питер крифт три толкования жизни
Перевод с английского: Наталья Трауберг
Перевод отдельных фрагментов текста: Владимир Шеломовский
Три толкования жизни. Суета, Боль, Любовь
Введение
С тех пор как я стал взрослым, я изучаю философию и не нашел более глубоких книг по моей специальности, чем «Екклесиаст», «Книга Иова» и «Песнь песней». Собственно, прочитав «Екклесиаста» лет в пятнадцать, я и решил заняться философией.
Философские книги можно разделить на древние и новые, благочестивые и безбожные, монистические и плюралистические и так далее, но правильней всего, если верить Габриэлю Марселю, делить их на глупые и умные, или пустые и весомые, или плоские и глубокие. Так вот, прочитав целиком все библиотеки в мире, послушав всех мудрецов, какие только есть, мы не найдем более весомых, глубоких, мудрых книг, чем эти три.
Они поистине бездонны. Перечитывая их, я всегда нахожу что-то новое и никогда не устаю пересказывать их студентам. Что-что, а эти книги мы вправе назвать классикой. Ведь классика – как корова, она дает молоко каждый день. Она – как утро, как природа, ибо всегда нова. Нет, природа умрет, только Бог – вечен, и только Его книга не стареет.
Если Богу надо вдохновить мыслителя, Он выберет самого лучшего. Но «самый лучший» – не «самый сложный». Платон говорит, что боги нарочно избирают плохих поэтов, чтобы вся слава досталась не поэтам, а богам. Точно так же говорит и апостол в Первом послании к Коринфянам. Вот и в Библии авторы – просты, книги – глубоки; вместо земной премудрости – София, Премудрость Божья. Что-то прорывается сквозь слова, и если вы не замкнете душу, вы уловите это хоть как-то, хоть немного. Семена премудрости прорастут, только встаньте под дождь Писания.
Философии, объясняющие жизнь
В сущности, таких философий – три, и каждая из них представлена одной книгой Библии.
Жизнь – суета («Екклесиаст»).
Жизнь – страдание («Книга Иова»).
Жизнь – повесть о любви («Песнь песней»).
Лучших книг об этом просто нет. Каждая из них – классика, каждая – для любой поры.
Самое худшее в аду – не боль, а бессмыслица; не физическая мука, а духовная. Данте знал, что пишет, предлагая «оставить надежду». Страдание – не ад, в нем надежда возможна. Она была у Иова, он не терял веры, а устремлял её в будущее (это надежда и есть). Потому его и очистили, улучшили, научили муки, он из-за них прозрел – и увидел Бога. Для этого мы и живем на земле.
Что до рая, он – любовь, ибо в нем – Бог, а любовь – самая суть Бога.
Три метафизических состояния
Одну из лучших своих книг Хайдеггер начинает словами: «Зачем хоть что-то есть?» Вопрос предполагает три ответа. Три состояния, три «метафизических установки» говорят нам не только о наших чувствах, но и о том, в чем смысл нашей жизни. Состояния эти порождают три разных ответа, три философии, которые мы и видим в трех библейских книгах.
Иов – в отчаянии. Он страдает не только телом, но и духом. Потерял он всё, даже Бога, нет – особенно Бога. Чего ему ждать, кроме смерти?
Герои «Песни песней» любят друг друга. Любовь тем и прекрасна, что жизнь, освященная ею, это радость, а не бремя, как у Иова.
Екклесиаст – в тоске и скуке, как наши современники (древние не знали этих слов). Нет оснований умирать, нет оснований и жить. Хуже – некуда.
Три богословских добродетели
Учат эти книги и тому, что больше всего на свете, – вере, надежде и любви.
Екклесиаст учит вере. Он показывает, как суетна и пуста без нее жизнь. Опирается он только на разум и на опыт – на свидетельства чувств о том, что бывает «под солнцем». Но вдруг, в конце, как приписка, появляются слова, не поверенные ни разумом, ни чувством, – и заполняют пустоту. Ответ на вопрос о смысле жизни известен только вере: «…бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» ( Еккл. 12:13 ), «ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо» ( Еккл. 12:14 ).
Екклесиаст верит разумом, он не сомневается, что Бог есть. Но этого мало: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут» ( Иак. 2:19 ). Нужна истинная, спасительная вера, вера сердца – и он убеждает в этом, показывая нам, что бывает, когда её нет.
Иов учит надежде; все остальное у него отняли. Одной надежды ему хватило, чтобы претерпеть и победить.
«Песнь песней» учит любви, а любовь – это суть жизни, лучшее сокровище в мире.
Кроме того, эти книги обобщают нашу историю. Честертон тоже обобщил её в одной фразе: «Язычество было больше всего на свете, но христианство – еще больше, и с той поры все, кроме христианства, стало маленьким». Иов являет нам вершины древнего упования, конечно – не языческого, но и не христианского. «Песнь песней» являет сердцевину христианской эры, оболганное Средневековье. Екклесиаст говорит о веках, сменивших христианство. Расторгнув брак, не станешь весталкой. Отвергнув рай, не превратишь ад в чистилище, отчаяние – в надежду.
«Божественная комедия» за тысячи лет до Данте
В трех библейских книгах мы видим Дантову поэму, от ада и до небес, но не «где-то там», не во внешнем пространстве сфер и звезд, а здесь, в нашем сердце, хотя, когда мы умрем, семена эти дадут плоды.
Только вот смысла в нем не найдет даже Соломон, даже человек, у которого есть всё, вернее – именно такой человек.
Мы, у которых нет «всего», смысл в удовольствии видим. «Трава зеленее на дворе у соседа». Бедность особенно плоха тем, что обманчива. Когда вы бедны, вы верите, что богатство – радость.
Но Соломон, «бедный богач», знал, что это не так. Самое лучшее в богатстве – не радость, а та безрадостность, которая может даровать нам печальную мудрость.
У Соломона было все – вино, женщины, сады, рабы, песни, скот. Опыт поставлен прекрасно; и, как всегда бывает в парке с аттракционами, обольщение исчезло очень быстро:
«Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром»; но и это – суета!
О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?»
Вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое, и, между тем, как сердце мое руководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей.
Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники,
устроил себе сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые деревья;
сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья;
приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме;
собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною.
Чего бы глаза мои не пожелали, я не отказывал им; не возбранял сердцу моему никакого веселья; потому что сердце моё радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» ( Еккл. 2:1–11 ).
Каждый истовый гедонист знает, чем такой опыт кончается, – раньше или позже удовольствия становятся скучными. У греков погоня за наслаждением быстро превращалась в тягу к «апатии» – мы увеличиваем дозу, а толку нет. Иногда все просто переворачивается, и мы стремимся к боли, чтобы уйти от скуки (это называют «садомазохизмом»). Гедонист – мечта любого торговца. Он купит все, что угодно, только бы утолить тоску. Вот почему гедонизм так проповедуют в наше время.
3. Власть
Власть – это более сильное желание, чем удовольствие, но большинство из нас этого не осознает. Это – добавка Адлера к «принципу удовольствия» Фрейда. Кьеркегор объяснил это так: «Если бы я имел слугу, который принёс бы мне самое дорогое в мире вино, налитое в чашу, в то время, как я попросил у него стакан воды, то я бы уволил его, ибо истинное удовольствие состоит не в том, чтобы получить нечто, а в том, чтобы получить нечто указанным мной путём».
Если у нас есть власть, мы можем нажимать кнопки удовольствия по своему усмотрению. Власть больше удовольствия, потому что она включает в себя власть над удовольствием.
Мы больше боимся потерять власть и контроль, чем потерять удовольствие. Небольшая проблема, которую мы не можем контролировать, например, порванный чулок или автомобиль, который не заводится, причиняет нам большее неудобство, чем проблема, которую мы сами создаём. Слабая неконтролируемая боль беспокоит нас больше, чем существенная, но выбранная свободно, например, при подъёме тяжести. Мы охотно, даже счастливо, бежим под дождём в магазин, чтобы добраться туда до того, как он закроется и купить тортик для любимой. Наши усталые мышцы и вспотевшее тело ощущаются как мука во имя любимой. Но если начальник заставит нас сделать ту же пробежку, мы будем проклинать его на каждом шагу.
Августин в «Исповеди» идёт ещё дальше и утверждает, что самой глубокой и мрачной причиной греха является стремление стать быть подобным Богу во власти, быть над моральным законом, а не под ним. Зачем Адам и Ева ели запретный плод? Чтобы стать «как Бог». Но, как говорит Фома Аквинский, если мы подобны Богу в размере власти, но не подобны ему в доброте, тогда мы уже не похожи на Бога во власти, потому что Божья сила едина с Божьей добротой.
Ни один еврей, кроме Иисуса, не обладал большей властью, чем Соломон. Он был самым абсолютным царём Израиля. Его царствование знаменовало высшее достижение в истории Израиля. Никогда ни раньше, ни позже не было царя имеющего такую военную, экономическую и территориальную власть и такое богатство. Но всё это оказалось суетой.
Соломон описывает свой эксперимент с властью как часть эксперимента с удовольствием ( Еккл. 2:9 ). Формой его власти было именно богатство, наиболее очевидная форма власти. Богатство может купить всё, что можно купить за деньги. Но нельзя купить ни одной из действительно важных вещей, таких как счастье, мир, любовь, смысл жизни и её цель.
Но именно в потере власти мы можем найти ключ к успеху. Власть пытается контролировать вещи и в этом преуспевает, но она не может контролировать смысл. Значит, смысл – это не то, что мы можем контролировать. Он должен быть бесплатным. Это должен быть подарок. Это должна быть любовь.
Но подождите. Мы движемся слишком быстро. Ответ мы получим ни в этой, ни даже в следующей книге. Мы должны полностью понять проблему, прежде чем мы сможем полностью понять решение. Итак, ради полного понимания любви, давайте пока не будем думать о любви.
4. Добрые дела
Соломон делает не шаг, а настоящий прыжок, когда, не заботясь об уме, теле или кармане, ставит совсем другой опыт – пробует жить для других, даже для потомков.
«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:
ибо, если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» ( Еккл. 4:9–11 ).
Но и этого мало. Какой неприятный урок для тех, кто считает, что служение ближним хорошо и надежно решает проблему суеты! Опыт не удался по очень простой причине: если удовольствие, мудрость, власть – суета для Соломона, зачем они другим? Умножьте ноль на что угодно, и получится ноль. Стоит ли говорить о достоинствах альтруизма, если мы просто не знаем, в чем благо ближнего? Когда я обрету summum bonum, поделиться им надо, но я же его не обрёл! А напоследок Соломон замечает, что трудиться для потомства не слишком умно, ибо потомство глупо:
Как и у Данте, мы движемся от книги к книге, сперва – от ада к чистилищу, от «Екклесиаста» к «Иову». Соединяют их два последние стиха: из «Екклесиаста» мы выводим, что все – суета, из этих стихов – что надо бояться Бога и соблюдать Его заповеди. Именно этим живет Иов, а потому – обретает Бога и переходит из чистилища в рай.
Мы движемся к «Песни песней», начиная с последних стихов, в которых Иов, наконец, видит Бога. «Екклесиаст» – закат, «Иов» – ночь перед самым утром, «Песнь песней» – день, и заря его занимается в конце второй книги. «Песнь» началась, когда Бог явился Иову. Где Бог, там и любовь.
Любовь – окончательный ответ на вопрос Екклесиаста, альтернатива суете, единственный смысл жизни. Но мы не оценим её, пока не вглядимся в вопрос. Екклесиаст не только вопрошает, он ищет, бросает вызов. Писание приглашает нас в величайшее из путешествий. Войдете ли вы в Ковчег Библии? Если войдете, я постараюсь показать вам, что вижу. Собственно говоря, учитель может сделать только это, не больше.
Глава 1. Жизнь – это суета
Величие «Екклезиаста»
Библия – величайшая из книг, «Екклесиаст» в ней – единственная книга, в которой нет ничего, кроме философии. Что ж удивляться, если эта книга – величайшая из философских книг?
Как же так? Ведь автор не знает диалогов Платона, трактатов Аристотеля, простейших правил рассуждения. Он сбивается, ходит по кругу, повторяет одно и то же. И вообще, самая суть его книги – «суета сует», бессмысленность. Может ли книга о бессмысленности иметь какой-то смысл?
На первый упрек мы ответим, когда поймем, что величие здесь – в содержании, а не в форме. Форма проста и безыскусна. Сказано же – всё, что могут сказать философы. Ну, а второй упрек? Что ж, великая книга должна являть то, о чем толкует. Скажем, великая книга о ярости и страсти, вроде «Братьев Карамазовых», просто обязана быть яростной и страстной. Книга о благочестии благочестива, книга о суете являет нам самый образ суеты, как же иначе?
А так. «Екклесиаст» ни в коей мере не суетен. Суета не видит себя, как глупость не видит глупости. Только мудрому ведома глупость, глупый не знает ни глупости, ни мудрости. Только свет знает тьму, только смысл видит бессмыслицу. Паскаль сказал: «Тот, кто не видит, как суетна жизнь, исполнен суеты».
«Екклесиаст» считали величайшей книгой страстные пессимисты, одержимые Богом агностики, вроде Германа Мелвилла, который в 17 главе «Моби Дика» назвал его самой правдивой из книг, или Томаса Вулфа. Если мы с ними не согласимся, надо перечитать их, чтобы вежливо отвергнуть приговор гигантов или, взобравшись им на плечи, поглядеть заново. Карлику труднее увидеть пейзаж, чем великану.
Один мой друг каждое лето живет в северных лесах. Как-то ему повстречался старый отшельник, сорок лет не видевший «цивилизации». Другу моему он показался очень умным, во всяком случае – гораздо умнее обычных нынешних людей, и на вопрос, откуда он почерпнул такую мудрость, вынул из кармана «Екклесиаст». Одной этой книги хватило на сорок лет. Может быть, цивилизация так глупа, потому что ей всё мало. Отшельник и телом, и духом жил на месте, исследуя его в глубину, а цивилизация суетливо металась по самой поверхности. Она читала «Время», он – вечность.
Этика «Екклесиаста»
Еще не так давно философы отнесли бы «Екклесиаст» к разделу этики, поскольку там ставится самый важный её вопрос, на который пытались ответить и Платон в «Государстве», и Аристотель в «Никомаховой этике», и Августин в «Исповеди», и Аквинат в «Сумме», и Паскаль в «Мыслях», и Спиноза, и Кьеркегор. Вопрос такой: в чем высшее благо, величайшая ценность, смысл жизни?
Кажется, я знаю, почему она не ставит самого важного вопроса. У неё нет ответа. Такую огромную дыру заткнет только смелость экзистенциалиста или вера христианина.
Экзистенциализм «Екклесиаста»
Первый экзистенциалист – не Сартр, и не Кьеркегор, не Ницше, и не Паскаль, предвосхитивший половину Кьеркегора, писавший о бессмыслице и о всеобъемлющей тревоге. Это не Августин, чья «Исповедь» – лучшая из экзистенциальных автобиографий. Это не Сократ, действительно проживший всю свою философию. Это – Екклесиаст. Едва ли не за тридцать веков до «Тошноты», «Постороннего», «Замка» или «Ожидания Годо» он знал то, что знали Сартр и Камю, Кафка и Беккет, но рассказывал об этом искренней и проще.
Если вы читали экзистенциалистов, хотя бы этих четырех, вы увидите, как похож на них «Екклесиаст», когда его откроете. Его не нужно под них подгонять, не нужно растягивать, он – не уже.
Современность «Екклесиаста»
Роберт Шорт составил книгу «Время жить и время умирать» (A Time to Be Born – A Time to Die, 1973). Это – фотографии, по одной на каждый стих «Екклесиаста». Фотограф снял то, что мы видим каждый день – и не замечаем (а фотография помогает заметить). Перед нами – сама современность, и самый что ни на есть «Екклесиаст».
Именно его и надо иллюстрировать фотографиями, ведь сам он – набор фотографий. Слово «фотография» значит «светопись»; так и написан «Екклесиаст». Только в этой книге, из всей Библии, ничто не подсвечено верой, есть один свет – естественный, здешний (мы – «под солнцем»), свет человеческого разума и объективных чувств. В этом свете поверхность жизни видна с грубой четкостью, во всей своей нищете. Такой верной картины, показывающей именно поверхность, больше не было и нет.
Люди, включившие эту книгу в канон, были поистине мудры и поистине смелы. Мудрость их в том, что контраст многократно увеличивает яркость, а наблюдения Соломона – контраст, противовес, альтернатива всему, что сказано в Библии. Это – вопрос, все остальное – ответ. Нет ничего бессмысленней, чем ответ без вопроса. Вот почему так нужен «Екклесиаст». Смелость – в том, что вопрос бездонно глубок. Ответ должен быть еще глубже, иначе он не утишит ни разума, ни сердца, и нам придется бесславно бежать от вопроса или безрадостно бежать от жизни. Так сейчас и делают – и то, и другое.
Для нынешних людей эта книга – первый урок, все прочее в Библии – второй. Они не усвоят второго урока, если не знают первого. Где бы я ни проповедовал, где бы ни преподавал, я начинаю с «Екклесиаста». Раньше мы могли, вместе с Богом, начинать с Книги Бытия. Теперь, когда Бога забыли, начинать надо вместе с пациентом.
У «Екклесиаста», по крайней мере, семь современных свойств.
Во-первых, он говорит об «экзистенции», о человеческом существовании. Он задает главный вопрос нынешних людей: «Есть ли хоть какой-то смысл в нашей жизни?» Раньше спорили о том, в чем этот смысл; только Екклесиаст посмел спросить, есть ли он вообще. Раньше боялись смерти (это – античность) или греха, гибели, ада (Средневековье). Теперь боятся пустоты, «суеты сует».
Во-вторых, он показывает величайший страх современности: не страх смерти, не страх греха или виной или ада, а страх перед бессмысленностью, «суетой», экзистенциальным вакуумом.
В‑третьих, мы видим здесь лучшую черту современного человека (правда, она и худшая) – он полон отчаяния и беспредельно честен. Если отчаяние честно, оно чревато надеждой; так было у Иова.
В‑четвертых, на вопрос о высшем благе он отвечает по-нынешнему, то есть – ответа не дает. Двадцать цивилизаций, сменявших друг друга (по Тойнби) говорили людям, зачем они живут, и только наша, двадцать первая, молчит. Вернее, она отделывается эвфемизмами: «мы – не догматики», «мы сами творим свои ценности», «мы вольны выбирать», а по-честному выходит, что ответить нам нечего. Чем дальше, тем больше наше общество знает о мелком, тем меньше – о главном.
Что ж, и то лучше, чем считать наши мелкие услады осмысленными и самодостаточными. Честный гедонизм выше самообмана. К человеку, который набил амбары и успокоился, Христос суровей, чем к блуднице и вору. В своей героической честности «Екклесиаст» беспредельно выше самодовольного благополучия. Намного превосходя нашу пошлую психологию, он достигает тех высот, где есть достоинство отчаяния.
В‑шестых, он обращается к омирщвленному миру. Вера загнана в отсеки жизни, она где-то между прессой и наукой, нет – еще дальше, там, где ютится то, что доступно наблюдению. В таком мире Бог – часть моей жизни, а не наоборот. «Я» – в центре. Священное дозволяется (не всегда), но обуславливается мирским. Так – только у нас и в «Екклесиасте». И в остальных книгах Библии, и в другие века всё совершенно иначе.
В‑седьмых, и это – главное, он дает земной ответ на вопрос о высшем благе. Самый метод его, самый способ познания – мирские. Тот, кто его написал, как бы дает репортаж во всемирную газету. Никто ему не являлся, Бог у него – такой же, как в нашей пристойной, заземленной вере, и сам он – вполне мирской человек.
Молчание Божье
Философия отличается от религии, как речь от слушанья. Там – человек говорит о Боге, тут – Бог о человеке. Одно дело – разум, другое – вера. Философы – люди, они ищут Бога; библейский Бог ищет человека. Библия – не слово, летящее вверх, а Слово, сходящее вниз, к нам. Только в «Екклесиасте» Бог молчит. Здесь Он – объект, а не субъект.
Молчит Он и в «Иове», кроме конца и начала, но именно они и отличают «Иова» от «Екклесиаста». Бог заговорил – и у Иова есть всё, хотя нет ничего. Бог промолчал – и у Екклесиаста нет ничего, хотя есть всё. В той, другой книге Он говорит дважды. Сперва Он испытывает Иова, и свет Его слов помогает нам, читателям, понять те пространные рассуждения Иова, которому кажется, что он испытывает Бога. Иов первых глав не знает и думает, что Бог ничего не говорит ему, как Екклесиасту.
Потом, целых пять глав, Бог говорит с ним из бури. Во всей словесности, какая только существует, нет ничего подобного. Божьи слова так глубоки и поразительны, что убедили Иова, человека упрямого. Ведь Иов совсем не терпелив, он упрям и своенравен. Того, что сказано в последних главах, хватило самому требовательному из людей, задавшему самый трудный вопрос, – о тайне зла. Хватило бы и Екклесиасту, если бы Бог заговорил с ним; но Бог промолчал.
А может быть, царь не слушал. Ведь Бог заговорил тогда, когда замолчал Иов (лучшие его слова: «Кончились слова Иова»). Елиуй говорил ему: «Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз». Может быть, все дело в том, что Иов – страдалец, Соломон – философ. Царь подобен Сократу, больной бедняк – Христу.
Вся Библия – Божья речь, кроме «Екклесиаста». Эта книга – не диалог, а монолог. Где же тут откровение? Его нет?
Как построен «Екклесиаст»
«Екклесиаст» гораздо лаконичней и логичней, чем кажется. Когда читаешь его впервые, возникает ощущение, что книга эта петляет и никуда не ведет, что в ней нет четких и обоснованных выводов, что это – какие-то капли мудрости, упавшие на жадную и сухую землю, или коллаж из фотографий, сделанных на тонущем корабле.
Но ведь так и должно быть – иначе не выразишь с таким совершенством самую весть: жизнь петляет и не ведет никуда. Форма соответствует содержанию, как во всех великих книгах. Жизнь кружит на месте, ловит свой хвост? Что ж, книга тоже. Конец её и начало одинаковы: «суета сует».
Тут, вблизи – смысл, вдали – бессмыслица; вблизи – цель, вдали – бесцельность. Вот она, весть Екклесиаста. Мы – вроде заводной игрушки: посверкает, попищит, потрясется, а иссякнут батарейки – и всё. Каждая деталь осмысленна, сама игрушка – нет. Так видел человеческую жизнь мудрейший из людей.
Что ж удивляться, если мы не можем честно читать эту книгу? Что ж удивляться, если мы сокрушенно ахаем, качаем головой и уходим? Но какой-то червячок остается. А вдруг это – правда? Да нет! А все-таки?
Вот еще одна картинка (образ стоит тысячи слов, Христос все время ими пользовался). Пётр расположился посреди дороги у кучи камней, в которой закреплен фонарь. Иван подходит и спрашивает: «Это ты прикрепил?» Пётр отвечает: «Я. – А зачем? – Чтоб машины на кучу не наехали. – А куча тут для чего? – Чтоб фонарю было на чем держаться».
Посидите у моста в большом городе, пока вам не покажется, что мост был всегда, без него невозможно. Тогда спросите себя: «А зачем он?» Ну, чтобы люди могли попасть из пригорода в город: а потом – из города в пригород. Хорошо; а зачем они едут в город? Работать. А как? Да по-разному: полицейский регулирует движение на мосту, медсестра перевязывает после аварии, финансист дает деньги на строительство, инженер проектирует мосты, рабочий – строит, математик учит инженера, сапожник – чинит обувь, сносившуюся у пешехода всё на том же мосту. Видите? Камни – для фонаря, фонарь – для камней. Та же игрушка, только деталей в ней больше.
Однако мы этого не замечаем. В наушниках – такой шум, что мы не слышим молчания. Голова у нас набита, сердце – пустое. Если бы мы, как экзистенциалисты, осмелились вслушаться в тишину, мы бы испугались не меньше их. Древние слышали музыку сфер; мы слышим то, что Паскаль назвал «вечным молчаньем бесконечных пространств» и признался, что оно «исполняет ужасом». Но молчание слушать надо, это нужнее всего. Кьеркегор сказал: «Если бы я мог прописать лекарство от нынешних недугов, я бы выбрал молчание. Ведь даже если бы слово Божье было бы проповедано, никто бы его не услышал, слишком много шума. Итак, творите молчание».
Екклесиаст его творит.
Вот он, первый и непременный шаг на пути к спасению. Нынешний мир не хочет идти к Великому Целителю (или хочет – но даром, бесплатно, на своих условиях). Что ж, пусть узнает, что без этого он умрет. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать к покаянию не праведников, а грешников».
Для нас, людей XX века, «Екклесиаст» страшнее всех книг. Это – зеркало, мы видим в нем себя, но на месте сердца – дыра, темное пятно. В микрокосме тоже есть черные дыры. Куда уж страшнее! Сердце, вместилище жизни, стало вместилищем смерти.
Дети «отыгрывают» это чувство, что-нибудь ломая. Дети, не подростки; те – в этом смысле – как взрослые.
Наркотик нам поставляют масс – медиа. Они – наши слуги, винить их мы можем не больше, чем убийца – свой револьвер. Им выгодна наша тяга к смерти – к насилию, убийству, разврату, пьянству, наркотикам. Социологи установили, что из двадцати фильмов только два относятся хотя бы с усмешкой к наркомании и пьянству. При чем тут «Екклесиаст»? Какое отношение к нему имеют эти прописи и проповеди?
Личина
Все, что мы делаем здесь, «под солнцем», цивилизация, науки, искусства, для многих – просто личина. Екклесиаст срывает её, и мы видим пустоту. Это и есть откровение – он открывает, что таится под личиной.
Мир – не дурак, он не зря навыдумывал такую тьму развлечений и масок. Увидишь правду – и ты на распутье. Одна дорога ведет к вере в то, что жизнь неприютна и непостижима. Другая – туда, где дыру в сердце тщатся заменить дырой в черепе.
Как спрятать слона
Соломон видит так, и нынешний мир так видит. Ведь у него нет ответа на главный вопрос: «Зачем это все? Зачем мы?»
Вопрос огромен как слон. Можно ли его скрыть? Наш мир измыслил пять способов.
1. Первый и наиболее эффективный способ «скрыть слона» это – отвлекаться на мелочи. Если мышей (мелочей) уж очень много, они скроют слона. Так наш мир полон тысяч малых вещей которые могут отвлечь нас и скрыть одну большую вещь. Мы так заняты мелочами, что не имеем времени подумать о главном.
2. Можно и отругиваться. Раз ответа нет, браните вопрос всякими словами, вроде «философия», «метафизика», «частное мнение», словно попытки понять, где же мы и где истина – просто прихоть, а ответы на них – выдумка.
4. Стремление к счастью, которое Американская Декларация Независимости называет одним из наших великих неотъемлемых прав (Малкольм Магридж называет это самой глупой мыслью какую только вбивали людям в голову), скрывает слона, потому что слон, как кажется, не делает нас счастливыми. Слон «отрицательный», а мы должны практиковать «позитивное мышление»: «Я в порядке», «Вы в порядке» и «Я принимаю себя, таким каков я есть». Мы должны провозглашать: «Мир, мир!» (когда нет мира), потому что считаем, что это делает нас счастливыми. Мы учим детей: «Да, милочка, Дед Мороз есть», «Нет, милочка, люди не умирают, они только уходят из жизни», «Все религиозные воспитатели согласны с тем, что библейский Страх Господень – никакое не начало мудрости, а пережиток, опасное суеверие, которое должно быть искоренено из умов молодых, чтобы они не стали отличаться от хорошо приспособленных граждан этого мира».