порудоминский половина жизни моей читать полностью
«. великое Быть Может, как говорил Рабле о рае или о вечности»
«Думы старости. вне области слова»
«Отвергнувший миф шагает в ничто»
Опубликовано в журнале: «Крещатик» 2006, № 4
Ночью я просыпаюсь, отпиваю из кружки остывший чай. Когда я сплю, у меня сохнет во рту. Это от старости.
Чай я всегда завариваю сам. Смешиваю несколько сортов, ополаскиваю фарфоровый заварочный чайник крутым кипятком, в свежую заварку бросаю кусочек сахару, чтобы лучше натянуло. Вообще-то чай я пью не сладкий, но этот кусочек, прямо в заварку, бросить необходимо. Тут есть какой-то секрет.
Я сижу в темноте с открытыми глазами и пытаюсь связать в памяти обрывки сновидений. Что-то случилось со мной лет десять назад: прежде я подробно запоминал свои сны, долго носил их в себе, — ныне образы, только что меня тревожившие, вовлекавшие в сложное, энергичное действо, стоит открыть глаза, тотчас тают — не удержать, — как весенние снежинки на рукаве. Наверно, это тоже от старости.
В давнюю пору моего детства у нас дома было принято рассказывать сны. Отец рассказывал и мать тоже. У матери имелись наготове собственные толкования снов, чаще недобрые. Ее постоянно мучили дурные предчувствия.
Я вспоминаю стол, покрытый светлой клеенкой с вылинявшим от частой мойки узором (наслаждение, когда готовишь уроки, рисовать фиолетовыми чернилами на ее гладкой поверхности), низко опущенный над столом оранжевый абажур с длинной бахромой по краю, отец и мать собираются на работу, мне сейчас в школу, я завтракаю жареной картошкой и запиваю ее чаем из блюдца. Чай крепко заварен. Мне нравится смотреть на отражение моего лица в блюдце — лицо там цвета темной меди, я воображаю себя индейцем.
— Мне теперь покоя не будет, оттого что тебе эти птицы снились, — говорит мать отцу.
— Ну, что ты, вполне приличные птицы. Одна ворона даже белая, — смеется отец и весело мне подмигивает.
Лишь изредка, при внезапном, неспокойном пробуждении, я успеваю теперь ухватить и вытащить из сна в бодрствование какую-нибудь острую подробность.
Недавно мне снился Алик. Он умер три года назад. Я знаю, что он мне часто снится, но никогда не помню, что происходит между нами во время этих встреч во взаимном небытии. На этот раз я запомнил самый момент его ухода. Алик уже стоял в дверях, я спросил: «Ну, как тебе там?» Он повернул ко мне лицо, загадочно хмыкнул и проговорил с хитренькой усмешкой: «Здесь не скучно. » Дверь за ним хлопнула — от этого я проснулся.
Сердце у меня колотилось. Какое-то чувство тотчас подсказало мне, что стук меня разбудивший, раздался на улице. Я встал и подошел к окну. Внизу, на темном пустом перекрестке незадачливый водитель, налегая грудью на радиатор, отталкивал от металлического столба светофора машину с помятым бампером.
Лев Толстой смолоду искал объяснения тому, что длинный сон «кончается тем обстоятельством, которое нас разбудило», — желал постичь странность обратного движения времени в сновидении (впоследствии это явление, по-своему интересно, осмыслял П.А. Флоренский).
Лев Николаевич и в поздней старости запоминал свои сновидения. Среди записанных им есть такое: «Я приезжаю к брату и встречаю его на крыльце с ружьем и собакой. Он зовет меня идти с собой на охоту, я говорю, что у меня ружья нет. Он говорит, что вместо ружья можно взять, почему-то, кларнет. Я не удивляюсь и иду с ним по знакомым местам на охоту, но по знакомым местам этим мы приходим к морю (я тоже не удивляюсь). По морю плывут корабли, они же и лебеди. Брат говорит: стреляй. Я исполняю его желание. Беру кларнет в рот, но никак не могу дуть. Тогда он говорит: ну, так я, — и стреляет. И выстрел так громок, что я просыпаюсь в постели и вижу, что тó, что был выстрел, это стук от упавших ширм, стоявших против окна и поваленных ветром. Мы все знаем такие сны и удивляемся, как это сейчас совершившееся дело, разбудившее меня, могло во сне подготовиться всем тем, что я до этого видел во сне и что привело к этому только что совершившемуся мгновенному событию».
Итог раздумий, не оставлявших Толстого с самой ранней юности до последних месяцев жизни, оттиснут в строгом определении: «В пробуждении все, что кажется последовательным, складывается в один момент. То же и в жизни: последовательность времени и причинности мы делаем — ее нет».
В другой раз он пишет об этом подробнее: «Понятия пространства и время суть бессмысленны и противны требованиям разума. Время должно указывать пределы последовательности, а пространство — пределы расположения вещей, а, между тем, ни то, ни другое не имеет пределов. Я не знаю более точного определения времени и пространства как то, которое я мальчиком 15 лет сделал себе, а именно: время есть способность человека представлять себе много предметов в одном пространстве, что возможно только через последовательность, пространство же есть способность человека представлять себе много предметов в одно и то же время, что возможно только при рядом стоянии вещей».
Однажды свои размышления об этом сильно занимавшем его предмете Лев Николаевич неожиданно завершил признанием весьма мистическим: «Мне становится страшно, что я заглядываю туда, куда не следует заглядывать».
Ах, пить будем, гулять будем,
Почему молчал воскрешенный Лазарь? Ведь, согласно преданию, еще тридцать лет прожил после того, как был заново вызван к жизни Иисусом («Лазарь, иди вон!»), нес даже епископское служение на Кипре. Разве что в те дни, пока в пещере разлагалось тело («уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе»), еще не успел «заглянуть»? Или в самом деле здешний предельный мир и мир иной, беспредельный, настолько несопрягаемы, что один не может быть обозначен, выражен понятиями и языком другого.
Порудоминский половина жизни моей читать полностью
«. великое Быть Может, как говорил Рабле о рае или о вечности»
«Думы старости. вне области слова»
«Отвергнувший миф шагает в ничто»
Опубликовано в журнале: «Крещатик» 2006, № 4
Ночью я просыпаюсь, отпиваю из кружки остывший чай. Когда я сплю, у меня сохнет во рту. Это от старости.
Чай я всегда завариваю сам. Смешиваю несколько сортов, ополаскиваю фарфоровый заварочный чайник крутым кипятком, в свежую заварку бросаю кусочек сахару, чтобы лучше натянуло. Вообще-то чай я пью не сладкий, но этот кусочек, прямо в заварку, бросить необходимо. Тут есть какой-то секрет.
Я сижу в темноте с открытыми глазами и пытаюсь связать в памяти обрывки сновидений. Что-то случилось со мной лет десять назад: прежде я подробно запоминал свои сны, долго носил их в себе, — ныне образы, только что меня тревожившие, вовлекавшие в сложное, энергичное действо, стоит открыть глаза, тотчас тают — не удержать, — как весенние снежинки на рукаве. Наверно, это тоже от старости.
В давнюю пору моего детства у нас дома было принято рассказывать сны. Отец рассказывал и мать тоже. У матери имелись наготове собственные толкования снов, чаще недобрые. Ее постоянно мучили дурные предчувствия.
Я вспоминаю стол, покрытый светлой клеенкой с вылинявшим от частой мойки узором (наслаждение, когда готовишь уроки, рисовать фиолетовыми чернилами на ее гладкой поверхности), низко опущенный над столом оранжевый абажур с длинной бахромой по краю, отец и мать собираются на работу, мне сейчас в школу, я завтракаю жареной картошкой и запиваю ее чаем из блюдца. Чай крепко заварен. Мне нравится смотреть на отражение моего лица в блюдце — лицо там цвета темной меди, я воображаю себя индейцем.
— Мне теперь покоя не будет, оттого что тебе эти птицы снились, — говорит мать отцу.
— Ну, что ты, вполне приличные птицы. Одна ворона даже белая, — смеется отец и весело мне подмигивает.
Лишь изредка, при внезапном, неспокойном пробуждении, я успеваю теперь ухватить и вытащить из сна в бодрствование какую-нибудь острую подробность.
Недавно мне снился Алик. Он умер три года назад. Я знаю, что он мне часто снится, но никогда не помню, что происходит между нами во время этих встреч во взаимном небытии. На этот раз я запомнил самый момент его ухода. Алик уже стоял в дверях, я спросил: «Ну, как тебе там?» Он повернул ко мне лицо, загадочно хмыкнул и проговорил с хитренькой усмешкой: «Здесь не скучно. » Дверь за ним хлопнула — от этого я проснулся.
Сердце у меня колотилось. Какое-то чувство тотчас подсказало мне, что стук меня разбудивший, раздался на улице. Я встал и подошел к окну. Внизу, на темном пустом перекрестке незадачливый водитель, налегая грудью на радиатор, отталкивал от металлического столба светофора машину с помятым бампером.
Лев Толстой смолоду искал объяснения тому, что длинный сон «кончается тем обстоятельством, которое нас разбудило», — желал постичь странность обратного движения времени в сновидении (впоследствии это явление, по-своему интересно, осмыслял П.А. Флоренский).
Лев Николаевич и в поздней старости запоминал свои сновидения. Среди записанных им есть такое: «Я приезжаю к брату и встречаю его на крыльце с ружьем и собакой. Он зовет меня идти с собой на охоту, я говорю, что у меня ружья нет. Он говорит, что вместо ружья можно взять, почему-то, кларнет. Я не удивляюсь и иду с ним по знакомым местам на охоту, но по знакомым местам этим мы приходим к морю (я тоже не удивляюсь). По морю плывут корабли, они же и лебеди. Брат говорит: стреляй. Я исполняю его желание. Беру кларнет в рот, но никак не могу дуть. Тогда он говорит: ну, так я, — и стреляет. И выстрел так громок, что я просыпаюсь в постели и вижу, что тó, что был выстрел, это стук от упавших ширм, стоявших против окна и поваленных ветром. Мы все знаем такие сны и удивляемся, как это сейчас совершившееся дело, разбудившее меня, могло во сне подготовиться всем тем, что я до этого видел во сне и что привело к этому только что совершившемуся мгновенному событию».
Итог раздумий, не оставлявших Толстого с самой ранней юности до последних месяцев жизни, оттиснут в строгом определении: «В пробуждении все, что кажется последовательным, складывается в один момент. То же и в жизни: последовательность времени и причинности мы делаем — ее нет».
В другой раз он пишет об этом подробнее: «Понятия пространства и время суть бессмысленны и противны требованиям разума. Время должно указывать пределы последовательности, а пространство — пределы расположения вещей, а, между тем, ни то, ни другое не имеет пределов. Я не знаю более точного определения времени и пространства как то, которое я мальчиком 15 лет сделал себе, а именно: время есть способность человека представлять себе много предметов в одном пространстве, что возможно только через последовательность, пространство же есть способность человека представлять себе много предметов в одно и то же время, что возможно только при рядом стоянии вещей».
Однажды свои размышления об этом сильно занимавшем его предмете Лев Николаевич неожиданно завершил признанием весьма мистическим: «Мне становится страшно, что я заглядываю туда, куда не следует заглядывать».
Ах, пить будем, гулять будем,
Почему молчал воскрешенный Лазарь? Ведь, согласно преданию, еще тридцать лет прожил после того, как был заново вызван к жизни Иисусом («Лазарь, иди вон!»), нес даже епископское служение на Кипре. Разве что в те дни, пока в пещере разлагалось тело («уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе»), еще не успел «заглянуть»? Или в самом деле здешний предельный мир и мир иной, беспредельный, настолько несопрягаемы, что один не может быть обозначен, выражен понятиями и языком другого.
Молодость одарила меня испытанием, по молодости же мной недооцененным.
. Дело происходило на Севере, на границе с Финляндией; я командовал тогда САУ, самоходно-артиллерийской установкой. Однажды меня назначили помогать топографам: от недавно минувших военных времен сохранились какие-то немецкие и финские карты этих мест, но вызывали сомнения. Край болотистый, автомобиль не всюду пройдет, мою самоходку использовали как вездеход.
Денек стоял великолепный, начальная пора северной осени. Под блеклым голубым небом охрилась и ржавела бескрайняя тундра, воздух был легкий, каждая кочка, красневшая в отдалении, тонкое кривое деревце с уцепившимися за корявые ветки последними не облетевшими желтыми листками виделись ясно, выпукло, как в оптическое стекло.
Жизнь продолжается!
19 июля 2014 года писателю Владимиру Ильичу Порудоминскому исполняется 86 лет.
Держу в руках книгу, подаренную мне Владимиром Ильичём в 1988 году. «Половина жизни моей…» М., Детская литература, 1987 год. Эта книга о портретах Пушкина, Гоголя, Достоевского, Некрасова, Льва Толстого. Несколько строк, написанных рукой Владимира Ильича:
«Дорогой Майе Владимировне, которую я половину жизни моей (лучшую половину) очень люблю». И подпись – В. Порудоминский.
Когда же мы впервые познакомились с ним? Это было в конце 60-х годов. Тогда работала я заведующей массовой библиотекой. Решила устраивать встречи читателей с интересными авторами. Первая встреча посвящалась А.С.Пушкину. Вот тогда и произошла наша первая встреча. Высокий, красивый, черноволосый, негромкий человек рассказывал о ПОЭТЕ, никому не навязывая своего мнения. Он как бы размышлял вслух.
Немного подлечившись, решилась я перейти на другую работу. Явилась в дирекцию Центрального Дома Работников Искусств и предложила свои услуги. К удивлению, даже не смотря на инвалидность, меня приняли. Должность моя называлась «Заведующая передвижной библиотекой». Меня проводили в большую комнату, заставленную книжными стеллажами. У окна, из которого просматривался внутренний двор Лубянки,(немаловажная деталь. Много позже пришёл проверяющий из КГБ и изрёк: «окно замуруем») стоял большой стол и несколько стульев для посетителей. Ко мне приезжали за книгами из театров и других организаций, относящихся к миру искусств (цирк, Всесоюзный реставрационный комбинат…) Раз в неделю я сама ездила «на места».
Через некоторое время, одновременно с этими обязанностями, мне разрешили проводить вечера и встречи. Первые встречи получились удачными. И вот тогда я стала обрастать знакомствами с писателями и поэтами. Потому что именно вечера, посвященные литераторам, я проводила. Вот тут старые связи мне помогали. Владимир Ильич Порудоминский стал одним из главных помошников, будучи председателем клуба читателей. Негромкое название клуба дало возможность организовывать встречи, часть которых была под запретом.
На эти встречи Владимир Ильич приводил своих необыкновенных друзей. Я нашла в своих архивных залежах приглашение на Вторую встречу клуба 26 октября 1982 года. «Новое о Пушкине». Встреча с писателем Валентином Берестовым. Ведёт встречу писатель Владимир Порудоминский. В программе: 60 стихотворений, извлечённых из черновиков. Кинофильм «Лестница чувств». Малоизвестные друзья и враги Пушкина. Немного смешного. На обороте приглашения: Совет клуба читателей. Председатель В. Порудоминский. Члены совета: В.Берестов, В.Камянов, Л.Левин, Ю.Манн, А.Чернов.
«…Настал рассвет, и пал на стены свет,
А с деревянных стен прозрачна, как слеза,
Стекала тоненькою струйкою смола.
Уж третий год живу я в доме том.
Деревья, из которых сделан дом
Давно мертвы, а кровь течёт,
Который год…»
Итак, беседовали мы о том, о сём, и вдруг он заметил, что во мне что-то изменилось, тогда внезапно решилась я показать свои стихи. Но главное, конечно, были не стихи, а то, что их вызвало, сумбур во мне. Через несколько дней он пришёл с подробным разбором стихов, которые, конечно не были достойны этой чести. И сказал одну лишь фразу, написанную на кольце Соломона, мудрую фразу, которую необходимо услышать было именно тогда, когда был такой раздрай был в душе. «Всё проходит». Так душевно, заботливо она прозвучала, что вызвала покой.
Скольким писателям помогал Владимир Ильич редактировать их тексты! Недавно прочла воспоминания Владимира Батшева о такой помощи в подготовке книги об Александре Галиче. Случайно из телефонных разговоров, угадывая тексты, мысленно составляю словесный портрет писателя. Отдавая ему стихи, я не знала, что Владимир Ильич в молодости руководил поэтической студией в Городском Доме пионеров. Через годы его бывшие студийцы издали книгу о студии и своих судьбах и послали книгу в подарок писателю. На месте цены было написано: 40 лет.
Я часто буду пытаться воссоздать его портрет, который ускользает от меня. Безгранично талантливый и безгранично скромный человек. Никогда не навязывает он ни читателю, ни собеседнику своего понимания. Знакомясь постоянно с новыми произведениями писателя, я ищу в текстах приметы его личности, но их обнаружить не просто.
Есть у него рассказ «Похороны бабушки зимой 1953 года», прочитав его, я была уверена в том, что читаю мемуар. Одинокие проводы мальчиком бабушки, похороны на еврейском кладбище. Кадиш (поминальная молитва) горестно пропетый у могилы. Время дышит в рассказе. Я позвонила, чтоб убедиться, что на том же кладбище в Малаховке я хоронила отца. Ошибка, это была художественная проза. Писатель так умело воссоздал атмосферу и детали. Ошиблась не я одна. И не только с этим коротким шедевром. Это проза, стилизованная под мемуары. А как же портрет?
Он не рассказывает о себе, даже местоимение «Я» трудно найти в тексте. Работает много и трудно, разыскивает материалы в архивах и библиотеках, всюду желая добраться до истины. Всё неординарно в его творчестве. Это относится и к манере письма. Каждое его произведение написано по-новому. Жанр трудно определяем. Круг интересов писателя необычайно широк.
Владимир Ильич Порудоминский бесконечно требователен к себе, во всех смыслах и в жизненных ситуациях и в творчестве. Несколько лет жена писателя тяжело болела, я стеснялась спрашивать подробности, но знаю, что Владимир Ильич самоотверженно ухаживал за женой. Я позвонила ему через несколько дней, после того, как ушла из жизни Надежда Васильевна – жена, друг, бесконечно дорогой ему человек. Он рассказал, что незадолго до смерти неожиданно она попросила его почитать ей Пушкина. После слов сочувствия Владимир Ильич сказал: «Надя уже свободна, она выполнила свой урок».
В этой первой жизни, книги Порудоминского выходили в серии «ЖЗЛ», «Жизнь в искусстве», «Писатели о писателях». Книги издавались огромными тиражами и читатели знакомились с судьбами и духовными мирами Владимира Даля, Николая Ге, Михаила Врубеля, Николая Ярошенко, Карла Брюллова, Ивана Крамского, Александра Полежаева, Ивана Пущина, Александра Афанасьева, Николая Пирогова, Ивана Голикова.
Несколько лет назад я заказала в магазине книгу об Афанасьеве. Записывая заказ, работница магазина воскликнула: « По этой книге мы тридцать лет назад изучали Афанасьева в университете!» Многие авторы, написав одну-две книги, используют выработанные ими приёмы в следующих трудах. У Порудоминского каждая книга написана по-другому. От героя книги, от новой личности и его духовного мира зависит структура книги и её жанр, композиция и новое художественное написание. Целая библиотека выдающихся творцов. Во всех книгах только одно качество остаётся – связь героя с его временем, с судьбой поколения.
Вторая жизнь Владимира Ильича началась в 1994 году. Эмиграция вслед за дочерьми в Германию.
«Признаюсь, когда я уезжал из России, я был убежден, что моя активная жизнь, тем более профессиональная работа, завершена, и предполагал совсем иной сценарий своего дальнейшего существования. Но здесь я почувствовал раскрепощение, освобождение от многого, что меня угнетало, мешало в каждый данный момент жизни наиболее полно выявлять себя».
В Германии он пишет о другом, в других жанрах. Однажды он даже сказал мне: «Я не могу писать, как прежде». Вообще мне трудно определить жанр его произведений. Это всегда новый жанр художественной прозы, где слиты раздумья и размышления о разных судьбах. Появляются художественные произведения – повести, рассказы, эссе, исследования, которых раньше не было. Он исследует пережитое им самим, его поколением.
Прекрасный поэт и критик Татьяна Бек, впоследствии трагически погибшая, так описывала свои попытки найти ключ к «загадке» этой прозы, жанр которой подчас трудно определить: «Литература повышенного правдоподобия? Автобиографическая эссеистика? Словесный рисунок с натуры? Так или иначе – перед нами лирическая проза, где повествователь (он же – главный герой) чрезвычайно близок к автору, но не тождествен с ним, ибо не эгоцентричен. Он сгущает в себе время, пространство, историю…»
Еврейская тема стала насущной для писателя. В Санкт-Петербурге в издательстве «Алетейя» в 2010 году выходит книга Порудоминского «Уходящая натура». Книга о трагических событиях, связанных с еврейским народом. Философ и теолог Мартин Бубер назвал евреев общиной, основанной на памяти. «Общая память удерживала нас вместе и дала нам возможность выжить».
«Близкое знакомство с материалами Катастрофы – одно из сильнейших переживаний моей жизни» (Порудоминский В.)
Рассказы и короткая повесть книги «Уходящая натура» основана на потрясающих историях времён катастрофы, памяти о них. Много раз прочитанные, рассказы вновь оживают передо мною.
«Розенблат и Зингер». В центре рассказа двое погонщиков ослов в Ташкенте. Когда-то богатые торговцы бельем в Берлине и Вене. Они пытаются передать юноше свою, выстраданную ими истину. Нельзя забывать, мальчик, что ты еврей, раньше, чем это забудут другие».
В «Уходящей натуре» представлены несколько коротких шедевров о еврейских судьбах. Написана книга простым, прозрачным, чистым языком, лишённым всяких новейших ухищрений. И от того всё ещё трагичней и страшней.
И спокойная, размеренная беззаботная работа убийц.
Порудоминский обращается к страданиям немецкой судьбы.
Планк, сын Планка. Фрагменты ненаписанной биографии.
В судьбе Эрвина Планка было многое, что заинтересовало автора. Сын ученого, разносторонний интеллектуал, музыкант, он идёт на первую мировую войну, где был тяжело ранен, попал в плен. По возвращению занимается политикой, занимает высокую должность государственного секретаря. Он хочет противостоять нацизму. Когда приходит к власти Гитлер, Эрвин Планк уходит в отставку. Оказывается в рядах сопротивления. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 г. его арестовывают и приговаривают к повешению. Работа над биографией требовала изучения архивных материалов, знания истории Германии, общения с людьми, хорошо знавшими подробности жизни Эрвина Планка. Эта работа позволила взглянуть на Германию другими глазами.
Сердце писателя откликается на боль. Будь это боль еврейская, немецкая или чеченская. Писатель не безучастен к несчастью, не безразличен.
Маленький шедевр Порудоминского- «Чечевичная похлёбка». Композиция рассказа проста. Журналист, от лица которого ведётся рассказ, приезжает на короткий срок в командировку в Грозный. Все встречи происходят в небольшой гостинице. Галерея разных людей предстаёт перед читателями. Бытовые конкретности помогают естественности повествования.
Случилось несчастье в жизни писателя. В 2003 году он тяжело заболел. Во время операции, продолжавшейся долго, многое изменилось. Фактически ему дарован был опыт пребывания в небытии и неожиданного возвращения. Редкая удача. Началась новая жизнь, третья.
Совсем недавно изданы 7 томов произведений Порудоминского. Среди них есть книги, о которых я рассказывала. Есть и другие.
Трудно закончить разговор об этом негромком писателе, владеющим тайной писательской профессии. Он прочно вошёл в историю литературы ХХ века.
19 июля этого года ему исполняется 86 лет. Желаю Вам и дальше ясности ума, новых творческих открытий. Не сомневаюсь, что Ваши книги нужны многим думающим читателям, уверена, что они вдохновят кинематографистов и художников на настоящие фильмы и картины.
Жизнь продолжается, дорогой Владимир Ильич!
БИБЛИОГРАФИЯ.
Сочинения
Проза
Рассказы о красных машинах. М., 1961
Гаршин. — М. «Молодая гвардия», 1962. — 304 с. — (ЖЗЛ; Вып. 316). — 90 000 экз.
Быстрее, лучше, мягче. М., 1963
Удивительный транспорт. М., 1964
Порудоминский В. И. Пирогов. — М.: Молодая гвардия, 1965. — 304 с. — (Жизнь замечательных людей; Вып. 398). — 65 000 экз. (в пер.)
Булатов М. А., Порудоминский В. И. Собирал человек слова. Повесть о В. И. Дале / Рисунки М. Борисовой-Мусатовой. — М.: Детская литература, 1966. — 224, [2] с. — 50 000 экз. (в пер.)
А рассказать тебе сказку?: Повесть о жизни и трудах сказочника А. Н. Афанасьева. М., 1970
Николай Ге. М., 1970 (Жизнь в искусстве)
Даль. — М. «Молодая гвардия», 1971. — 381 с. — (ЖЗЛ; Вып. 505 (17)). — 100 000 экз.
И. Н. Крамской. М., 1974 (Жизнь в искусстве)
Порудоминский В. И. Откровение Ивана Голикова. — М.: Советский художник, 1977. — 152 с. — (Рассказы о художниках). — 35 000 экз. (Первая книга серии)
Первая Третьяковка: Рассказы. М., 1979 (Библиотечная серия)
Брюллов. — М. «Молодая гвардия», 1979. — 350 с. — (ЖЗЛ; Вып. 594). — 100 000 экз.
Про Владимира Ивановича Даля и его словарь: Рассказы. М., 1979
Николай Ярошенко. М., 1979 (Жизнь в искусстве)
Повесть о Толковом словаре. М., 1981 (Судьбы книг)
Вся жизнь моя — гроза!: Повесть про поэта Полежаева и про его время. М., 1981
Жизнь ты с целью мне дана!: Пирогов: Очерк. М., 1981 (Пионер — значит первый)
Друг бесценный, или Восемь дней на пути в Сибирь: Повесть про декабриста Ивана Пущина. М., 1984
Жизнь и слово. М, 1985.
Грустный солдат или Жизнь Всеволода Гаршина. М, 1986.
Половина жизни моей. М, 1987.
Ласточки над снежным полем. М, 1989.
Счастливые встречи. М, 1989.
Цвета Толстого. Кельн, 1997.
Планк, сын Планка. М, 2001.
Евреи в Вильно. Записки из Виленского гетто. Амстердам.1997, Вильнюс. 1997, Мюнхен.1999, СПб, 2000, Флоренция, 2002, Тель-Авив, 2002.
Пробуждение во сне. Санкт-Петербург,Алетейя 2004
Лев Толстой в пространстве медицины./под ред. А. М. Вейна — М.,Эйдос Медиа, 2004
Одинокая птица на кровле. Санкт-Петербург,Алетейя 2009
Уходящая натура. Санкт-Петербург, Алетейя 2010
Владимир Ильич Порудоминский. Энциклопедический словарь «Новая Россия: мир литературы»
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Уважаемые читатели, если Вас заинтересовал очерк, или Вы что-то хотите передать
Владимиру Ильичу,откликнитесь.Все Ваши слова я направлю писателю.
Спасибо за внимание.