поляков веселая жизнь читать полностью
Эта грустная «Весёлая жизнь»
Эта грустная «Весёлая жизнь»
Кажется, главная причина попадания в список известных, но не прочитываемых романов – отсутствие в них полнокровных героев. Пишущие прозу знают: если не полюбишь своего героя – читатель тем более не полюбит. Не всплакнёшь над судьбой персонажа – и читатель не всплакнёт. Не затрясёшься от смеха над проделками персонажа – и читатель не улыбнётся. Это то, что Лев Толстой называл заразительностью искусства. Нет заразительности – нет искусства, есть лишь подделки под него, имеющие пять характерных признаков. Их подробно и на все времена откалибровал Л. Толстой в эссе «Что такое искусство?».
Правда, в последние годы распространилось иное: в произведении важен не герой, с которым хотелось бы выпить и поговорить, а то и разодраться в кровь, а «месседж, Послание автора Эпохе». Слова «послание» и «эпоха» пишутся в этой формулировке обязательно с большой буквы, чтобы у читателя не возникало подозрений в легкомысленности матерного стишка, рэповской частушки или глуповатого романа о кроличьей похотливости великого учёного-физика, страдавшего этим радостным недугом без ущерба для большой науки.
Возможно, такова парадигма современного литературоведения, обслуживающего литературные премии: плевать, что нет героя, – важно Послание! Не принимающие же высокого эпохального счёта обречены читать Пушкина, Чехова, Гоголя, Толстого, Булгакова, Лескова и прочих Салтыковых-Щедриных, блуждавших во мраке непонимания «истинных целей литературы».
Думаю, Льву Толстому и сейчас не дали бы ни одной литературной премии, включая Нобелевскую. За классика теперь обильно собирают премии его торопливые компиляторы и толкователи. Да и вообще Толстого не пустили бы ни в одно издательство, узнав, что автор тратит по пять–семь лет на роман. И разве можно на вопрос «Что вы хотели сказать романом «Анна Каренина»?» пожимать мужицко-графскими плечами: «Чтобы это объяснить, мне пришлось бы заново написать «Анну Каренину». А где же ваши Послания Эпохе, Лев Николаевич? Публицистика не считается! Кому нужны ваши Платоны Каратаевы и Вронские, если нет Послания? Досвидос!
Что-то мне подсказывает, что Юрию Полякову, автору «Весёлой жизни», тоже не светит никакая премия, включая Нобелевку. Нет в его насыщенной русской прозе Посланий Эпохе, которыми часто именуют подделки под литературу. Нет в прозе Полякова угодливых реверансов порокам, которые подают в виде «европейских ценностей», словно навоз на блюдечке с золотой каёмочкой. Много чего нет в прозе Полякова из того, что, по мнению наших передовых критиков, столпившихся вокруг премиальных корзин, должно быть в современной литературе. Нет оправдания предательству, нет заигрывания с радужным сообществом, нет лукавых размышлений на тему: а правильно ли советский народ победил фашизм, восстановил страну и полетел в космос? Нет исследований кошмарного русского тоталитаризма и сталинизма, доведшего ранимого Адольфа Шикльгрубера до самоубийства в апреле 1945 года. Ничего «такого» у него нет! А значит, не будет и никаких премий.
Но почему же читать Полякова всегда интересно? Не стану повторяться, так как о секретах поляковского «интересно» уже написаны статьи и книги, прочитаны доклады, защищены диссертации. Вспомню лишь, как ещё в начале литературного пути Поляков сформулировал своё авторское кредо: «Занимательность – вежливость писателя!» – и ни разу не отступил от него. Одна из главных и привлекательных особенностей прозы и драматургии Полякова – запоминающиеся герои, с которыми читателю не скучно карабкаться извилистыми тропками к вершине кульминации или с грохотом катиться к развязке. Поляков их любит, ненавидит, сочувствует или осуждает, но делает это ненавязчиво, словно разводит руками: мол, вот такой у меня получился разгильдяй/умник/подлец/бабник/врун/карьерист/ и т.п. Не судите их строго – они лишь люди, как и мы с вами!
И мы не судим. Мы заворожённо следим за грустно-весёлыми перипетиями маленьких и больших людей, напрягаемся и смеёмся, катаем во рту великолепно сложенные фразы и запоминаем новые афоризмы, щедро разбросанные автором по тексту… Как говорил Лев Толстой – товарищ Юрия Полякова по нобелевскому несчастью: «В каждом литературном произведении надо отличать три элемента. Самый главный – это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви даёт полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент – техника – достигает известного совершенства сам собою».
И вот, по всем законам литературы в новом романе Полякова гармонично срослись три элемента писательского успеха: содержание, любовь автора к своим героям и техника. Роман прекрасен, сочен, остроумен. Но появилось новое ощущение от прозы Полякова – щемящая грусть от рассказанной истории. Да, да, именно щемящая грусть, намёки на которую встречались в «Гипсовом трубаче», когда автор, словно устав от передряг своих героев, отправил Кокотова лечиться в Германию, а затем вернул к остывающим головешкам сюжета, и мы увидели все события в обратной перспективе – в прошедшем времени.
Я всегда ревностно наблюдал за творчеством своего коллеги и товарища, радостно удивлялся его растущему мастерству и однажды был свидетелем, как другой крупный писатель – Даниил Гранин – в телефонном разговоре строго, но деликатно разложил по полочкам только что прочитанный роман Полякова «Любовь в эпоху перемен». Не знаю, что ответил на разбор Юрий Поляков, но Гранин, повесив трубку, улыбнулся и откинулся в кабинетном кресле: «Молодец Поляков! Как ты считаешь, я не очень строго? Ему бы ещё разрыв во времени, перспективу ввести, и цены не будет! Молодец, парень! Мастер!» (К слову сказать, тогда у Даниила Гранина уже вышел «Мой лейтенант», где игра со временем принимала самые причудливые и восхитительные формы).
И вот Юрий Поляков, словно откликаясь на пожелания старшего петербургского коллеги, неожиданно вводит в своём романе «Весёлая жизнь» горькие и трогательные эпилоги о завершении земных жизней героев. Кто, как и когда ушёл, что случилось перед смертью, что обрёл и потерял, что стало с детьми и жёнами, любовницами и внуками… И «весёлая жизнь» персонажей видится тебе щемяще-грустной, заставляет вспомнить трогательные повести Виктора Конецкого, а сам роман, построенный на служебно-бытовом материале, обретает классическую глубину и высоту. Время – приём классиков! Оно всё меняет и по-новому высвечивает эпоху, отношения между людьми, даёт неожиданный взгляд на происходившее.
А вот ещё одна из приметных особенностей романа – озорные четверостишия, открывающие главы, вроде этих:
Скрылась, будто солнышко за тучами,
Молодость. В бесшумной тишине
Забываю девушек уступчивых,
Помню всех, не уступивших мне.
Авторство угадывается, но обставлено Поляковым как неустановленное – то ли враги подбросили в редакцию, то ли кто-то забыл в пьяном угаре.
В КГБ живут красиво:
Льготных радостей не счесть.
Девушкам предъявишь ксиву –
Отдают немедля честь!
И мне эти эпиграфы навевают добрые воспоминания о другом писателе-земляке – Вадиме Сергеевиче Шефнере и его книге «Лачуга должника», где подобные философско-озорные четверостишия, на наш молодёжный взгляд, составляли едва ли не лучшую часть повествования. Мы цитировали их на все случаи жизни. Что же касается секса, анонсированного в названии, то наш искушённый автор пошёл, похоже, на поводу у издателей, и ЛЮБОВЬ, описанную в романе во всех её проявлениях, заменил не совсем полноценным, но привлекательным синонимом. Но бумага, как известно, прозрачна: сквозь строки романа просвечивает и любовь автора к своим героям, и любовь героев…
Юрий Поляков: Треугольная жизнь
Здесь есть возможность читать онлайн «Юрий Поляков: Треугольная жизнь» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Москва, год выпуска: 2012, ISBN: 978-5-271-41941-6, издательство: Астрель, категория: Современная проза / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Треугольная жизнь: краткое содержание, описание и аннотация
Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Треугольная жизнь»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.
Юрий Поляков: другие книги автора
Кто написал Треугольная жизнь? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Возможность размещать книги на на нашем сайте есть у любого зарегистрированного пользователя. Если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Треугольная жизнь — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Треугольная жизнь», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.
Треугольная жизнь (сборник)
Часто думал я об этом ужасном
— О чем ты все время думаешь?
— И я — о тебе… — Башмаков по сложившемуся обычаю поцеловал коричневый, похожий на изюмину девичий сосок и вздохнул про себя: «Бедный ребенок, она еще верит в то, что лежащие в одной постели мужчина и женщина могут объяснить друг другу, о чем они на самом деле думают!»
— А почему ты вздыхаешь? — спросила Вета, согласно тому же обычаю подставляя ему для поцелуя вторую изюмину.
— Я обиделась! — сообщила она, специально нахмурив темные, почти сросшиеся на переносице брови.
— Из-за чего? — превозмогая равнодушие, огорчился он.
— Из-за того! До меня ты не жил… Не жил! Ты готовился к встрече со мной. Понимаешь? Ты должен это понимать!
Свою правоту она тут же начала страстно доказывать, а он терпеливо отвечал на ее старательную пылкость, чувствуя себя при этом опрокинутым на спину поседелым сфинксом, на котором буйно торжествует ненасытная юность.
— Да, да… Сейчас… Сейчас! — болезненно зажмурившись, в беспамятстве шептала Вета и безошибочным движением смуглой руки поправляла длинные спутанные волосы, мятущиеся в такт ее добычливым чреслам.
Эта безошибочность во время буйного любовного обморока немного раздражала Башмакова, но зато ему нравилось, когда Вета внезапно распахивала антрацитовые глаза — и слепой взгляд ее устремлялся в пустоту, туда, откуда вот-вот должна была ударить молния моментального счастья…
Девушка открыла глаза. Но совсем не так, как ему нравилось: взгляд был испуган и растерян. Горячее, трепещущее, уже готовое принять в себя молнию тело вдруг сжалось и остыло. Мгновенно. Башмаков даже почувствовал внезапный холод, сокровенно перетекающий в его тело, будто в сообщающийся сосуд.
«Наверное, так же чувствуют себя сиамские близнецы, когда ссорятся, — предположил он. — Сейчас спросит про Катю…»
Вета склонилась над ним и прижалась горячим влажным лбом к его лбу. Ее глаза слились в одно черное искрящееся око.
— А ты не обманываешь?
— Тебе верю, но есть еще и она…
— Ты же знаешь, мы спим в разных комнатах.
— Врать не обучены! — оскорбился он, думая о том, как все-таки юная наивность украшает мир.
— Катю это давно не волнует.
— Ее! — Вета обиженно выпрямилась.
— Ладно: ее это давно уже не волнует, — согласился Башмаков.
— Наверное, лет через двадцать меня это тоже волновать не будет. А ты станешь стареньким, седеньким, с палочкой… Я тебе буду давать разные лекарства.
— Знаешь, какие старички бывают? О-го-го!
— Тогда и меня это тоже будет волновать. Я тебя замучу, и ты умрешь в постели!
— Люди обычно и умирают в постели.
— Нет, люди умирают в кровати, а ты умрешь в постели. Со мной!
— Возможно, — кивнул Башмаков и заложил руки за голову.
— Тебе со мной хорошо? — Она снова склонилась над ним, касаясь сосками его волосатого тела.
Грудь у нее была большая, еще не утомленная жизнью, и напоминала половинки лимона. А это, если верить одной затейливой методе определения женского характера, означало «романтическую сексуальность, доверчивость, преданность и безоглядную веру в будущее».
— Очень или очень-очень?
Башмаков подумал о том, что достаточно увидеть мужчину и женщину наедине, чтобы понять: кто из двоих любит сильнее или кто из двоих вообще любит. Тот, кто любит, всегда участливо склоняется над тем, кто лежит, заложив руки за голову.
— Очень или очень-очень? — повторила Вета свой вопрос.
— Между прочим, ты понравился папе!
— Во всех. Он хочет, чтобы мы с тобой обязательно обвенчались!
— Если папа хочет, значит, обвенчаемся…
— Ты будешь ей что-нибудь объяснять? — спросила Вета, высвобождая Башмакова и ложась рядом.
Поляков веселая жизнь читать полностью
Юрий Михайлович Поляков
Детство – это родина сердца.
Чьи слова? Кажется, мои, хотя, возможно, я их где-то когда-то встретил, затвердил, забыл и теперь вот вспомнил. С возрастом непоправимо мудреешь от пережитого, увиденного и прочитанного.
Иногда из интереса я листаю книги, отмеченные разными премиями. Попадаются сочинения и о детстве, прошедшем в Советском Союзе, в котором мне тоже довелось родиться и возмужать. От чтения некоторых текстов остается ощущение, что будущие литераторы выросли в стране, где их мучали, тиранили, терзали, унижали, пытая мраком безысходного оптимизма, глумливо бодрыми пионерскими песнями, сбалансированным питанием и насильственным летним отдыхом. Оказывается, во дворе их нещадно лупили за вдумчивый вид или затейливую фамилию. Наверное, родившись чернокожими работягами в колониальном Конго, эти авторы были бы намного счастливее…
Если верить подобным пишущим фантазерам, в те жуткие годы, озадачив учителя неправильным вопросом про светлое будущее всего человечества – коммунизм, можно было остаться на второй год или даже отправиться в колонию для малолетних преступников. Ну, а тех вольнодумцев, кто отказывался ходить в уборную строем с песней, ждал пожизненный волчий билет.
Особенно страдали, как выясняется теперь, дети, прозябавшие в высших слоях советского общества. Страшные темные дела творились в просторных цековских квартирах, на академических дачах и в недоступных артеках. Возможно, так оно там и было… Не знаю, не посещал. Но вот у меня, выросшего в заводском общежитии Маргаринового завода, от советского детства и отрочества остались совсем иные впечатления, если и не радужные, то вполне добрые и светлые.
Об этом моя новая книга. Я писал ее с трепетом, погружаясь сердцем в живую воду памяти, извлекая из глубин сознания милые мелочи минувшего, перебирая забытые словечки ушедшей эпохи, стараясь воплотить в языке тот далекий, утраченный мир, который исчез навсегда вместе с Советским Союзом – со страной, где, устремляясь в будущее, так любили для скорости сокращать: «ликбез», «колхоз», «комсомол», «райком», «спортзал», «детсад», «совдетство»…
Сознаюсь, это очень непросто – воссоздавать ушедшее время: многое забылось, исказилось, покрылось домыслами, а что-то преобразилось под поздними впечатлениями до неузнаваемости. Если вы, дорогие читатели, обнаружите в моей книге неточности, искажения, а то и откровенные ошибки, прошу не счесть за труд и сообщить мне по адресу:
Переиздавая «Совдетство», я непременно исправлю замеченные вами оплошности. Заранее благодарен!
А напоследок вот еще одно наблюдение: тем, кто не любит свое советское детство, и нынешняя наша Россия категорически не нравится. Такая вот странная закономерность…
Юрий Поляков, Переделкино, 10 июня 2021 г.
Книга о светлом прошлом
Я проснулся до будильника и лежу с закрытыми глазами. Тимофеич допоздна слушал футбол и забыл выключить «шляпу». Это у него бывает, потому что в полночь, сразу после гимна, радиоточка замолкает сама собой. А вот по транзистору, крутя колесико, можно хоть до утра ловить чужую, вихляющую музыку, которую дядя Юра Батурин, по прозвищу Башашкин, называет «джазом». А еще можно поймать иностранное бормотание, даже китайское, похожее на смешное кошачье мурлыканье.
Утро тоже начинается с гимна. Сперва слышится мерное пощелкивание, словно на патефон поставили треснувшую пластинку. Потом комнату заполняет кипящий мотив нашей Родины – страны с ритмичным именем СССР и гербом, похожим на мяч, влетевший между хлебных снопов. Летом на Волге мы с деревенскими играли в футбол, сложив ворота из вязанок ржи, забытых в поле колхозниками. Однажды мяч упал в воду, его понесло течением и выбросило на песок, когда прошел, ухая винтом, большой белый теплоход.
Я лежу в темноте, слушая гимн. Музыка вскипает и накатывает торжественными волнами, высокими, как от четырехпалубного «Валерия Чкалова». Я думаю о Шуре Казаковой. Сегодня она должна вернуться в класс: ее отправляли на целую четверть лечиться в «лесную школу». Что-то с легкими. Об этом сообщила в конце урока Ольга Владимировна и странно на меня посмотрела. С Шурой мы целый год сидели за одной партой, и когда ее увезли, мне стало так скучно, что я неделю не ходил в класс. Сказал: кружится голова, а в глазах роятся мухи, как у бабушки.
– Черные? – уточнила участковая врачиха Скорнякова, срочно вызванная ко мне на помощь.
– Белые мухи, – на всякий случай соврал я: индейский вождь Одинокий Бизон так называл снежинки.
– Странно, – задумалась она, поглаживая свои редкие усики. – Надо сдать анализы. И питаться лучше! Мамаша, ну что это такое? Ребра, как стиральная доска! Рыбий жир – срочно!
Лучше бы я подвернул ногу! Родители мне, конечно, сразу поверили, а бабушка Аня даже обрадовалась: «Вот! Я вам давно говорила: малокровие. Посмотрите: краше в гроб кладут!» Это, разумеется, неправда: грузчик Шутов со второго этажа выглядел гораздо хуже меня. Когда соседи прощались с ним во дворе общежития, нас, детей, к гробу близко не подпускали, но я успел увидеть сквозь толпу мертвое накренившееся лицо. Оно было серо-синего цвета, как мой испорченный свитер. Рассмотрел я и его сцепленные руки, которые он на себя наложил. Ужас!
Услышав про питание, Лида тут же сбегала в аптеку за рыбьим жиром и гематогеном, отдаленно напоминающим шоколад, по пути зашла в гастроном на Бакунинской, где купила черный кубик паюсной икры и сто граммов севрюги, нарезанной тонкими, как промокашка, ломтиками. Почему-то она уверена, что больным детям необходимы именно икра и севрюга, а не конфеты, пирожное «Картошка» или, скажем, мои любимые вафли «Лесная быль». Взрослые в еде ничего не смыслят.
…Громко чертыхается отец, разбуженный внезапной музыкой. В нашем общежитии все зовут его Тимофеичем. Он садится на скрипучей кровати, шарит в темноте, чтобы выключить звук, но потом соображает: транзистор тут ни при чем, дело – в «шляпе». Музыка еще раз вскипает и обрывается.
Дядя Юра (меня, между прочим, в честь него назвали) уверяет, что раньше гимн был со словами в честь Сталина, и его пели хором, но кукурузный Хрущ старые куплеты отменил, а новые так и не придумал. Теперь вот осталась одна мелодия. Самого Хрущева, лысого бородавчатого толстяка в мятой шляпе, с тремя звездами героя на обвислом пиджаке, сняли в прошлом году за волюнтаризм и кузькину мать. Он весь наш хлеб отправил на Кубу, и меня посылали к булочной занимать очередь. Взрослые, сойдясь за воскресным столом, горячо обсуждали эти новости, по привычке понижая голос. Они всегда так делают, если заходит речь о политике и евреях. Башашкин мне объяснил: раньше за плохие слова о вождях могли даже забрать в тюрьму, теперь, конечно, не сажают, но опаска осталась.
…Тимофеич, кряхтя, встает и выключает бодрые утренние новости про уголь, выданный «на-гора» и «третью очередь обогатительного комбината». Я воображаю булочную, к которой стоит не одна, а целых три очереди. Если бы отец вечером слушал транзистор, а не репродуктор, прикрепленный высоко в углу и в самом деле похожий на черную шляпу, ему не пришлось бы вставать теперь на табурет, как несчастному Шутову. Но Тимофеич не хотел огорчать Лиду.
Тут вот какая история: ему на работе недавно, к Двадцать третьему февраля, подарили маленький приемник «Сокол», его можно слушать, прижав, точно грелку, к уху, не мешая окружающим. Лида сердится: «шляпа»-то вещает бесплатно, а для «Сокола» нужно время от времени покупать батарейку «Крона» за сорок копеек. Но злится она не из-за жадности, просто не верит, что транзистор отцу вручил завком, подозревая какую-то Тамару Саидовну из планового отдела. Но Тимофеич без конца дает ей «честное партийное слово», и Лида, тоже член КПСС, обязана ему верить.
Эта грустная «Весёлая жизнь»
Эта грустная «Весёлая жизнь»
Кажется, главная причина попадания в список известных, но не прочитываемых романов – отсутствие в них полнокровных героев. Пишущие прозу знают: если не полюбишь своего героя – читатель тем более не полюбит. Не всплакнёшь над судьбой персонажа – и читатель не всплакнёт. Не затрясёшься от смеха над проделками персонажа – и читатель не улыбнётся. Это то, что Лев Толстой называл заразительностью искусства. Нет заразительности – нет искусства, есть лишь подделки под него, имеющие пять характерных признаков. Их подробно и на все времена откалибровал Л. Толстой в эссе «Что такое искусство?».
Правда, в последние годы распространилось иное: в произведении важен не герой, с которым хотелось бы выпить и поговорить, а то и разодраться в кровь, а «месседж, Послание автора Эпохе». Слова «послание» и «эпоха» пишутся в этой формулировке обязательно с большой буквы, чтобы у читателя не возникало подозрений в легкомысленности матерного стишка, рэповской частушки или глуповатого романа о кроличьей похотливости великого учёного-физика, страдавшего этим радостным недугом без ущерба для большой науки.
Возможно, такова парадигма современного литературоведения, обслуживающего литературные премии: плевать, что нет героя, – важно Послание! Не принимающие же высокого эпохального счёта обречены читать Пушкина, Чехова, Гоголя, Толстого, Булгакова, Лескова и прочих Салтыковых-Щедриных, блуждавших во мраке непонимания «истинных целей литературы».
Думаю, Льву Толстому и сейчас не дали бы ни одной литературной премии, включая Нобелевскую. За классика теперь обильно собирают премии его торопливые компиляторы и толкователи. Да и вообще Толстого не пустили бы ни в одно издательство, узнав, что автор тратит по пять–семь лет на роман. И разве можно на вопрос «Что вы хотели сказать романом «Анна Каренина»?» пожимать мужицко-графскими плечами: «Чтобы это объяснить, мне пришлось бы заново написать «Анну Каренину». А где же ваши Послания Эпохе, Лев Николаевич? Публицистика не считается! Кому нужны ваши Платоны Каратаевы и Вронские, если нет Послания? Досвидос!
Что-то мне подсказывает, что Юрию Полякову, автору «Весёлой жизни», тоже не светит никакая премия, включая Нобелевку. Нет в его насыщенной русской прозе Посланий Эпохе, которыми часто именуют подделки под литературу. Нет в прозе Полякова угодливых реверансов порокам, которые подают в виде «европейских ценностей», словно навоз на блюдечке с золотой каёмочкой. Много чего нет в прозе Полякова из того, что, по мнению наших передовых критиков, столпившихся вокруг премиальных корзин, должно быть в современной литературе. Нет оправдания предательству, нет заигрывания с радужным сообществом, нет лукавых размышлений на тему: а правильно ли советский народ победил фашизм, восстановил страну и полетел в космос? Нет исследований кошмарного русского тоталитаризма и сталинизма, доведшего ранимого Адольфа Шикльгрубера до самоубийства в апреле 1945 года. Ничего «такого» у него нет! А значит, не будет и никаких премий.
Но почему же читать Полякова всегда интересно? Не стану повторяться, так как о секретах поляковского «интересно» уже написаны статьи и книги, прочитаны доклады, защищены диссертации. Вспомню лишь, как ещё в начале литературного пути Поляков сформулировал своё авторское кредо: «Занимательность – вежливость писателя!» – и ни разу не отступил от него. Одна из главных и привлекательных особенностей прозы и драматургии Полякова – запоминающиеся герои, с которыми читателю не скучно карабкаться извилистыми тропками к вершине кульминации или с грохотом катиться к развязке. Поляков их любит, ненавидит, сочувствует или осуждает, но делает это ненавязчиво, словно разводит руками: мол, вот такой у меня получился разгильдяй/умник/подлец/бабник/врун/карьерист/ и т.п. Не судите их строго – они лишь люди, как и мы с вами!
И мы не судим. Мы заворожённо следим за грустно-весёлыми перипетиями маленьких и больших людей, напрягаемся и смеёмся, катаем во рту великолепно сложенные фразы и запоминаем новые афоризмы, щедро разбросанные автором по тексту… Как говорил Лев Толстой – товарищ Юрия Полякова по нобелевскому несчастью: «В каждом литературном произведении надо отличать три элемента. Самый главный – это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви даёт полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент – техника – достигает известного совершенства сам собою».
И вот, по всем законам литературы в новом романе Полякова гармонично срослись три элемента писательского успеха: содержание, любовь автора к своим героям и техника. Роман прекрасен, сочен, остроумен. Но появилось новое ощущение от прозы Полякова – щемящая грусть от рассказанной истории. Да, да, именно щемящая грусть, намёки на которую встречались в «Гипсовом трубаче», когда автор, словно устав от передряг своих героев, отправил Кокотова лечиться в Германию, а затем вернул к остывающим головешкам сюжета, и мы увидели все события в обратной перспективе – в прошедшем времени.
Я всегда ревностно наблюдал за творчеством своего коллеги и товарища, радостно удивлялся его растущему мастерству и однажды был свидетелем, как другой крупный писатель – Даниил Гранин – в телефонном разговоре строго, но деликатно разложил по полочкам только что прочитанный роман Полякова «Любовь в эпоху перемен». Не знаю, что ответил на разбор Юрий Поляков, но Гранин, повесив трубку, улыбнулся и откинулся в кабинетном кресле: «Молодец Поляков! Как ты считаешь, я не очень строго? Ему бы ещё разрыв во времени, перспективу ввести, и цены не будет! Молодец, парень! Мастер!» (К слову сказать, тогда у Даниила Гранина уже вышел «Мой лейтенант», где игра со временем принимала самые причудливые и восхитительные формы).
И вот Юрий Поляков, словно откликаясь на пожелания старшего петербургского коллеги, неожиданно вводит в своём романе «Весёлая жизнь» горькие и трогательные эпилоги о завершении земных жизней героев. Кто, как и когда ушёл, что случилось перед смертью, что обрёл и потерял, что стало с детьми и жёнами, любовницами и внуками… И «весёлая жизнь» персонажей видится тебе щемяще-грустной, заставляет вспомнить трогательные повести Виктора Конецкого, а сам роман, построенный на служебно-бытовом материале, обретает классическую глубину и высоту. Время – приём классиков! Оно всё меняет и по-новому высвечивает эпоху, отношения между людьми, даёт неожиданный взгляд на происходившее.
А вот ещё одна из приметных особенностей романа – озорные четверостишия, открывающие главы, вроде этих:
Скрылась, будто солнышко за тучами,
Молодость. В бесшумной тишине
Забываю девушек уступчивых,
Помню всех, не уступивших мне.
Авторство угадывается, но обставлено Поляковым как неустановленное – то ли враги подбросили в редакцию, то ли кто-то забыл в пьяном угаре.
В КГБ живут красиво:
Льготных радостей не счесть.
Девушкам предъявишь ксиву –
Отдают немедля честь!
И мне эти эпиграфы навевают добрые воспоминания о другом писателе-земляке – Вадиме Сергеевиче Шефнере и его книге «Лачуга должника», где подобные философско-озорные четверостишия, на наш молодёжный взгляд, составляли едва ли не лучшую часть повествования. Мы цитировали их на все случаи жизни. Что же касается секса, анонсированного в названии, то наш искушённый автор пошёл, похоже, на поводу у издателей, и ЛЮБОВЬ, описанную в романе во всех её проявлениях, заменил не совсем полноценным, но привлекательным синонимом. Но бумага, как известно, прозрачна: сквозь строки романа просвечивает и любовь автора к своим героям, и любовь героев…