Три таера что это
Три таера что это
Шейх давно переехал в банку. Считалось, что банка и есть тот мистический подземный туннель, где он скрыт. По слухам, он обретался там не один, а вместе с кукуратором сердоболов – они были соседями по хранилищу восьмого таера, что, конечно, внушало осторожный оптимизм.
– Итак, к чему же пришло в конце своей истории человечество? Бессмертные баночные элиты под землей, смертный обслуживающий персонал на поверхности, ветряки, конная тяга и мозг, чипированный у всех работающих на олигархию животных, – весело обобщил коуч.
Это было свежо и даже дерзко – коуч как бы помещал своих слушателей и себя в последнюю категорию. Но ГШ-слова он за все время не произнес ни разу. Видно, еще надеялся.
Кроме Исторического Анализа, Гольденштерн любил Литературу и Чистописание – еще одно окно в прошлое, где Прекрасный когда-то жил.
Литература как общественный феномен осталась в позднем карбоне и до сих пор питалась его соками. Когда после Мускусной ночи были стерты все литературные алгоритмы, живые писатели уже век как вымерли с голодухи. В Добром Государстве сохранился только один – баночный классик Г. А. Шарабан-Мухлюев, Мопассан для бездомных, как его называли в позднем карбоне.
Он написал все свои главные тексты еще два-три века назад и попал в банку случайно – после долгой комы в крио-фазе. Говорили, что его крио-кома уже кончалась, когда сердоболы проапгрейдили его аж до пятого таера, чтобы не прервалась серебряная нить… Или красная… В общем, понятно.
Поскольку никаких событий в изящной словесности не происходило, главным содержанием литературной жизни Добросуда была затяжная война Шарабан-Мухлюева с богатыми косметическими влиятельницами, комментирующими литературу. Они занимались этим не потому, что интересовались художественным словом – их целью было захватить сегмент «интеллектуальное бьюти» и дать на этом скалистом рубеже последний бой полуголым влиятельницам-малолеткам, которые гарантированно не стали бы нырять в такую парашу.
Война шла уже столетия – блогерши старели и помирали, нарождались новые, а Шарабан-Мухлюев все так же ровно и ясно светил человечеству из своей банки. Многие, впрочем, не верили, что он пишет сам и полагали, что за него работает небольшая нейросеть – мегатюринга в два-три, на уровне дорогого крэпофона. Большую прозу такая сборка писать не могла, но на афоризмы, цитаты и мелкие эссе ее хватало.
Говорили, что отличить нейросеть от настоящего Шарабан-Мухлюева просто – в аллегориях и метафорах искусственного интеллекта всегда присутствовала орально-анальная тематика, чтобы не сказать фиксация: обычный трюк слабенького AI, косящего под человеческий мозг.
Косметические влиятельницы обвиняли Шарабан-Мухлюева в однообразии и самоповторах («из книги в книгу герои борются с обстоятельствами или друг с другом, а потом чего-то добиваются или нет») и еще в том, что он уже два века «не торт». Писатель отвечал старушкам в том смысле, что они дуры, склонные к ожирению и без кондитерских добавок. Суть полемики не менялась, но по собранию сочинений Шарабан-Мухлюева можно было проследить, как трансформировался тон этих перепалок.
Пару веков назад писатель многословно и язвительно горячился:
Но в последних интервью уже чувствовалось равнодушное величие бронзового классика (или заменившей его нейросети):
– Э-э-э, если я правильно понял вопрос… Как вы, наверное, слышали, я друг парадоксов, поэтому мне нравится, когда у меня сосут с песнями. Утомляет только, что песни уже третий век те же самые – мол, не торт. Да почему же это не торт? Вы, наверное, сплевываете. А надо сглатывать. Но все-таки я верю, что со временем вы научитесь, как и предыдущие семь поколений. Так что не буду пока списывать вас со счета. Хотя, говоря между нами, мог бы легко…
Стартапы, «Сколково» и список Forbes — читаем новый роман Пелевина «Тайные виды на гору Фудзи»
Глотнув бондовского мартини (коктейль «Над Схваткой», как называло его внутреннее меню яхты), Федор Семенович откинулся на спинку шезлонга и стал следить за ползущим по синему простору катером, на котором уплыл Ринат.
Когда катер слился с белой тушей чужой мегаяхты, Федор Семенович наконец поднял глаза и разрешил себе заметить молодого человека в тертых джинсах, белой бейсболке и такого же цвета майке с синим принтом на груди. Рядом с ним на палубе стоял вместительный акушерский саквояж из желтой кожи.
— Добрый день, — сказал Федор Семенович и сделал такое движение, словно совсем уже собрался встать, но в последний момент не нашел достаточно сил. — Извините, загляделся на море. Вы из того стартапа, про который говорил Ринат Мусаевич?
— Да, — ответил молодой человек. — Он меня, собственно, и привез. Так вот и прыгаю с яхты на яхту.
— Присаживайтесь тогда, — сказал Федор Семенович, указывая на шезлонг напротив, — я немного отдохнуть хотел, а тут как раз тень.
Молодой человек снял бейсболку, положил ее на шезлонг таким образом, чтобы видна была надпись на ней, и деликатно присел рядом. На бейсболке было написано: «SKOLKOVO SAILING TEAM». Видимо, молодой человек давал понять, что у него тоже есть лодка, но пока еще маленькая. Федор Семенович хмыкнул.
— Дамиан Улитин. Можно на «ты».
— Точно Дамиан? А не Демьян?
Дамиан выдержал взгляд Федора Семеновича.
Федор Семенович внимательно оглядел Дамиана.
Тому было на вид лет тридцать с небольшим. Уверенная улыбка, высокий сократовский лоб, черные волосы и бородка — то ли широкая goatee, то ли узкая шкиперская. В Дамиане чувствовалась сладкая восточная — скорее всего, среднеазиатская – кровь и такая же сладкая восточная нега.
— Интересно, — сказал Федор Семенович, — столько слышу про эти сколковские стартапы, а встречаю впервые. Ну расскажи, как вам там стартапится.
— Вас стартапы вообще интересуют? — спросил Дамиан. — Или конкретно мой?
У Федора Семеновича была такая привычка — задать собеседнику какой– нибудь замысловатый сложный вопрос, требующий долгого ответа, а потом, слушая вполуха, приглядываться к его мимике и жестикуляции, как бы внюхиваясь в чужую душу. Часто удавалось многое понять еще до обсуждения конкретных вопросов.
Дамиан нарочито комическим жестом почесал затылок.
— Если вообще, — сказал он решительно, — то девяносто процентов всех стартапов – это чистой воды кидалово.
— Ух ты. Прямо-таки кидалово?
— Ну не в прямом уголовном смысле. Просто их начинают с одной целью — создать видимость движухи, чего-то такого многообещающего и рвущегося в небо, и сразу, пока никто не разобрался, эту видимость продать. Продают в таких случаях, по сути, презентацию с картинками, файл программы «power point», а деньги берут настоящие.
— Серьезно? — опечалился Федор Семенович.
— То есть люди с самого начала думают не над тем, как перевернуть рынок, или хотя бы предложить людям новый продукт или услугу, а над тем, как склеить эффектное чучело. Продемонстрировать рост, сделать отчетность с красивыми цифрами, заинтересовать инвестора, снять лавандос и отчалить. Работают не над идеей, а над слайдом. При этом продают, как правило, клон какого-нибудь клона, только слова подбирают другие, чтобы узнать было трудно.
Говорил Дамиан быстро, горячо и как бы очень искренне — такое ощущение возникало из-за того, что его слова налезали друг на друга, словно им было тесно во рту. Почему-то это вызывало доверие.
— То есть осваивают средства? — понимающе спросил Федор Семенович.
— Вот именно. Можно бюджет пилить, а можно на стартапах поднимать. Суть одна и та же.
Жестикуляция у Дамиана была энергичная и изящная — он как бы помогал руками своим слова и смыслам, разбивая перед ними невидимую преграду. Это тоже скорее вызывало доверие, чем наоборот.
— Да. Грустно, — сказал Федор Семенович. — Что же это, наше национальное свойство?
Дамиан отрицательно покачал головой.
— Да нет, не думаю. В Америке в точности то же самое. Но там стартаперу на порядок проще. Там идею можно продать. А у нас — как правило, только реализацию.
— А то вы не знаете. Американцы же деньги печатают. сколько им в голову придет, без тормозов. Вытирают ими задницу, прикуривают от них и так далее — и нам потом кидают, чтобы мы за них у обменника дрались… Но до нас все равно одни брызги долетают. А у них там Ниагара из бабла. источник всех земных смыслов. Американские стартапы на этой Ниагаре мельницы. Но Ниагара такая. что ей все равно. Зато, если хоть одна мельница что– то такое реально начнет производить, об этом весь мир узнает. Поэтому Америка может покупать идеи. А у нас…
— Да какое там, — вздохнул Дамиан. — Вот в Сколково как? Сразу спрашивают — а продукт у тебя есть? Продажи? Клиенты? Покажи. Хотят, значит, чтобы наши юноши и девушки, затянув пояса, в условиях санкций с нуля раскрутились на вечной мерзлоте аж до продаж и клиентов — и только потом отечественный инвестор, экономя на футбольных клубах и баскетбольных командах, понесет им свои кровные. Которые на залоговом аукционе заработал… Какая норма прибыли интересует отечественного инвестора, вы знаете. И требуют, чтобы у стартапа был мировой уровень, не меньше. Желательно сразу новая фирма «Эппл». Кровососы.
— Откровенный ты парень, — улыбнулся Федор Семенович. — Мне это симпатично. И направление работы у тебя хорошее — список «Форбс» обслуживать. Когда придумал-то?
— Еще в институте. Когда курсовую писал по социальному партнерству.
Дамиан вынул из кармана сложенный вдвое лист тонкой бумаги и протянул его Федору Семеновичу.
Федор Семенович поглядел в бумажку, усмехнулся и уважительно поднял бровь.
— Впечатляет, — сказал он, возвращая листок Дамиану. — Даже Юру развел. А почему на бумаге показываешь?
— Потому что… — Дамиан вынул из кармана зажигалку, поднес к листку и поджег его, — говорить вслух о таких предметах неразумно. Это может быть записано подслушивающим устройством и использовано. А сейчас никаких следов уже нет. Прайвеси клиента — святыня номер один.
Он пустил по ветру быстро дотлевающие остатки бумажки.
— Хорошо, — сказал Федор Семенович. — Про клиентуру понятно. Ринат Мусаевич за тебя тоже ручается, что для меня самое важное. Так что ты хочешь мне продать? Если коротко?
— Счастье, — сказал Дамиан.
— Да? — развеселился Федор Семенович. — А откуда ты его завозить будешь? Там его вообще много? А то давай я оптом все возьму.
— Это не так просто. Счастье — это психический эффект. Ваше, так сказать, субъективное состояние в конце определенной процедуры. Продать и купить можно только процедуру. То есть технологию достижения счастья.
— И много у тебя процедур?
— Сейчас около десяти.
— А какой ценовой диапазон?
— Три таера, — ответил Дамиан. — Некоторые варианты недорогие. Другие значительно дороже. Есть, не побоюсь сказать, совершенно революционные подходы и решения. Вы инвестируете не столько в сам стартап, сколько в конкретную технологию. Иногда даже становитесь ее первым пользователем. Поверьте, Федор Семенович, я предлагаю уникальный опыт. Если уж тратить деньги, то на это. К сожалению, очень мало людей на Земле имеют такую возможность.
Федор Семенович вздохнул.
— Название-то у твоего стартапа уже есть?
— Есть. «Фуджи И». Пишется так — большими буквами FUJI и «е» в кружочке. Вот как у меня на майке. Расшифровывается — «Fuji Experiences».
Федор Семенович поглядел еще раз на синий простор за бортом, птом на далекую яхту Рината и решительно сказал:
— Ну хорошо, Дамиан. Считай, что я подписался на твой экспириенс. Какие-то деньги я в тебя вложу. Сперва небольшие. А дальше увидим.
Три таера что это
Виктор Олегович Пелевин
В оформлении использованы работы В. О. Пелевина «Здравствуй, сестра», «Гурия № 7» и «Ночь в Фонтенбло»
© В. О. Пелевин, текст, 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Ты поверь в иную жизнь на другой меже…
Главный вопрос, который ставит перед нами будущее – это кого туда пустить.
С чего начинается человек? С ранних детских впечатлений, сказал бы кукухотерапевт. И был бы прав.
Недалеко от фермы, где Маня встречала новый 206 год Green Power, затаилась в лесу старая шахта. Напоминание об одной из утерянных начальством россий – круглая военная пропасть времен карбоновых войн, похожая своим бетонным надгробием на перевернутую фуражку: металлический кант по краю, треснутая тулья и ржавый козырек.
Кажется, при первых Михалковых-Ашкеназах, или даже еще раньше, тут был один из боевых парниковых генераторов. Но достоверных сведений об этом не сохранилось – остались только впадины букв на бетоне, краску из которых давно вымыли дожди:
УДАР ПО ГОЛЬФСТРИМУ –
УДАР ПО АТЛАНТИЗМУ!
Когда маленькая Маня гостила на ферме у тетки, она часто ходила сюда с ребятами бросать вниз бутылки и камни. На краю шахты было почти так же страшно, как на верхушке заброшенного ветряка. Шахта была как бы ветряком со знаком минус.
После броска возникала долгая пауза, и снизу долетал тихий чпок или чмок. Шахта была глубокой – тетка рассказывала, что дыру много раз пытались залить бетоном, но он все время куда-то утекал. Сосчитать, сколько именно утекло, было трудно, и бетон продавали налево, списывая воровство на бездонную пропасть. В конце концов власти махнули рукой и просто огородили бездну колючкой. В которой сразу же наделали дыр, сохранившихся в неприкосновенности до самого совершеннолетия Мани.
Впрочем, это могли быть уже другие дыры, сделанные кем-то в другой проволоке. Все течет, все меняется и остается таким, как было. Дважды войти в одну реку нельзя, а вот состариться и подохнуть на ее берегу без особого труда удается любому – и не надо даже особо вникать, тот это берег или нет.
Граффити на подмороженном бетоне остались прежними: ГШ-слово в разных падежах и употреблениях (чего еще ждать от русской провинции), непристойности, глупые рисунки. Маня сама когда-то писала здесь подобное. Правда, до ГШ-слова не опускалась – не из такой была семьи.
В общем, привет тебе, шахта.
Маня перегнулась через бетонный околыш, глянула во тьму – и бросила туда принесенную с фермы пустую бутылку. Прошло томительно много времени – а потом далеко внизу что-то не то хрустнуло, не то плеснуло. Тонкий ледок и жижа под ним, если судить по звуку. Так же, как десять лет назад.
Прощальная жертва детству была принесена. По дороге назад на ферму Маня весело думала, что ее фрактальной родиной, про которую так любят говорить в лицее, была не теткина ферма, а эта вот шахта и кусты.
На ферме ждали сразу два сюрприза. Прямо сюда прибыли подарки: дорогущая новая кукуха от отца и персональная поздравительная поэма, присланная московским лицеем «к 206 AV» (отсчет времени в лицее вели на латыни).
Поэма, написанная не нейросетью, а живым филологическим коучем, обыгрывала имя Мани – вернее, его созвучие со словом «money». Чтобы поглядеть, как коуч читает, Маня надела смарт-линзы. Коуч был смешной: старый, плешивый, седой, из какого-то совсем древнего поколения – даже не друмеров, а крумеров, или вообще брумеров. Он слегка заикался, а в слинзах вдобавок еще и двоился, что казалось его персональным недостатком.
– Все мальчики и девочки в наше время влюблены первым делом в деньги, и это нормально, – сказал он, протягивая Мане фальшивый электронный букет (растворившийся в пространстве, достигнув ее предполагаемой руки). – У тебя будет много поклонников и поклонниц, Маня. Как не полюбить существо, фонетически совпадающее с сердцем всемирного либидо… Особенно когда это существо такое милое, как ты…
Сказав эту сложность, коуч сморщился, сложил пальцы щепотью и запел:
В поэме было восемнадцать сладких четверостиший с плывущим размером. Маня узнала, что был такой бог Мани. Услышала тибетскую мантру «Ом мани падме хум», где слово «мани» означало «драгоценность». Выяснила, что когда-то существовала целая секта манихеев, поклонявшихся звуку ее имени.
Маня, Маняша – это и правда звучало денежно и волшебно, словно она была тем самым мифологическим существом, чье прикосновение превращает в золото.
Ах, вашими бы молитвами…
Стихи для поздравлений нормально писала и нейросеть-трешка, но получить их от живого филолога было, конечно, престижней. Ясно, что не всякая семья оплатит. Для Контактона такой прикол – минимум на уровне фото в шубе из безубойной норки. Но вообще-то филокоуч давно отжил свое: его держали в лицее для шика, примерно как швейцара с длинной волнистой бородой (Маня видела такого в гостинице, когда ездила с мамой в Петербург).
Гораздо больше, чем стихами, Мане хотелось похвастаться перед кем-нибудь своей новой кукухой. До лицея оставалось еще несколько дней, тетка в таких вопросах не рубила, мама свой восторг уже выразила дистанционно, а холопам с фермы было, ясное дело, плевать. Они просто не понимали, что это – только радостно мычали из-под грязных марлевых масок.
Поэтому, наверно, Маня упросила тетку пустить на двор скоморохов. Хотя хвастаться кукухой перед ними было еще глупее, чем перед холопами: скоморохи жили нелегально, без кукух и имплантов, стоявших в черепах даже у кочевых тартаренов. Скоморохи обитали на таком дне бытия, что закону было лень за ними нагибаться.
Но вот захотелось живописного и смелого. Припасть в ознакомительных целях к народной груди, чтобы было о чем рассказать в лицее. Ну и припала.
Скоморохов было трое: немолодые, с помятыми похмельными лицами, в одинаковых военных полушубках из синтетического меха – без погон, зато с настоящими дырочками от пуль. Купили, скорей всего, у кочевых. Или тартарены так расплатились за выступление. Старший из скоморохов, здоровый детина с цыганистыми усами, действительно походил в этом наряде на военного.
Тетка разрешила им занести на двор только музыку – пусть нечипованая лошадь с телегой ждет за воротами. Скоморохи постелили полушубки на снег вместо гимнастических матов и остались в тонких шерстяных трико. Завоняло давно не мытой человечиной, заухал бум-балалай – и целый час скоморохи кувыркались, пели и жонглировали мандаринами, обернутыми зеленой фольгой.
Тайные виды на гору Фудзи + бонус-трек «Столыпин»
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
© В. О. Пелевин, текст, 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Тайные виды на гору Фудзи
Somebody’s shouting up at а mountain…
Часть I. Fuji
1.1. Fujiⓔ стартап
Глотнув бондовского мартини (коктейль «Над Схваткой», как называло его внутреннее меню яхты), Федор Семенович откинулся на спинку шезлонга и стал следить за ползущим по синему простору катером, на котором уплыл Ринат.
Когда катер слился с белой тушей чужой мегаяхты, Федор Семенович наконец поднял глаза и разрешил себе заметить молодого человека в тертых джинсах, белой бейсболке и такого же цвета майке с синим принтом на груди. Рядом с ним на палубе стоял вместительный акушерский саквояж из желтой кожи.
– Добрый день, – сказал Федор Семенович и сделал такое движение, словно совсем уже собрался встать, но в последний момент не нашел достаточно сил. – Извините, загляделся на море. Вы из того стартапа, про который говорил Ринат Мусаевич?
– Да, – ответил молодой человек. – Он меня, собственно, и привез. Так вот и прыгаю с яхты на яхту.
– Присаживайтесь тогда, – сказал Федор Семенович, указывая на шезлонг напротив, – я немного отдохнуть хотел, а тут как раз тень.
Молодой человек снял бейсболку, положил ее на шезлонг таким образом, чтобы видна была надпись на ней, и деликатно присел рядом. На бейсболке было написано: «SKOLKOVO SAILING TEAM». Видимо, молодой человек давал понять, что у него тоже есть лодка, но пока еще маленькая. Федор Семенович хмыкнул.
– Дамиан Улитин. Можно на «ты».
– Точно Дамиан? А не Демьян?
Дамиан выдержал взгляд Федора Семеновича.
Федор Семенович внимательно оглядел Дамиана.
Тому было на вид лет тридцать с небольшим. Уверенная улыбка, высокий сократовский лоб, черные волосы и бородка – то ли широкая goatee, то ли узкая шкиперская. В Дамиане чувствовалась сладкая восточная – скорее всего, среднеазиатская – кровь и такая же сладкая восточная нега.
– Интересно, – сказал Федор Семенович, – столько слышу про эти сколковские стартапы, а встречаю впервые. Ну расскажи, как вам там стартапится.
– Вас стартапы вообще интересуют? – спросил Дамиан. – Или конкретно мой?
У Федора Семеновича была такая привычка – задать собеседнику какой-нибудь замысловатый сложный вопрос, требующий долгого ответа, а потом, слушая вполуха, приглядываться к его мимике и жестикуляции, как бы внюхиваясь в чужую душу. Часто удавалось многое понять еще до обсуждения конкретных вопросов.
Дамиан нарочито комическим жестом почесал затылок.
– Если вообще, – сказал он решительно, – то девяносто процентов всех стартапов – это чистой воды кидалово.
– Ух ты. Прямо-таки кидалово?
– Ну не в прямом уголовном смысле. Просто их начинают с одной целью – создать видимость движухи, чего-то такого многообещающего и рвущегося в небо, и сразу, пока никто не разобрался, эту видимость продать. Продают в таких случаях, по сути, презентацию с картинками, файл программы «power point», а деньги берут настоящие.
– Серьезно? – опечалился Федор Семенович.
– То есть люди с самого начала думают не над тем, как перевернуть рынок, или хотя бы предложить людям новый продукт или там услугу, а над тем, как склеить эффектное чучело. Продемонстрировать рост, сделать отчетность с красивыми цифрами, заинтересовать инвестора, снять лавандос и отчалить. Работают не над идеей, а над слайдом. При этом продают, как правило, клон какого-нибудь клона, только слова подбирают другие, чтобы узнать было трудно…
Говорил Дамиан быстро, горячо и как бы очень искренне – такое ощущение возникало из-за того, что его слова налезали друг на друга, словно им было тесно во рту. Почему-то это вызывало доверие.
– То есть осваивают средства? – понимающе спросил Федор Семенович.
– Вот именно. Можно бюджет пилить, а можно на стартапах поднимать. Суть одна и та же.
Жестикуляция у Дамиана была энергичная и изящная – он как бы помогал руками своим словам и смыслам, разбивая перед ними невидимую преграду. Это тоже скорее вызывало доверие, чем наоборот.
– Да… Грустно, – сказал Федор Семенович. – Что же это, наше национальное свойство?
Дамиан отрицательно помотал головой.
– Да нет, не думаю. В Америке в точности то же самое. Но там стартаперу на порядок проще. Там идею можно продать. А у нас – как правило, только реализацию.
– А то вы не знаете. Американцы же деньги печатают. Сколько им в голову придет, без тормозов. Вытирают ими задницу, прикуривают от них и так далее – и нам потом кидают, чтобы мы за них у обменника дрались… Но до нас все равно одни брызги долетают. А у них там Ниагара из бабла. Источник всех земных смыслов. Американские стартапы на этой Ниагаре мельницы. Большинство – пустышки, разводка. Но Ниагара такая, что ей все равно. Зато, если хоть одна мельница что-то такое начнет реально производить, об этом весь мир узнает. Поэтому Америка может покупать идеи. А у нас…
– Да какое там, – вздохнул Дамиан. – Вот в Сколково как? Сразу спрашивают – а продукт у тебя есть? Продажи? Клиенты? Покажи. Хотят, значит, чтобы наши юноши и девушки, затянув пояса, в условиях санкций с нуля раскрутились на вечной мерзлоте аж до продаж и клиентов – и только потом отечественный инвестор, экономя на футбольных клубах и баскетбольных командах, понесет им свои кровные. Которые на залоговом аукционе заработал… Какая норма прибыли интересует отечественного инвестора, вы знаете. И требуют, чтобы у стартапа был мировой уровень, не меньше. Желательно сразу новая фирма «Эппл»… Кровососы.
– Откровенный ты парень, – улыбнулся Федор Семенович. – Мне это симпатично. И направление работы у тебя хорошее – список «Форбс» обслуживать. Когда придумал-то?
– Еще в институте. Когда курсовую писал по социальному партнерству.
Дамиан вынул из кармана сложенный вдвое лист тонкой бумаги и протянул его Федору Семеновичу.
Федор Семенович поглядел в бумажку, усмехнулся и уважительно поднял бровь.
– Впечатляет, – сказал он, возвращая листок Дамиану. – Даже Юру развел. А почему на бумаге показываешь?
– Потому что… – Дамиан вынул из кармана зажигалку, поднес к листку и поджег его, – говорить вслух о таких предметах неразумно. Это может быть записано подслушивающим устройством и использовано. А сейчас никаких следов уже нет. Прайвеси клиента – святыня номер один.
Он пустил по ветру быстро дотлевающие остатки бумажки.
– Хорошо, – сказал Федор Семенович. – Про клиентуру понятно. Ринат Мусаевич за тебя тоже ручается, что для меня самое важное. Так что ты хочешь мне продать? Если коротко?
– Счастье, – сказал Дамиан.
– Да? – развеселился Федор Семенович. – А откуда ты его завозить будешь? Там его вообще много? А то давай я оптом все возьму.
– Это не так просто. Счастье – это психический эффект. Ваше, так сказать, субъективное состояние в конце определенной процедуры. Продать и купить можно только процедуру. То есть технологию достижения счастья.
– И много у тебя процедур?
– Сейчас около десяти.
– А какой ценовой диапазон?
– Три таера, – ответил Дамиан. – Некоторые варианты недорогие. Другие значительно дороже. Есть, не побоюсь сказать, совершенно революционные подходы и решения. Вы инвестируете не столько в сам стартап, сколько в конкретную технологию. Иногда даже становитесь ее первым пользователем. Поверьте, Федор Семенович, я предлагаю уникальный опыт. Если уж тратить деньги, то на это. К сожалению, очень мало людей на Земле имеет такую возможность.
Федор Семенович вздохнул.
– Название-то у твоего стартапа уже есть?
– Есть. «Фуджи И». Пишется так – большими буквами FUJI и «e» в кружочке. Вот как у меня на майке. Расшифровывается – «Fuji Experiences».
Федор Семенович поглядел еще раз на синий простор за бортом, потом на далекую яхту Рината и решительно сказал:
– Ну хорошо, Дамиан. Считай, что я подписался на твой экспириенс. Какие-то деньги в тебя вложу. Сперва небольшие. А дальше увидим…
– Спасибо за доверие.
– А теперь объясни – почему «Фуджи»?
– Потому что я Улитин.
– Не понял, – сказал Федор Семенович.
– С вашего позволения, у меня есть маленький ритуал, который я совершаю в начале сотрудничества. Эта процедура нужна, чтобы дать процессу формальный старт – и в ней же содержится ответ на ваш вопрос. Можно?
– Тогда я хотел бы переодеться, – сказал Дамиан и подхватил с палубы свой саквояж. – Реквизит у меня с собой.
Пока Дамиан отсутствовал, Федор Семенович допил свой мартини и ощутил наконец приятное расслабление всех мышц.
Когда Дамиан опять появился на палубе, узнать его было трудно. Он был наряжен в самое настоящее японское кимоно – белое в мелких васильках.
Не дойдя до шезлонга с Федором Семеновичем нескольких метров, он остановился, топнул ногой и пропел тихим, но дрожащим от напряжения голосом:
Федор Семенович хотел было пошутить, но что-то его остановило.
Кимоно на Дамиане было не особо новое, немного мятое – и все равно тот выглядел очень аутентично. Настолько, что его южная смуглота даже стала казаться дальневосточной.
– Маленькая улитка! Медленно-медленно взбирайся по Фудзияме! Таков примерный перевод этих строк. Это одно из самых известных японских хайку в истории. Его написал великий Кобаяси Исса, один из четырех главных мастеров этой формы. Стих этот многократно переводился и цитировался – его упоминает Сэлинджер в повести «Фрэнни и Зуи», а братья Стругацкие даже взяли из него название своей повести «Улитка на склоне». Название моего стартапа содержит в себе ту же референцию. Моя фамилия, как вы догадываетесь, в самом центре этого смыслового облака – что еще делать Улитину в нашем мире?
– Теперь понял, – кивнул Федор Семенович.
– Смысл этих стихов настолько бесконечен, настолько многогранен, что о нем можно написать тома, и все равно не удастся его исчерпать. Это и крохотный человек, затерянный во Вселенной, и тот единственный способ, каким только и можно браться за действительно великие дела, и равенство мельчайшего с огромным… Продолжать можно бесконечно. Но нас здесь будет интересовать лишь один частный смысл, ни разу, насколько мне известно, не упомянутый ни одним из традиционных комментаторов. Вы ведь уже догадались, о чем я сейчас скажу?
Федор Семенович пожал плечами.
– Смотрите, – продолжал Дамиан, – вершина Фудзиямы – несомненный символ высочайшего достижения. Настолько в реальности невозможного, что его используют сугубо фигурально. Мол, ползи, улитка, вверх, к чуду, и не надейся даже, что доползешь, а пребывай в здесь и сейчас, пока не сдохнешь от стресса… Важна не цель, а движение, работа, возвращение кредита и все такое прочее. Это очевидные обыденные смыслы – ими граждан страны Ямато программируют на романтический конформизм, на котором, если разобраться, и держится вся японская экономика. Но как быть, если улитка все-таки добралась до вершины Фудзи? Или, вернее, каким-то чудом там оказалась – потому что, между нами говоря, честно доползти туда по склону нельзя? Эта тема, между прочим, великолепно разобрана в современной отечественной литературе. Если хотите, я вам процитирую нашего замечательного…
– Не хочу, – сказал Федор Семенович, поднимая руку, – это лишнее.
– Я тогда своими словами объясню. Климат на вершине горы Фудзи примерно соответствует нашей тундре. Самая низкая зафиксированная температура – минус тридцать восемь по Цельсию. Самая высокая – плюс семнадцать. Мало того, что там снег круглый год, вершина Фудзи вдобавок еще и вулканический кратер. А сама гора Фудзи – это активный вулкан, извержение которого может начаться в любой момент. Те улитки, которые слушают Кобаяси Иссу где-то там на склоне, ничего не знают. Но улитки на вершине помнят про это каждую секунду… Попробуй забыть, что живешь на действующем вулкане. Представляете, каково у них на душе?
– Представляю, – сказал Федор Семенович. – Очень хорошо представляю без твоих японских стихов. И что дальше?
– Как вы догадываетесь, все вышеописанное – холодное одиночество в тундре, помноженное на риск в любой момент сгореть в потоке магмы – есть просто иносказательное описание внутреннего мира человека на самом верху социальной пирамиды. Вернуть ему обычное человеческое счастье кажется невозможным делом. Но я считаю, и мой опыт это доказывает, что такая задача хоть и трудна, но выполнима. Просто для ее решения нужны экстраординарные, часто даже экстравагантные меры, ибо обычные рецепты счастья теряют на вершине всякий смысл. Уже долгое время я размышляю над этими вопросами, Федор Семенович. И вы можете не сомневаться, что весь свой огромный опыт я поставлю вам на службу, как беззаветный самурай вашего счастья…
Дамиан сделал сосредоточенное серьезное лицо, закрыл глаза и отвесил Федору Семеновичу формальный поклон.
– Ну ты меня прямо даже растрогал, – сказал Федор Семенович. – Беззаветный самурай моего счастья. Звучит.
Дамиан поклонился опять.
– С чего начнем? – спросил Федор Семенович.
– Как я уже сказал, вы инвестируете не в сам стартап, а в конкретные технологии. Есть направления разной стоимости, начиная…
– Слушай, – перебил Федор Семенович, – я вот вспомнил только что. Ринат рассказывал, что Баргашов на твоих процедурах таблетки какие-то жрал, чтобы эффект усилить, и что-то смешное приключилось. Это он про что?
Дамиан некоторое время думал. Потом он улыбнулся.
– Вы, видимо, хотите меня проверить – стану ли я разглашать личную информацию, касающуюся клиента? Конечно не стану. Ничего не могу сказать о Баргашове. И Баргашову ничего и никогда не скажу о вас, даже если утюгом пытать будут. Можете быть уверены, что и содержание, и спектр оплаченных вами консультаций и услуг останутся абсолютно конфиденциальными.
– В этом я не сомневаюсь, – сказал Федор Семенович. – Ну так что у тебя за душой?
– «Фуджи И» предлагает много разных технологий, – ответил Дамиан. – Как обычно, все зависит от того, сколько вы хотите потратить.
– Самое недорогое, – сказал Федор Семенович. – Для начала. Дальше посмотрим.
Дамиан сделал вид, что задумался.
– Самое недорогое? Это, наверно, будет «Помпейский поцелуй».
– Да-да. Ринат как раз упоминал, что ты его на какие-то Помпеи подписал. Что это?
– Одна из моих технологий глубокой гратификации.
– Почему именно глубокой, а не широкой?
– Я могу коротко объяснить теоретическую, так сказать, базу. Вы слышали про Стэнфордский зефирный эксперимент?
– Нет. И не хочу. Не надо мне про зефир, у меня времени мало. Ты самую суть изложи, очень коротко. Общую идею.
– Общая идея примерно следующая – человек, если рассмотреть его трансформацию во времени, похож на… Вот, знаете, есть такая расхожая картинка, изображающая эволюцию – сначала согнутая обезьяна, потом человекообразная обезьяна, потом прямой человек с дубиной, потом согнутый человек с папочкой и совсем уже скрюченный у компьютера…
– Примерно так же мы эволюционируем и в рамках отдельной жизни. Наша личность в своем развитии проходит через множество стадий. И трагизм… ну, не трагизм, а своеобразие нашей судьбы в том, что самые сильные и мучительные желания посещают нас, когда мы еще не распрямили спину до конца. А когда у нас в руках появляется наконец папочка с деньгами и мы действительно можем себе кое-что позволить, нам…
– Ничего уже не хочется, – вздохнул Федор Семенович. – Было нечего надеть, стало некуда носить.
– Замечательно, – сказал Дамиан. – За вами записывать надо.
– Это не я, – ответил Федор Семенович. – Это поэт Вознесенский. Ты, наверно, про такого и не слышал. И что ты собираешься с этой проблемой делать? Построить машину времени?
– Нет, – сказал Дамиан. – То есть в некотором роде да. Я предлагаю работать с помпейскими пустотами.
– Вы, наверно, слышали, что в вулканическом пепле Помпей остались полости в форме человеческих тел – от погибших во время извержения римлян. Тела истлели, а пустота осталась. Ее заполняют жидким гипсом и получают точные копии погибших. Вот точно так же в подсознательных слоях нашей психики остались отпечатки неудовлетворенных субъектов счастья – тех наших ранних «я», которым мучительно и безответно чего-то хотелось.
– И что? Какой мне толк от этих субъектов?
Дамиан сладко улыбнулся и поднял палец.
– «Субъект счастья» – это метафора. Речь на самом деле идет о вас. Конечно, невозможно воскресить вас юного и полного желаний. Но можно, так сказать, пробурить глубокую скважину к той зоне вашей психики, где остался отпечаток неисполненной мечты, и под большим давлением закачать туда концентрированный раствор счастья. В этом и заключается технология. Это будет не просто очень приятное переживание, а еще и крайне полезный для вашего внутреннего здоровья опыт.
– Х-м-м-м-м, – протянул Федор Семенович, – излагаешь ты красиво. Но верится мне что-то не слишком. Мало ли чего мне в детстве хотелось. Знаешь, как говорят – фарш назад не провернешь.
– Не провернешь, – ответил Дамиан. – Но запросто можно купить такой же точно кусок мяса, каким фарш когда-то был, и положить его сверху на мясорубку. И чем это будет отличаться от фарша, провернутого назад? Только вашими расходами на мясо.
– Это будет самообман.
– Да, – согласился Федор Семенович. – Есть такое. Ну что ж, Дамиан, давай попробуем твою тропинку. Даже интересно.
– Как вы догадываетесь, чтобы перейти к конкретным процедурам, нам необходимо будет составить подробную карту вашей психики…
Дамиан махнул рукой.
– Не обращайте внимания. Наш профессиональный жаргон. Грубо говоря, нужно понять, где именно у нас эти самые помпейские пустоты. Куда бурить и закачивать.
– А-а, – протянул Федор Семенович. – И как мы будем это выяснять?
– Самым простым и надежным дедовским методом, – улыбнулся Дамиан. – Завтра к вам на яхту прилетит наш штатный психоаналитик. Он на подписке о неразглашении, так что говорить с ним можно не стесняясь. Процедура организована так – клиент лежит на кушетке, а аналитик задает разные вопросы. И постепенно у него складывается общая картина… Та самая карта психики. Мы начинаем понимать, где остались ваши неутоленные желания, гейзеры ненависти, засорившиеся колодцы любви…
Дамиан сходил к бассейну за пластиковой табуреткой, поставил ее за изголовьем шезлонга, где возлежал Федор Семенович, и сел на нее.
– Он сядет вот так. Чтобы вы его не видели и могли полностью сосредоточиться на воспоминаниях.
– О чем? – спросил Федор Семенович.
– Начинать всегда надо с эроса. Особенно важны именно смутные, полуоформленные, ребяческие мечты. Детский сад, школа. Ни в коем случае не стесняйтесь. Рассказывать аналитику нужно все без утайки, иначе в процедуре нет никакого смысла… Он обязательно спросит – была ли у вас странная, неудобная, смешная детская любовь? Эротические мечты? Позывы?
Федор Семенович почувствовал приятную сонливость, не мешавшую, однако, думать и говорить.
– Была, – сказал он и вздохнул. – Была такая любовь. Таня… Танек…
– Ни слова больше, – сказал Дамиан. – Я же не аналитик. Я просто организатор производства. Все остальное расскажете специалисту.
1.2. Таня
Таня догадалась, что она красавица, уже к третьему классу школы. Это помог понять сосед по даче, отставной майор внутренних войск Герасим Степанович (она звала его «дядя Герасим») – грузный седой мужчина с красными глазами, казавшийся ей похожим на царя кроликов.
Дядя Герасим часто зазывал к себе Таню через символическую дыру в заборе – сперва на участок, где он любил подолгу ковыряться с тяпкой, а потом в дом, где угощал ее пряниками с чаем.
Во время чая, стыдясь и краснея, словно он делал что-то очень нехорошее, царь кроликов надевал ей на голову кокошник в пластмассовых жемчужинах – головной убор советской снегурочки. После этого он складывал руки на груди и начинал немузыкально напевать песню из мультфильма про волка и зайца:
– Расскажи, снегурочка, где была! Расскажи-ка, милая, как дела!
Иногда он просил ее надеть такое же серое в жемчужинах платьице, хранившееся у него вместе с кокошником с непонятной целью. Оно было велико Тане и пахло нафталином, но она соглашалась. Бывало и так, что он заводил музыку и просил ее потанцевать. Таня танцевать почти не умела, но Герасим Степанович всего-то хотел, чтобы она прошлась взад-вперед по комнате с белым платком в поднятой над головой руке.
Таня в те годы даже не подозревала о возможной опасности таких посиделок с пожилыми мужчинами, и ее родители, в общем, тоже. Дядя Герасим был другом дома и часто выпивал с отцом на праздники, так что Таня его не боялась.
Ничем недостойным или хотя бы двусмысленным эти игры с переодеваниями омрачены ни разу не были. Но глаза дяди Герасима временами начинали так странно блестеть, что Таня понимала – от нее исходит какая-то еще неясная ей самой сила, и сила эта смешно действует на людей.
Постепенно она стала догадываться, что все окружающие, кроме родителей, ценят ее на самом деле только за это непонятное качество, нестойкое и изменчивое, зависящее от множества обстоятельств. Словно бы она, Таня, была монетой, номинал которой мог меняться самым причудливым образом: без кокошника она была пятаком, а в кокошнике червонцем.
Эта же тема волновала всех остальных девочек. Ее иногда поднимали и на уроках.
Классная руководительница говорила о душевной красоте, невидимой глазу и значительно превосходящей привлекательность физическую, которая не так уж и важна («с лица воду не пить»).
Но при этом пить воду с ее собственного лица было опасно для жизни. Выщипанные в ниточку брови учительницы, жуткие лиловые тени на веках, карминовая помада на губах и прочие трогательно-беспомощные протезы этой самой физической привлекательности сообщали чуткому детскому уму, что взрослые опять врут.
Люди – это было ясно Тане еще с детского сада – имели товарную ценность, и даже в самых бескорыстных на первый взгляд дружеских отношениях как бы взаимно арендовали друг друга. Иногда они рассчитывались чем-то полезным, иногда собою.
Внутренняя красота, о которой говорила учительница, имела хождение, но спрос на нее был примерно такой же, как на елки после Нового года. Будь это иначе, на месте косметических кабинетов открывали бы салоны духа. А вот красоту внешнюю брали везде и сразу. Таня очень хорошо поняла, что нет ничего важнее этого загадочного невидимого кокошника, превращающего ее в снегурочку.
Опыт приходил быстро и часто бывал печален.
Сделать себя «красивее» было почти невозможно – чего не понимали не только безнадежные взрослые тетки, но и вполне вменяемые сверстницы.
Это доказывали собственные эксперименты с материнской косметикой. Раскрашенное и напудренное детское лицо вызывало смех и у взрослых, и у одноклассников. Зато в самые свои растрепанные и перепачканные минуты Таня нередко ловила на себе чужие глаза, полные памятного по дяде Герасиму кроличьего блеска, от которого так сладко и жутко делалось на душе…
Нет, красоту непросто было понять. Хотя каким-то таинственным законам она все же подчинялась.
Летом после шестого класса Таня наконец разгадала тайну. В потрепанной переводной книге, которую она читала на берегу моря, ей встретился древний афоризм: «красота в глазах смотрящего».
Это было так очевидно – и так невозможно понять самой! Красота была неуправляема просто потому, что не была ее собственным атрибутом или свойством – таким как загар, возраст, рост или цвет глаз. Нет, ее красота, как ни странно это звучало, была свойством тех людей, которым она нравилась.
Это не она, Таня, сама по себе была пятаком или червонцем. У нее не было никакого фиксированного номинала вообще. Но коллекционеры монет, населявшие мир, готовы были обменивать ее на разные суммы по непонятным для нее причинам. Повлиять на их выбор было трудно. Но на тех, кто принимал ее за червонец, она могла твердо рассчитывать.
К счастью, таких оказалось много: к монете «Таня» проявляли устойчивый интерес. В неформальном забеге школьных красавиц она год за годом приходила одной из первых.
Успех у сверстников, конечно, мало чего стоил – они были просто закомплексованные дурни. Но было много тайного, кредитоспособного и одновременно пугливого взрослого интереса.
Таня потеряла девственность после девятого класса, в том же приморском поселке, где когда-то прочла про глаза смотрящего и зарождающуюся в них красоту.
Это случилось после выпитой на двоих бутылки сухого – и было довольно нелепо, хоть и познавательно. Еще это было больно. Ее бойфренд (местный парень с темными усами, напоминавший ей мавра) непременно хотел воплотить в жизнь все порнографические клише и шаблоны, и Таня не особенно возражала, поскольку много раз видела на разных экранах тот же самый набор процедур. То, что в жизни все немного по-другому, понять она еще не успела.
Роман с юсатым ужанином, как она один раз смешно оговорилась, продолжался месяц. Таня выяснила много нового о вселенной Дж. Р. Р. Толкиена и хорошо ознакомилась наконец с живущим в вечной тьме ужом, о котором столько шептались девчонки.
Мавр катал ее по морю на ветхой моторной лодке – Таня все время боялась пораниться о лежащий на ее днище якорь, похожий на обоюдоострый пыточный крюк с боковыми цеплялками для кишок. Этот жуткий сверкающий инструмент все время напоминал ей о первом любовном опыте, поэтому морские прогулки выходили очень сексуальными.
Тетка, у которой она жила, догадывалась о происходящем, но вела себя деликатно и в чужие дела не лезла.
– Твой первый тать, – сказала она с ухмылкой.
– Почему тать? – не поняла Таня.
– Ну ты же Татьяна. Значит, твой ухажер – тать.
Слово «тать», как Таня выяснила, означало банальное «вор». Она, значит, была воровская девчонка. А че…
После возвращения в Москву Таня стерла южный телефон – мавр сделал свое дело около сорока раз, и этого было довольно. Усатик, увы, был лузером в силу простого географического детерминизма. Как говорили в те годы по телевизору, «в провинции нормальных социальных трамплинов сегодня нет».
Мавр-толкиенист забылся сразу. Впереди у жизни была «только даль» – как пели в старой советской песне, которую еще крутили изредка на курортах.
Таня уезжала на юг золушкой, а вернулась инициированной принцессой, и колеса ее невидимой кареты весело застучали по московской мостовой.
Она, как все говорили, расцвела – в ней началась та неостановимая химическая реакция, которая сводит мужчин с ума и поддерживает жизнь на Земле: неуправляемый и быстротечный процесс, похожий на горение бенгальского огня.
Этот огонь бьет своими искрами во все стороны днем и ночью, зимой и летом, пока не догорит до конца. Ему не важно, что в стране кризис, ему наплевать, что у родителей нет денег, он не понимает, что через два года было бы лучше. Его нельзя заморозить – можно только погасить раньше срока.
Таня много читала. Чем пошлее были описания «мимолетного цветка красоты» в программирующей патриархальной прозе (почему-то звавшейся «женскими романами»), чем отвратительнее казалась безответная покорность, привитая их героиням в качестве «вечной женской мудрости», тем яснее было, что ничего со всем этим поделать нельзя. Во всяком случае, в обозримой перспективе.
Поезд, на который брали только красивых, был реальностью; можно было ехать на нем – или нет. Строить новую железнодорожную ветку в ледяной русской пустыне было благородно, но как-то зябко. Природа спешила, и приходилось спешить следом.
Все Танины сюжеты, где происходило что-то серьезное («мокрые дела», как говорила подруга), завязывались и кончались за пределами школы. Мальчики в классе засматривались на нее, но понимали, что им ничего не светит: Таню дожидались у школы такие иномарки, которым не стоило царапать бампер даже взглядом. Страна переходила на рыночные рельсы, и Таня, в отличие от болтунов-взрослых, действительно готова была на них лечь.
Хоть в классе к ней не приставали, у Тани, как у каждой серьезной школьной красавицы, был личный рыцарь печального образа, свой Пьеро, тайно истекающий клюквенным соком в своей каморке. В третьем классе он целый год сидел с ней за одной партой и никак не мог этого забыть.
Этого Пьеро звали Федя. В число школьных альф он не входил. Совсем уж последней омегой тоже не был – его место было в конце греческого алфавита, где-то между презрительным «фи», издевательским «хи» и чокнутым «пси».
Федя был долговязым худым очкариком. Он рано вытянулся, но израсходовал на этот подвиг все ресурсы и поэтому не отличался силой, несмотря на рост. Учился он средне – успевал по математике и английскому, но прогуливал биологию и химию. Любил читать книги про физиков, но по самой физике имел трояк.
Ни с кем в школе он особо не дружил, если не считать воскресного преферанса с такими же подрастающими фи-самцами. Преферанс сопровождался винопитием.
Ухаживания Феди были странными и болезненными и могли бы много раз стоить ему всех передних зубов, если бы Таня принимала их всерьез.
Несколько раз он, напившись, звонил ей домой и заплетающимся языком выяснял, что задали по английскому и чему-то там еще. Однажды на перемене он грубо и очень конкретно облапал ее во время шутливой борьбы за пластиковую тарелку-фрисби. Таня предпочла сделать вид, что ничего не заметила. Иногда он сидел на лавке возле школы, дожидаясь, когда она выйдет, и шел следом, не подходя слишком близко.
Как-то раз на овощной базе, куда весь класс вывезли для сортировочных работ, он даже попытался ее поцеловать – был осенний мокрый вечер, перед этим хорошо выпили, и это было похоже на шутку. Таня, смеясь, отбилась.
При этом Федя не делал никаких попыток всерьез подружиться или сблизиться с ней нормальным человеческим образом – что совсем не казалось Тане удивительным.
Она хорошо знала, что у большинства сверстников рот и мозги все еще склеены пубертатными швами, превращающими их в глупых хамов и задир. Девочки уже давно были большими, а мальчики все еще оставались маленькими.