разных лет (1845-1856). Будущую книгу он рассматривал как итог своей поэтической работы. Кроме того, почти не веря в выздоровление, он считал, что книга может оказаться последним трудом его жизни. И конечно, не случайно в самом конце рукописи он поместил стихотворение, в котором восклицал:
Все это обязывало к особо тщательной работе над составлением сборника, над текстами, над композицией книги, и она действительно поражает своей строгой и логичной продуманностью.
важно для Некрасова: он хотел включить в сборник не только прежние «опасные» стихи (в том числе «Колыбельную песню»!), но и свои последние, еще не видевшие света сочинения; он хотел предстать перед читателем, перед судом потомства таким, каков он есть, в подлинном виде, без ограничений и урезываний.
Но и этого Некрасову было мало. Отправив рукопись в Москву Солдатенкову, он начал обдумывать некое добавление к книге, которое осветило бы ее единой мыслью, прояснило бы ее замысел. Летом был написан диалог «Поэт и гражданин»; Некрасов решил открыть им свою книгу, сделать его как бы введением к ней. По-видимому, сборник был уже сверстан, когда издатель получил от автора это введение. Поэтому «Поэт и гражданин» был набран отдельно; для него был найден иной, более крупный шрифт; эти первые страницы книги пришлось пронумеровать римскими цифрами.
Все эти внешние обстоятельства удивительно кстати подчеркнули особое значение диалога как поэтической декларации. А уже вслед за нею шли четыре раздела сборника, вместившие лучшее из того, что создал к тому времени Некрасов: стихи о городской бедноте (в том числе «Извозчик», «На улице»), о крестьянстве («В дороге», «Влас», «В деревне», «Забытая деревня»), сатиры («Псовая охота», «Нравственный человек», «Секрет», «Прекрасная партия», «Колыбельная песня», «Филантроп», «Отрывки из путевых записок графа Гаранского»), поэма «Саша», стихи о назначении искусства («Муза», «Блажен незлобивый поэт»), лирика с автобиографическим оттенком («В неведомой глуши. «, «Старые хоромы» <Первоначальное название стихотворения "Родина", предназначенное для цензуры.>), лирика «панаевского» цикла и т. д.
Гений-скандалист: Из-за чего Иван Тургенев перессорился с известными русскими литераторами
Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.
Иван Тургенев и Лев Толстой
Два талантливых писателя не сошлись во взглядах на воспитание подрастающего поколения. Сора произошла в гостях у Афанасия Фета и его супруги Марии Петровны во время обеда. Мария Петровна во время трапезы поинтересовалась у Тургенева мнением о его новой английской гувернантке, нанятой для воспитания дочери. Писатель в подробностях рассказал о методах воспитания и о том, как гувернантка приучает свою воспитанницу к благотворительности. Поначалу она просила Ивана Сергеевича определить сумму, выделяемую дочери для благотворительности, а после сделала участие девочки более деятельным. Пелагея латала одежду нищих, приводила её в порядок и после возвращала.
Лев Николаевич позволил себе уничижительно высказаться о данной методике воспитания, сказав, что девушка в кружевах, латающая лохмотья, выглядит довольно смешно. Разгневанный Иван Сергеевич попросил коллегу замолчать, однако Толстой считал себя вправе говорить всё, что думает. Разгневанный Тургенев вышел из-за стола и вскоре уехал в своё имение. Позже последовала переписка двух писателей, которая вполне могла примирить поссорившихся.
Однако из-за задержки ответного письма от Тургенева к Толстому, Лев Николаевич снова счёл себя оскорблённым и предложил стреляться. К счастью, дуэль их так и не состоялась, а вот общаться два талантливых литератора перестали на целых 17 лет. Лишь за пять лет до смерти Ивана Тургенева Толстой отправил ему письмо с извинениями, которые были приняты.
Иван Тургенев и Иван Гончаров
Ссора с Гончаровым была куда более громкой и к её разрешению привлекался даже третейский суд в лице Анненкова, Дружинина, Дудышкина и Никитенко. Иван Гончаров публично обвинял Тургенева в плагиате, искренне считая, что герои «Дворянского гнезда» и «Накануне» заимствованы из того отрывка, который автор «Обломова» читал Тургеневу.
Однако члены «третейского суда», подробно изучив и сравнив два произведения, никаких заимствований не обнаружили. Иван Тургенев и Иван Гончаров с тех пор прекратили всякое общение.
Иван Тургенев и Фёдор Достоевский
Тургенев и Достоевский некоторое время общались, но особой симпатии между ними не было. Тургенев считал молодого писателя выскочкой и хвастуном и даже вместе с Некрасовым сочинил едкую эпиграмму, высмеивающую самомнение Достоевского. Тем не менее, попав в трудную финансовую ситуацию после проигрыша в казино в Висбадене, Фёдор Михайлович просил Ивана Сергеевича позаимствовать ему денег. Тургенев одолжил ему половину запрашиваемой суммы, которую Достоевский возвратил лишь через 11 лет.
Фёдор Достоевский считал Тургенева, живущего большей частью за границей, дрянным человеком и упрекал его в отсутствии патриотизма. Иван Тургенев сохранил своё неприязненное отношение к Достоевскому даже после смерти последнего.
Иван Тургенев и Николай Некрасов
Тургенева и Некрасова связывала многолетняя дружба. Известно, что во время своего проживания в Петербурге Иван Сергеевич наведывался к поэту ежедневно. Он прибывал с утра, отлучался, если случалась надобность, но возвращался к обеду и находился у Некрасова до того, как нужно было отправляться на мероприятия или наносить вечерние визиты.
Они могли расходиться в финансовых вопросах: Тургенев прибывал в «Современник» и тут же просил денег. Ему давал и сам Николай Алексеевич, и в кассе одалживали, однако после сведения счетов оказалось, что писатель задолжал издательству ни много ни мало, а 9000 рублей. Но даже этот факт не поссорил приятелей. Некрасов признавался в своём теплом отношении к Тургеневу и по-прежнему был терпелив и великодушен к другу.
Но горячий спор о русских и европейских писателях едва не положил конец их дружбе. Тургенев считал, что в России никогда не будет таких светочей слова, как Шекспир, а Некрасов приводил ему в пример Гоголя. К тому же Некрасов считал: ничто так не вдохновляет, как русская земля и родное Отечество. Тургенев, давно и прочно считавший Европу своим вторым домом, подобного патриотизма не разделял. И даже весьма резко высказался по этому поводу. Однако именно благодаря Ивану Тургеневу Европа стала знакомиться с русской литературой.
Могла ли предположить популярная оперная певица Полина Виардо, что триумфальные гастроли в Санкт-Петербурге принесут ей не только любовь русской публики, но и удивительный роман длиною в сорок лет. Не каждый брак, даже заключенный по большой любви, способен продержаться так долго. А ведь это были особые взаимоотношения замужней женщины с русским дворянином Иваном Тургеневым.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:
LiveInternetLiveInternet
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Интересы
—Друзья
—Постоянные читатели
—Статистика
Два лика Некрасова (продолжение)
Начало здесь
Великий предприниматель
В 1847 году журнал «Современник», несколько захиревший после смерти Пушкина, попал в руки выкупившего его И. Панаева. Но расцвёл он по-настоящему только с приходом в него Некрасова, сплотившего вокруг журнала лучшие литературные силы 40-60-х годов. Кажется, до сих пор не постигли, какой это был трудовой подвиг. Если бы Некрасов не написал ни строки, а только создал журнал «Современник», он и тогда был бы достоин монументов.
Дом на Литейном проспекте, где помещалась редакция «Современника»
Некрасов, Добролюбов и Чернышевский
Никогда не было и никогда более в русской литературе не будет такого объединения и сосредоточения буквально всех литературных сил вокруг одного центра. И центром этим был Некрасов — привлекавший, миривший, редактировавший, исправлявший, хорошо плативший, через цензуру пробивавшийся. Он стремился во что бы то ни стало привлечь Толстого, удержать Тургенева, не упустить Островского. А всё это были крупные, самобытнейшие личности, нравные и своенравные, тянувшие каждый в свою сторону. И, конечно, эффект лебедя, рака и щуки рано или поздно должен был сработать. Остаётся лишь поражаться силе и умению Некрасова, довольно продолжительный период удерживавшего всю эту колоссальную разнонаправленную энергию и направлявшего её в русло одного журнала.
Редакция «Современника»: Гончаров, Тургенев, Дружинин, Островский, Л.Толстой, Григорович
Это хрестоматийная, известная и единственная в своём роде фотография 19 века. Позднее свершится крупнейший литературный скандал-тяжба Гончарова с Тургеневым и дуэльный вызов Толстого — Тургеневу. Но здесь, как зримое отражение мира и согласия — эта уникальная группа, где все они пока вместе.
Вскоре «Современник» стал лучшим отечественным журналом, а недавний обитатель петербургских углов сделался законодателем художественного вкуса, вождём целого направления, символом неслыханного доселе литературного и издательского успеха.
К середине 50-х, к 35-ти годам Некрасов стал влиятельной персоной в Петербурге — член аристократического Английского клуба, издатель лучшего в России демократического журнала, любимый радикальной молодёжью поэт, друг высоких сановных особ. У него повара, егеря и лакеи, он выигрывает и проигрывает тысячи.
Панаева помогала ему во всём: читала рукописи, сверяла корректуры, прикармливала нужных сотрудников. Некрасов давал обеды — самые разнообразные для самых разных людей: цензорам и генералам — одни, картёжникам-сановникам — другие, сотрудникам-нигилистам — третьи. Для каждого обеда требовалось другое меню, иная сервировка, особый стиль.
Некрасову часто предъявляли обвинения в том, что он был литературный барышник, гостинодворец, торгаш. Тургенев уличал его в том, что он купил у него «Записки охотника» за 1000 рублей и тотчас перепродал другому издателю за 1,5 тысячи. Достоевский ещё в 1845 году писал брату: «Некрасов — аферист от природы, иначе он не мог бы и существовать». Многим до такой степени бросалась в глаза коммерческая сторона его личности, что они искренне изумлялись, когда знакомились с его произведениями: «Как такой человек мог писать такие стихи?»
Две правды Некрасова и Фета
Молчи, поникни головою,
Как бы представ на страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут.
Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;
Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его не гонят, не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят.
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
В 1856 году вышел сборник Некрасова «Стихотворения». Успех у книги был огромный. Чернышевский пишет ему: «Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, «Ревизор» или «Мёртвые души» Гоголя имели такой успех, как Ваша книга. Вы теперь — лучшая надежда, единственная прекрасная надежда нашей литературы». В книге было всего 73 стихотворения: стихи о городской бедноте, сатирические стихи, поэма «Саша», стихи о призвании поэта, антикрепостнические стихи автобиографического характера, лирика «панаевского» цикла. Будучи собраны вместе, эти стихи как бы усилили друг друга и дали неожиданный эффект лучевого пучка. Это сразу понял чуткий Тургенев, сказавший, что стихи Некрасова, собранные вместе, «жгутся». Это были такие простые, всем понятные стихи о жизни, о людях, о людском горе, что невозможно было читать их равнодушно.
Но некоторые писатели начали доказывать Некрасову, что он на ложной дороге, что «нельзя описывать гнойные раны общественной жизни», не в этом задача поэта. Как-то, в редакции «Современника», слушая эти разговоры, Некрасов долго ходил, понуря голову, а потом резко ответил: «Вы, господа, забыли одно — что каждый писатель передаёт то, что он глубоко прочувствовал. Так как мне выпало на долю с детства видеть страдания русского мужика от холода, голода и всяких жестокостей, то мотивы для моих стихов я беру из их среды. И меня удивляет, что вы отвергаете человеческие чувства в русском народе! Пусть не читает моих стихов светское общество, я не для него пишу!»
Гений уныния
Трудно найти поэта, который бы с такой беспощадностью изображал бы в стихах самого себя: «Погрузился я в тину нечистую мелких помыслов, мелких страстей. », свой день: «Я проснулся ребёнка слабей. Знаю, день проваляюсь уныло, ночью буду микстуру глотать...», свой характер: «Мне совестно признаться: я томлюсь, читатель мой, мучительным недугом. Недуг не нов(но сила вся в размере), его зовут уныньем. »
Уныние, которое в Библии считается одним из тяжких грехов, очень часто овладевало поэтом, этим энергичнейшим и чрезвычайно предприимчивым в жизни человеком, так много сделавшим для себя и для других. Некрасов слишком хорошо знал жизнь, всю её негативную изнанку, а многие знания, как известно, умножают печаль.
На Некрасова то и дело нападали приступы лютой хандры. Из делового и азартного человека он превращался в такие дни в полутруп, валился на диван и лежал там сутками, не вставая. Все так и знали: «Некрасов в хандре», и старались не заговаривать с ним — пусть отлежится в молчании. Панаева вспоминала: «Он иногда по целым дням ни с кем не говорил ни слова. Он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему всё опротивело в жизни и, главное, он сам себе противен». «Мне самому, как скрип тюремной двери, противны стоны сердца моего». В такие минуты он хотел одного — умереть.
Вот дождь пошел и гром готов уж грянуть
Косцы бегут проворно под шатры,
А я дождем спасаюсь от хандры,
Но, видно, мне и нынче не воспрянуть!
Упала ночь, зажглись в лугах костры,
Иду домой, тоскуя и волнуясь,
Пишу стихи и, недовольный, жгу.
Мой стих уныл, как ропот на несчастье,
Как плеск волны в осеннее ненастье,
На северном пустынном берегу.
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.
Эти его пристрастия к дактилическим окончаниям и рифмам объясняются тем, что эти окончания в русской речи дают впечатление изматывающего душу нытья, плача, причитания. Некрасов умел писать как-то так, что гласные звуки у него тянулись дольше, чем у всякого другого поэта. И в этой особой протяжности гласных — своеобразие и очарование его лирики. «Еду ли ночью по улице тёмной, бури заслушаюсь в пасмурный день. »
Если бы от всей поэзии Некрасова не уцелело бы ни единого слова, а осталась бы только эта мелодия, только напев стиха, мы знали бы и тогда, что перед нами угрюмейший во всей литературе поэт. Каково ему было носить этот ритм в душе? Ведь этим ритмом он не только писал, а и жил, этот ритм был биением его крови, темпом его походки и дыхания.
Две России Некрасова
Какая же Россия была ближе Некрасову — петербургская, городская или сельская, крестьянская? Видимо, вторая. В эту Россию уходит поэт, чтобы лечиться от петербургской хандры и туманов.
Всё рожь кругом, как степь живая,
ни замков, ни морей, ни гор.
Спасибо, сторона родная,
за твой врачующий простор!
Двум темам, двум мирам Некрасова соответствуют два стиля, две манеры. Если петербургским свойствен заунывный напев, то крестьянским — в основном, мотив песенный, удалой. Истоки крестьянских стихов в фольклоре — присказки и прибаутки, как самоцветы, сверкают на страницах его книг.
Как он подчас бывает точен и смачен в слове, как крепок и ядрён его стих!
Эй, вы павы, павы, павы!
Шевелись живей!
В Ваньке пляшут все суставы
с ног и до ушей!
Если в петербургских стихах нет метафор, они суховатые и монотонные, то в стихах крестьянских — целая россыпь зрительных образов, богатство языковых оборотов, смелых народных речений. Не случайно, что Кустодиев иллюстрировал именно стихи этого плана — за стихи городские он не взялся бы.
Б.М. Кустодиев «Ярмарка»
Там шла торговля бойкая,
с божбою, с прибаутками,
с здоровым громким хохотом,
и как не хохотать?
Крестьянам Некрасов всегда помогал: пала ли у кого лошадь или корова, сгорел ли дом, он всегда давал, сколько мог, да и просто помогал без всякого повода, причём делал это всегда очень деликатно, маскируя под плату за услугу. Из воспоминаний односельчан: «Бывало, соберёмся на охоту, Некрасов во все карманы жилета и пиджака накладёт денег: где полтинник, где рубль, где три, и дорогой, кто попадётся плохо одетый, остановит встречного, дорогу спросит, которую отлично сам знает, а то спросит, не проезжал ли здесь такой-то охотник, и с последующим ответом даёт на чаёк. И таких помощей он делал очень много».
Всё чаще и чаще он уезжал в деревню.
Опять она, родная сторона
с её зелёным, благодатным летом!
И вновь душа поэзией полна.
Да, только здесь могу я быть поэтом!
Всё здесь родное, знакомое, бесконечно любимое с детства: Волга, простор родных полей, и дорога, что теряется за косогором, и крутой берег с покосившимися над кручей домишками и заборами, и первое пробуждение русской весны, и яркая зелень лесов.
О Волга. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще всё в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою.
Это не поэтический оборот, но точное обозначение роли, которую сыграла эта река в жизни Некрасова и в его поэтическом становлении; «Колыбель»! Действительно, никто не любил её так, как он, во всяком случае, в русской литературе. Твардовский имел все основания сказать: «Волга — река Некрасова». И правда, если есть, например, пушкинский Петербург и Петербург гоголевский, Петербург Достоевского и, кстати, некрасовский Петербург тоже, то уж Волга — только некрасовская. Она вошла в русскую поэзию лишь с Некрасовым.
Волга! Волга. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля,-
Где народ, там и стон. Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Всё, что мог, ты уже совершил,-
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил.
Так кому же на Руси жить хорошо?
Зимой 1866 года подписчики «Современника» стали первыми читателями нового произведения Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» В русской поэзии со времён Пушкина не появлялось стихотворной вещи такого масштаба. Писал он её более десяти лет и так и не успел закончить.
В каком году — рассчитывай,
В какой земле — угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина.
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож,
Сошлися — и заспорили:
Кому живется весело,
Вольготно на Руси?
Некрасов-картёжник
Всю жизнь Некрасов боялся хандры и придумывал всевозможные средства, чтобы спастись от неё. Числе этих средств и охота, и бурная издательская и журнальная деятельность, и даже карточная игра. Эта тема не раз возникает в его стихах:
Друзья мои, картёжники! Для вас
придумано сравненье на досуге.
. Но первые шаги не в нашей власти!
Отец мой был картёжник и игрок,
и от него в наследство эти страсти
я получил.
И скучно, и грустно, и некого в карты надуть
В минуту карманной невзгоды.
Жена. но что пользы жену обмануть?
Ведь ей же отдашь на расходы!
Засядешь с друзьями, но счастия нет и следа —
И черви, и пики, и все так ничтожно.
Ремизиться вечно не стоит труда,
Наверно играть невозможно.
Крепиться. Но рано иль поздно обрежешься вдруг,
Забыв увещанья рассудка.
И карты, как взглянешь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка.
Некрасов-барин
Некрасов любил комфорт, роскошь, исполнял все свои прихоти, не задумываясь о деньгах. Когда ехал на охоту — брал запасы дорогих вин, закусок, провизии, сервизы, брался повар, лакеи, складная постель, халат, туфли.
признавался в стихах.
Я милую землю, я солнце люблю,
желаю, надеюсь, страстями киплю.
И жаден мой слух, и мой глаз любопытен,
и весь я в желаньях моих ненасытен.
Самая обстановка дома Некрасова соответствовала его склонностям. Кто вошёл бы к нему в квартиру, не зная, кто в ней живёт, ни за что бы не догадался, что это квартира литератора, к тому же певца народного горя. Скорее можно было подумать, что зесь обитает какой-то спортсмен, охотник: во всех комнатах — огромные шкафы, в которых вместо книг красовались штуцера и винтовки, на шкапах — чучела птиц и зверей.
В прихожей стояло чучело огромного, вставшего на дыбы медведя.
Блок сказал о Некрасове: «Это был барин». Но это было барство особого рода. Вспомним у Гончарова классическую картинку русского барского утра: «В Гороховой улице, в одном из больших домов лежал утром в постели Илья Ильич Обломов. Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни наслаждением, как у лентяя: это было нормальным состоянием».
А вот это уже не роман, и не Гончарова, а мемуары Чернышевского. Действие — в том же Петербурге, правда, в Литейной улице: «Проснувшись, Некрасов очень долго оставался в постели. Пил утренний чай в постели, если не было посетителей, то оставался в постели и до самого завтрака. Он и читал рукописи, и корректуры писал, лёжа в постели».
Но на этом сходство заканчивается. «В кабинете-спальне русского барина Обломова лежали 2-3 развёрнутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями, но страницы, на которых развёрнуты были книги, покрылись пылью и пожелтели, видно было, что их бросили давно: нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в неё перо, вырвалась бы только с жужжанием испуганная муха».
В кабинете-спальне русского барина Некрасова были развёрнуты десятки книг на самых горячих страницах, лежали нумера последних газет, а в соседнюю умывальную, как пишет Чернышевский, случалось заходить «тогда, когда надо было отмыть слишком запачканные чернилами руки: чернила там, не переставая, лились рекой».
Иначе говоря, барин, валявшийся на Литейной доподлинным Обломовым, работал, если вспомнить романного его антипода, как настоящий Штольц.
Двуличие или двуликость?
Если суммировать все обвинения против Некрасова, то они выразились бы в одном слове: двуличие. Все они говорили о том, что Некрасов не похож на свои стихи, что Некрасов-человек и Некрасов-поэт — это две разные личности. В стихах он пишет о чердаках и подвалах, а сам живёт в великолепном бельэтаже. В стихах призывает к революционной борьбе, а сам, как вельможа, разъезжает в каретах, играет в карты с министрами, выигрывает тысячные куши. В стихах он проповедует жертвы и подвиги, а сам. В стихах печалится о горе народном, а сам построил винокуренный завод!
Это «а сам» преследовало его на каждом шагу. Да, черты его личности никак не гармонировали с тем шаблонным образом певца народного горя, к которому мы привыкли. Певец народного горя, конечно же, должен быть Козьмою-бессребренником, сидеть на чердаке и бряцать на лире впроголодь или же ходить по деревенским хатам, прислушиваясь к стонам народного горя и заливаясь слезами. И вдруг этот самый певец народного горя является перед вами в образе то ли игрока, то ли браконьера.
Но всё это не значит, что Некрасов был двуличный. Двойной, двуликий, но не двуличный. И не потому он был двойной человек, что был лицемер, тартюф, а потому что с самой юности его общественное положение было двойное. Он был, так сказать, парадоксом истории, ибо одновременно принадлежал к двум противоположным формациям общества — помещичьей и разночинной. В этом вся разгадка его двойственности. Он был порождением двух борющихся между собой общественных групп. Это-то и раскололо его личность.
Некрасов ненавидел в себе эту двойственность, считал её чуть ли не преступной:
Всю жизнь Некрасов-плебей проклинал Некрасова-барина. Оба жившие в нём человека постоянно ссорились друг с другом.
Что враги? Пусть клевещут язвительней,
я пощаду у них не прошу.
Не придумать им казни мучительней
той, которую в сердце ношу.
Строже всех он судил себя сам. В предсмертных стихах Некрасов горько каялся и молил родину о прощении:
За то, что я остался одиноким,
Что я ни в ком опоры не имел,
Что я, друзей теряя с каждым годом,
Встречал врагов все больше на пути —
За каплю крови, общую с народом,
Прости меня, о родина! прости!
Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым бог тебя ведет,
Но, жизнь любя, к ее минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для нее не жертвовал собой.
И песнь моя бесследно пролетела,
И до народа не дошла она,
Одна любовь сказаться в ней успела
К тебе, моя родная сторона!
За то, что я, черствея с каждым годом,
Ее умел в душе моей спасти,
За каплю крови, общую с народом,
Мои вины, о родина! Прости.
Некрасов в наши дни
Сейчас Некрасов не моден. Не вписывается в канву нового времени. Ну что за атавизм, в самом деле, это «Поэт и гражданин»! Кто всерьёз способен сегодня внять тем призывам кануна 60-х позапрошлого века: «Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденья, за любовь!» А ведь как не хватает нам сейчас этой высокой нравственной установки. Ибо у многих ныне, к нашему стыду, акцент в любви сместился на себя, вся активность направлена на загребание под себя, на самообогащение. И нас уже не раздражает чья-то циничная ухмылочка, с которой всуе превращают в расхожие – строки: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», низводя до протокольно-милицейского смысла слово, которое обозначало высокое служение Родине и таковым было завещано нам.
Некрасова многие воспринимают с колоссальным предубеждением. Дескать, хрестоматийная фигура. А между тем это не хрестоматийный поэт, а явление куда более глубокое и масштабное.
Пуская нам говорит изменчивая мода,
что тема старая «страдания народа»
и что поэзия забыть её должна.
Не верьте, юноши! Не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!
Процвёл бы Божий мир.
Да уж, действительно. Тема эта, видимо, никогда не устареет. И вообще многое в стихах Некрасова – как будто перекличка с нашими днями. Вырубаются леса, по которым мы уже не плачем. Всё так же стонут Орины, солдатские матери. Всё так же безуспешно ходоки обивают пороги Парадных подъездов.
Толпе напоминать, что бедствует народ,
в то время, как она ликует и поёт,
к народу возбуждать вниманье сильных мира –
чему достойнее служить могла бы лира?
Где они – наши народные заступники, наши новые Некрасовы? Хотя всё новое – это, как известно, лишь хорошо забытое старое. Поэзия Некрасова и сейчас – стоит лишь вчитаться повнимательней – ощущается как живое, насущное явление. Причин для этого много. И, может быть, главная – высота нравственного примера. Темы, как бы значительны они ни были, устаревают, отменяются. Но нравственные критерии, и, прежде всего, сострадание к чужим несчастьям – остаются.
Ах, как всё это, право, печально!
В нашем сердце некрасовский стих
Словом, Некрасов – сегодня приходится это признать, – ещё один прекрасный забытый поэт – и хорошо, что забытый! С него сошёл хрестоматийный глянец, и он готов опять послужить поэзии, избавившись от литературных чинов и школьных ярлыков.