правила жизни эдуарда лимонова
Правила жизни Эдуарда Лимонова
Сам я дворняга. Терпеть не могу бар. Для меня барин — это говнюк.
Что дальше? Пробовать власть на зуб, все время размахивать у нее перед носом красной тряпкой.
Я неплохо знал живопись, искусство — каким оно было, когда я жил в Париже и Нью-Йорке. Я обожал «Последнее танго в Париже». Сегодня в жизни мне не нужен дополнительный драматизм — я бы его даже снизил.
За эти семь лет я научился хоронить и провожать товарищей в тюрьму. У нас полно трагедий.
Если кто-то может быть все время сытым, хохочущим и поганым, меня это не касается.
Я не занимаюсь перевоспитанием. Я работаю только с теми, кто хочет что-то изменить.
Терпеть не могу туризма. Ездить могу только с целью. Не боялся бы, что меня обратно не пустят — поехал бы сейчас на старые места, побродил.
У меня была и не одна семья. В 2006-м у меня родился ребенок. Кажется, послезавтра ему будет год и четыре месяца.
Все в жизни — политика. Вы выходите на улицу, идете… Темно, под фонарем три молодых человека. Надо решить: пройти мимо с гордо поднятой головой, перейти трусливо на другую сторону или повернуться и не идти? Русская политика — та же ситуация под фонарем, только со множеством действующих лиц.
Те, кто смирился, для меня не существуют. Говорю об этих овощах, и во мне вскипает писательское ницшеанское негодование. Овощем может быть и красивый высокий молодой человек, и прекрасная женщина. Будем говорить только о людях, которые воспринимают мир серьезно.
Почему всегда в черном? Проще. Грязи не видно. Когда мы создавали партию, говорили всем: одевайтесь в черное. Взяли тип парня с окраин, бедного молодого человека, который идет в своих башмаках и куртке.
Я только недавно начал осваивать дары цивилизации: электронную почту и так далее. Раньше не принимал.
Все говорят, что оппозиция ничего не добилась. Оппозиция заставила власть проявиться, как она бы не хотела проявляться. Теперь, когда во время маршей мобилизуются тысячи звероподобных мужчин на улицах, мы видим, насколько она жестока и репрессивна.
Мне всегда находилось занятие. Я люблю смелые мысли, свои и чужие. В своей новой книжке я пишу, что человек — биоробот.
Возможно, наша цель вообще — найти своих создателей, допросить их с пристрастием, выведать у них свою тайну и, может быть, победить их, может быть, съесть. Непонятно, откуда мы пришли, где наше начало… Есть с чем сразиться, кроме Путина.
Оставьте это дурное нытье. Слушайте, вы хотите иметь тысячу людей на улицах? Надо начинать с сотни.
Есть здесь какой-то врожденный пессимизм: не надо подымать и пальца, а лучше лежать на диване и ждать, пока труп врага мимо проплывет. Но они даже и в это не верят. Эти привычки легче оставлять, безусловно, людям молодым, которые еще на себе груз жизни так тяжело не тащили.
Я понимаю, не дело людей — выходить на улицы. Выходить должны только буйные, политические активисты. Но это в нормальное время.
Уголовное дело мне интереснее любого романа. Читаешь и видишь людей, кто как держится. Ты мог считать его всю жизнь сильным, а он слаб. Ты думал, что это твой друг, а он предал тебя.
Не люблю кино: отживающее искусство. В одном какой-нибудь безумно жестоком видео, снятом чеченскими террористами, больше правды жизни. Последним фильмом, озадачившим меня, был «Бойцовский клуб».
Практически все русские фильмы — это пьесы, это Немирович-Данченко, одессит в клетчатом костюме. Нет, спасибо.
Я никогда не отдыхаю — я меняю род активности.
Никакой семьей, никакой работой не заслонишься от этой неизвестной власти. Приходят какие-то неизвестные люди, их мотивы нам неизвестны. В чем причины многих преследований — тоже неизвестно.
Никто сегодня не пересидит. У Ходорковского была армия телохранителей, а его арестовали в частном самолете, вынули тепленького.
Я не знаю интеллигенцию старую. Я не знаю интеллигенцию моего возраста и абсолютно не знаком с сорокалетними. Когда я говорю «интеллигенция», я имею в виду их детей и внуков, рожденных в и в
Часто люди, и особенно в России, поступают как-то без оглядки: ах так, не по-моему, так я ухожу. Слишком много эмоций.
Российская действительность такова, что отнимает все силы и время.
yarodom
yarodomЛетопись: Люди, места, события, свидетельства
Сам я дворняга. Терпеть не могу бар. Для меня барин — это говнюк.
Что дальше? Пробовать власть на зуб, все время размахивать у нее перед носом красной тряпкой.
Я неплохо знал живопись, искусство — каким оно было, когда я жил в Париже и Нью-Йорке. Я обожал «Последнее танго в Париже». Сегодня в жизни мне не нужен дополнительный драматизм — я бы его даже снизил.
За эти семь лет я научился хоронить и провожать товарищей в тюрьму. У нас полно трагедий.
Если кто-то может быть все время сытым, хохочущим и поганым, меня это не касается.
Я не занимаюсь перевоспитанием. Я работаю только с теми, кто хочет что-то изменить.
Терпеть не могу туризма. Ездить могу только с целью. Не боялся бы, что меня обратно не пустят — поехал бы сейчас на старые места, побродил.
У меня была и не одна семья. В 2006-м у меня родился ребенок. Кажется, послезавтра ему будет год и четыре месяца.
Все в жизни — политика. Вы выходите на улицу, идете. Темно, под фонарем три молодых человека. Надо решить: пройти мимо с гордо поднятой головой, перейти трусливо на другую сторону или повернуться и не идти? Русская политика — та же ситуация под фонарем, только со множеством действующих лиц.
Те, кто смирился, для меня не существуют. Говорю об этих овощах, и во мне вскипает писательское ницшеанское негодование. Овощем может быть и красивый высокий молодой человек, и прекрасная женщина. Будем говорить только о людях, которые воспринимают мир серьезно.
Почему всегда в черном? Проще. Грязи не видно. Когда мы создавали партию, говорили всем: одевайтесь в черное. Взяли тип парня с окраин, бедного молодого человека, который идет в своих башмаках и куртке.
Я только недавно начал осваивать дары цивилизации: электронную почту и так далее. Раньше не принимал.
Все говорят, что оппозиция ничего не добилась. Оппозиция заставила власть проявиться, как она бы не хотела проявляться. Теперь, когда во время маршей мобилизуются тысячи звероподобных мужчин на улицах, мы видим, насколько она жестока и репрессивна.
Мне всегда находилось занятие. Я люблю смелые мысли, свои и чужие. В своей новой книжке я пишу, что человек — биоробот.
Возможно, наша цель вообще — найти своих создателей, допросить их с пристрастием, выведать у них свою тайну и, может быть, победить их, может быть, съесть. Непонятно, откуда мы пришли, где наше начало. Есть с чем сразиться, кроме Путина.
Оставьте это дурное нытье. Слушайте, вы хотите иметь тысячу людей на улицах? Надо начинать с сотни.
Есть здесь какой-то врожденный пессимизм: не надо подымать и пальца, а лучше лежать на диване и ждать, пока труп врага мимо проплывет. Но они даже и в это не верят. Эти привычки легче оставлять, безусловно, людям молодым, которые еще на себе груз жизни так тяжело не тащили.
Я понимаю, не дело людей — выходить на улицы. Выходить должны только буйные, политические активисты. Но это в нормальное время.
Уголовное дело мне интереснее любого романа. Читаешь и видишь людей, кто как держится. Ты мог считать его всю жизнь сильным, а он слаб. Ты думал, что это твой друг, а он предал тебя.
Не люблю кино: отживающее искусство. В одном какой-нибудь безумно жестоком видео, снятом чеченскими террористами, больше правды жизни. Последним фильмом, озадачившим меня, был «Бойцовский клуб».
Практически все русские фильмы — это пьесы, это Немирович-Данченко, одессит в клетчатом костюме. Нет, спасибо.
Я никогда не отдыхаю — я меняю род активности.
Никакой семьей, никакой работой не заслонишься от этой неизвестной власти. Приходят какие-то неизвестные люди, их мотивы нам неизвестны. В чем причины многих преследований — тоже неизвестно.
Никто сегодня не пересидит. У Ходорковского была армия телохранителей, а его арестовали в частном самолете, вынули тепленького.
Я не знаю интеллигенцию старую. Я не знаю интеллигенцию моего возраста и абсолютно не знаком с сорокалетними. Когда я говорю «интеллигенция», я имею в виду их детей и внуков, рожденных в 1980-е и в 1990-е.
Часто люди, и особенно в России, поступают как-то без оглядки: ах так, не по-моему, так я ухожу. Слишком много эмоций.
Российская действительность такова, что отнимает все силы и время.
«Если ты жив — уже хорошо, а если еще и здоров — устрой себе праздник». Эдуард Лимонов и его самурайская этика
Год, как не стало Эдуарда Лимонова. О «самом европейском русском писателе», его необычных отношениях со смертью, о жизни «с гавканием и удовольствием», о счастье и о поэзии рассказывает участник группы «Макулатура» Константин Сперанский.
Зачарованный смертью
Лимонова сложно представить длящимся в современном веке, ускоренном как центрифуга, с его калейдоскопическим разнообразием разных штучек-дрючек, которыми напуганный человек отмахивается от смерти. Излюбленный лимоновский образ — Эжен де Растиньяк из «Отца Горио» Бальзака, говорящий раскинувшемуся у его ног Парижу: «А теперь — кто победит: я или ты!» (Фраза «À nous deux, maintenant!» — первое, что выучил Лимонов, когда в 1980 году приехал завоевывать столицу Франции). Растиньяк впечатлял, пока вызов был сосредоточен во чреве большого города, а теперь — растворен в тоннах информации. И все же этот информационный шум не справился с Лимоновым, не заставил его ютиться в роли человека с бейджиком «писатель», «политик», «публицист».
От смерти Лимонов не убегал, он призывал ее и медитировал над ней. Существует много сценариев, которые он для себя рассматривал, и теперь их, оставшихся нереализованными, ставят ему в упрек. Обещал умереть молодым, обещал умереть на войне от пули… А потом еще умереть после 90 обещал!
«Признаюсь, что не испытываю особенных эмоций при виде мертвых. В лице мертвых мы всегда жалеем себя, оплакиваем куски своей жизни и боимся прямо направленного на нас жестокого взгляда рожденной вместе с нами нашей Смерти».
Тема смерти все настойчивее проявляется у Лимонова к зрелому периоду его творчества, особенно в «харьковской трилогии» («У нас была великая эпоха», «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй»). Неудивительно: в рабочем поселке советского города послевоенного времени каждый был осенен близостью смерти. В харьковских текстах появляется имя Юкио Мисимы, указывает филолог Александр Чанцев в эссе «Эстетический фашизм». «Мужчина терпит и молчит. Если бы Эди-бэби был знаком с японским кодексом бусидо или с учением стоиков, читал бы Марка Аврелия или Юкио Мишиму, он бы знал, что салтовский кодекс недалеко ушел от названных кодексов» — это из «Подростка Савенко».
Вероятно, дисциплинированности и деловой практичности Лимонов обучился во многом благодаря «Хагакурэ» и комментариям Мисимы к этому трактату. Бытовой аскетизм тоже роднит двух писателей — человек, поглощенный одной идеей, не может при этом быть мелким буржуа. Только у Мисимы идея называлась «смерть», у Лимонова — «Лимонов».
«Смахнул викторианскую пыль с русской литературы»
Лимонов был человеком превосходного стиля. Он умел отлично выглядеть и обладал вкусом к жизни. В повести «У нас была великая эпоха» он восторгается униформой своего отца-чекиста: шинель, портупея, солдатские галифе и особенно сапоги. «Навсегда врастет в него убежденность, что мужчина без голенищ, без сапог — полумужчина. Что только с сапогами полное величие мужчины сияет всей окружающей гражданской братии», — будет вспоминать Лимонов. Потом и сам справит себе сапоги, в которых прошагает по Нью-Йорку и Парижу.
Под лимоновским цепким и строгим глазом никто не чувствовал себя удобно — всегда был риск оказаться в каком-то из его текстов в качестве нелепого персонажа. Лимонов никому не давал пощады, особенно если внешний облик человека выдавал какую-то характерность. «„У вась очень хорошьё“, — сказала она, снимая шерстистое пальто и любопытно оглядывая помещение. Под пальто на ней был неопределенного цвета балахон в татуировке мелких цветочков, из тех, что носят обыкновенно консьержки» — это из рассказа «Великая мать любви», написанного в 1980-е. Рассказ смелый, вдохновляющий и откровенный, сдержаннее и ярче, чем парижские тексты Генри Миллера. Пока советские коллеги переживали кризис после крушения шестидесятнического оптимизма, герой Лимонова в своей тесной парижской конуре читал графа Лотреамона, делал салат из найденных на помойке картофеля, яблока и лимона, курил марихуану и занимался сексом.
В 1979 году во Франции впервые вышел роман «Это я — Эдичка» — и сразу по-французски, под заглавием «Русский поэт предпочитает больших негров». Лимонов тут же стал самым европейским из тогда живших русских писателей. Реакция критики была такой: «Наконец у них появился нормальный писатель». Он потом часто будет вспоминать этот комплимент: «Смахнул викторианскую пыль с русской литературы».
Лимонов в 1987 году в Париже. Фото: rbth.com
И во Франции, и в поздние годы Лимонов жил очень скромно, а демократичность в нем странным образом сочеталась с аристократизмом. Он считал нужным разбираться в вине «чтобы пить лучшее из возможного» и никогда не отказывался от устриц. «Право на устрицы» — так называется одно из его эссе. «Так вот: устрицы. Я очень, очень люблю этих мокрых живых, приглушенных льдом моллюсков. О, о-о-о!» — восклицал не так давно вышедший из тюрьмы писатель.
Угрюмый темперамент русского народа он объяснял пристрастием к водке и тем, что виноградную лозу в Россию завезли сравнительно поздно. В этом он подобен писателю Эрнсту Юнгеру, который тоже предпочитал вино всему прочему алкоголю и критиковал немецких соотечественников за любовь к пиву: «Солдат, выпивающий пол-литра пива перед атакой, мог бы считаться курьезом».
Вино неизменно сопровождало писателя в жизни, оно было его безусловным атрибутом, как гантели и перекладина. Карикатурному образу физкультурника-зожника Лимонов противопоставлял джентльменский стиль: крепость кулака и страсть к хорошей выпивке. Давний друг писателя Даниил Дубшин писал в своих воспоминаниях: «За всю жизнь я не встречал человека, который наливал бы вино — на уровне жеста и пластики — более элегантно, чем это делал Лимонов».
Товарищами Лимонова в его бурной жизни были бродяги и бандиты, а еще графья и контессы. Между ними не было особой дистанции. В эссе о философе Юлиусе Эволе из книги «Священные монстры» Лимонов описывает, как вел себя за столом принц Сикст-Анри де Бурбон-Пармский:
«Он не церемонился, пожирал хлеб, ломая его, крошил, густо мазал маслом, пил вино с гавканием и удовольствием. Это буржуа всегда чопорно испуган. Только рабочие и аристократы ведут себя в жизни естественно».
Сам Лимонов почти так же и жил, «с гавканьем и удовольствием»; его жизненная философия — это странная смесь стоицизма и эпикурейства. Некоторые его поздние стихи равно замешаны на гротескном жизнелюбии и нарциссизме: «Я сразу Ромул, вместе Рем, но я прекрасен тем», «Да здравствует святой разврат! И пьяный город Виноград» или «Если ты джентльмен, то уж ты джентльмен».
Такому диковинному существу, очевидно, страшно было сталкиваться с повседневным бытом граждан РФ. В книге «Другая Россия» Лимонов описывает свой опыт телефонных разговоров с соотечественниками:
«Когда мне случается вот таким образом услышать чужой мир, проникнуть в чужое, донельзя тоскливое, боязливое существование, то я долго потом ругаюсь матом. Я временами жил так плохо, что самому бедному пенсионеру России и в ужасном сне не приснится, но я никогда не звучал так подавленно. Встряхнитесь, мать вашу так, хочется сказать им. Если ты жив — уже хорошо, уже причина радоваться. А если еще и здоров — устрой себе праздник».
Постный перловый суп
Лимонов о себе говорил: «Я демократ, но ни в коем случае не либерал». Действительно, демократизма ему было не занимать: его ценили и коллеги-писатели, и уличные панки, и богема, и силовики. Оперативник Эдуард Вадимович, один из тех, кто задерживал Лимонова и нацболов на Алтае по подозрению в терроризме, был поклонником писателя. «„Сегодня счастливейший день моей жизни, — сказал мне в самолете Эдуард Вадимович, — я Вас арестовал!“ Апофеоз жизни — арестовать любимого писателя!» — рассказывал Лимонов в книге «В плену у мертвецов».
Из-за этой близости к народу Лимонову прощали всё, даже самую ядовитую критику. Никто другой не позволял себе признаваться в ненависти к основам современного российского уклада: турецким коврам, пыльным пледам, пузырящимся кальсонам, горбатым холодильникам и унылому пластиковому ремонту. Российская семья — «монстр с заплаканными глазами», который из поколения в поколение воспроизводит типаж согбенной старухи в платочке. Школьные учителя не учат, а подавляют. Такому обществу Лимонов прописывает лечение: «В России нужно все менять: походку, осанку, да, и выражение лиц».
Лимонов в Париже. Фото: bbc.co.uk
У Лимонова не было ни цеховой, ни видовой солидарности, он не был гуманистом и ценил только породу. В эмигрантский период он первым делом принялся нападать на тех, от кого обычно неокрепшие ждут поддержки, — на других русских эмигрантов.
«Русская газета пахнет могилой и старческой мочой. Все убого и жалко — старомодно, от объявлений до статей и стихов. Даже рецепт тети Моти — что бы вы думали? Ну конечно, „Постный перловый суп“. Что может быть гаже и беднее! Не гусь, не утка, не просто здоровый кусок мяса, а постный перловый суп. Вот какие мы убогонькие, серенькие, замученные жизнью».
Лимонов чувствовал: по такому рецепту тети Моти живет и будет жить не только эмигрант, но и простой советский человек. Милости к такой породе людей у него не было — к ней он с удовольствием относил и кабинетных писателей. «Писатель — жалкая фигура. Что может быть архаичнее и тупее, чем сидеть и лепить из слов обывателя Иванова и давать ему в подруги Петрову… Безусловно, вершиной всех достижений человека в описательной (то ли словом, то ли визуально) деятельности является прямой эфир — документальное прямое телевидение». Оформившийся сейчас жанр автофикшн (а Лимонов в нем работал с самого старта карьеры) — это и есть то самое «документальное телевидение».
«Я никогда не пропускал чудесного»
Тюремный период начала 2000-х оказался самым плодотворным и ключевым для Лимонова как автора и как человека. Сначала это был изолятор Лефортово, где Лимонов написал семь книг, потом тюрьма и колония в Саратовской области.
«Только тюрьма сумела согнуть меня в мужчину. Из тюрьмы я вышел в 2003 году не только седым, с опавшими щеками, уже никаким не baby-face, но и готовым, наконец, вышел продуктом — мужчиной».
В «Книге воды» очень часто встречается слово «счастье» и его производные: «счастливые дни», «счастливые годы», «я был счастлив». В этих страницах сокрыта и одна из его главных жизненных установок: «Все люди, живя, ждут чуда, что с ними что-нибудь случится чудесное. Кое с кем оно и может случиться, но они отпрянут и испугаются чудесного. Что до меня, то я никогда не пропускал чудесного». Это уже совершенно русская черта — и хотя «русские привычки не приносят счастья», зато они навсегда обручены с чудесным.
Эдуард Лимонов с Натальей Медведевой, Ярославом Могутиным и Марком Коэном, главным редактором L’Idiot International, Париж, 1992
Писатель-супермен
«У меня во всех городах мира были гантели. Были они у меня и в Соединенных Штатах, и существует курьезный эпизод: когда я решил переместиться из США во Францию, то упаковал три чемодана, и в одном чемодане у меня лежали еще и гантели», — рассказывал Лимонов в интервью уже упомянутому Даниилу Дубшину для журнала «Культура тела».
Весь парижский период и далее Лимонов не расставался с гантелями, а свой режим дня подчинил армейскому распорядку. Утром писал, днем обедал и делал, как он это называл, «гантельную гимнастику», вечером иногда выходил в свет. Уже в «Укрощении тигра в Париже», недооцененном тексте Лимонова о грандиозной парижской жизни с Натальей Медведевой, жизни, к которой он будет очень часто возвращаться в поздних стихах, он придет в такой восторг от своей дисциплинированности, что будет звать своего героя (себя) не иначе как суперменом:
«Писатель-супермен спокойно выдержал бы и десяток таких вечеров — с редиской, огурцами и большим блюдом капусты на столе, однако вынужден был заволноваться, увидев, что его новая подружка, не умея скрыть своего неудовольствия неинтересностью происходящего и вегетарианским обедом, начала гримасничать».
С героическим образом своего героя Лимонов уже не расставался. Например, в романе «Иностранец в смутное время» о своем визите из Франции в перестроечную Россию он называет себя Индианой. Индиана — чужак, авантюрист, искатель древностей на руинах давно почившей цивилизации.
Эта подчеркнуто гвардейская выправка и жесткая дисциплина сочетались в герое Лимонова с лирической сентиментальностью и чутьем к возвышенному. Филолог Александр Жолковский, разбирая рассказ «Красавица, вдохновлявшая поэта», пишет, что герой лимоновской поэзии одновременно надменен и раним, поэзия для него — это и «победный танец тела», и «хрупкое, но тем не менее вечное Слово».
Лимонов ценил в поэзии возможность молитвы, языка, на котором можно разговаривать с вечностью. В романе «По тюрьмам» он рассказывает, как во время конвоирования в ледяном боксе из Саратовского облсуда к тюрьме, Лимонов вполголоса декламирует фрагмент из «Форель разбивает лед» Михаила Кузмина: «Стояли холода и шел „Тристан“, в оркестре пело раненое море».
Дружившая с Лимоновым литературоведка Ольга Матич вспоминает, как во время одного из ее визитов к писателю в гости он резким тоном обсуждал по телефону вопросы организации митинга, а в перерыве готовил ужин и декламировал по памяти «Форель разбивает лед». «Смежностью спорного, расчетливого политика с ценителем изысканных гомоэротических стихов Кузмина и характеризуется для меня в первую очередь парадоксальная личность Лимонова», — писала она.
Трагическую и сложную судьбу Лимонова невозможно вместить в какое-то одно короткое представление. Литераторы-формалисты относятся к Лимонову со своими претензиями, коллеги по политике — с протокольными, фантазеры — с тем, что умер не на костре, а лежит на Троекуровском. Странную и прекрасную прожил жизнь, теперь такая невозможна ни для кого. Писал крепкую прозу и почти комические стихи. Если бы он остановился на первых литературных шагах, остался бы литературным ископаемым вроде Пригова или Рубинштейна. Но ему удалось прожить не одну, а сразу несколько жизней, как итальянскому авантюристу Габриэле Д’Аннунцио, который в 57 лет захватил город Фиуме и провозгласил там свободную республику.
В своих поздних стихах он часто возвращался к своему парижскому времени и их совместной с Натальей Медведевой жизни:
Мы мало зрели парижских
прикрас, Наташа!
Мы мало гуляли в вечерний
час, Наташа!
У музея Пикассо тебя
я застал. Ты шла и пела!
Я мимо прошел,
я тебя обожал. И душу и тело.
Неукротимое жизнелюбие и тоска по уходящему мигу, панихида по настоящему — вот что отличало Лимонова как поэта.