п е щеголев биография
О пушкинистах. 2. Щёголев П. Е. Полное
Щёголев и исторические фальсификации
Вместе с А. Н. Толстым изготовил подложный «Дневник Вырубовой», который печатался в журнале «Минувшие дни». Когда о советской публикации стало известно на Западе, Вырубова, жившая в Финляндии, выступила с опровержением. Так как изготовление фальшивки не было согласовано с другими партийными историками, это вызвало гнев Покровского, который добился принятия решения ЦК ВКП(б) о закрытии журнала «Минувшие дни». В книге руководителя Федеральной архивной службы России члена-корреспондента РАН В. П. Козлова написано о «дневнике»:[3]
«Вся совокупность элементов «прикрытия» фальсификации, богатейший фактический материал говорят о том, что перо фальсификатора находилось в руках историка-профессионала, не только прекрасно ориентировавшегося в фактах и исторических источниках рубежа двух столетий, но и владевшего соответствующими профессиональными навыками. Уже первые критические выступления намекали на фамилию известного литературоведа и историка, археографа и библиографа П.Е. Щёголева. В этом трудно усомниться и сейчас, хотя документальных подтверждений этой догадки до сих пор обнаружить не удалось».
По некоторым данным, тем же авторским коллективом готовилась и вторая часть фальсифицированных документов об императорском дворе — «Дневник Распутина». Однако слухи об изготовлении подделки просочились и «дневник» не был опубликован. В книге историка Радзинского этот эпизод описывается следующим образом:
«И в 1927 году, когда праздновалась десятая годовщина падения царского режима, мощная идеологическая кампания по дискредитации царизма не смогла обойтись без Щёголева и «красного графа» (и они — без неё). Это был типичный социальный заказ: Щёголев предоставил материалы, Толстой написал — так появился лжевырубовский дневник. И огромный его успех, видимо, подсказал новую работу — «Дневник Распутина» должен был стать продолжением «Дневника Вырубовой». Однако благодаря общительному (и часто пьяному) «красному графу» история фальшивки перестала быть тайной, так что об издании «продолжения» нечего было и думать. И, возможно, тогда ценивший литературные мистификации Щёголев и отдал «Дневник Распутина» в архив — пусть полежит до лучших времен…».
Статья 3
Отрывки из вступительной статьи
к четвёртому изданию книги П.Щеголева пушкиниста Я. Левковича
Хитрован крестьянский сын
Павел Щеголев – пушкинист, революционер, мистификатор
85 лет назад, 22 января 1931 года скончался один из самых известных историков, пушкинистов и исследователей освободительного движения.
Он успел уйти сам, не схваченный, не разоблаченный, не оболганный. Хотя сам многое ухвативший, разоблачивший, а кое-кого и оболгавший. История не расквиталась с ним – ни в злом, ни в добром. Хитрован, несмотря на всю сверхдородность, он сумел проскользнуть между булавой и секирой. В отличие от многих современников и коллег по цеху.
Павел Щеголев родился в 1877 году в Воронежской губернии, в селе Верхняя Катуховка в семье дважды государственных крестьян. Дед Щеголева, кантонист, служил на Кавказе. Отец, как солдатский сын, с самого рождения был записан в военное ведомство и поступил в школу солдатских детей, а потом служил писарем и очень любил читать.
Закон 1856 года освободил солдатских детей от военной службы, и Елисей Никифорович был снова приписан к крестьянскому сословию. В 1862 году он вернулся в родное село, под Воронеж. Там и родился будущий историк.
Свинцовые мерзости царизма он познал с юных лет: едва поступив в Воронежскую классическую гимназию, он на следующий год попал в список исключаемых, поскольку министр народного просвещения Дмитрий Толстой, уверенный, что все зло от образования (вот ведь на государя императора Александра III покушались люди читающие!), запретил держать в гимназиях крестьянских детей. Щеголева спасли только отличные отметки и необычайное усердие: «Я оставался, – вспоминал он, – единственным крестьянским сыном в своем классе за весь гимназический период».
Читал он «запойно, целиком, полные собрания» – Гоголя, Достоевского, Жуковского, Пушкина, Тургенева, Льва Толстого. И, как полагается хорошему гимназисту, рано начал давать частные уроки. Однажды во время урока его ученик Коля Русанов, взволнованно проговорился, что к чаю придет Лев Николаевич, друживший с отцом. Толстой действительно пришел и с первого знакомства запомнил начитанного репетитора.
Поступил золотой медалист Щеголев в Петербургский университет – на санскритско-персидско-армянский разряд факультета восточных языков, но «ни ориенталиста, ни языковеда из меня не вышло», он перешел на историко-филологический, где специализировался на сравнительной истории апокрифов (золотая медаль за работу об Афродитиане Персиянине).
Но остаться при университете Щеголеву не удалось (хоть знаменитый Алексей Шахматов и рекомендовал еще более знаменитому Александру Веселовскому поручить крестьянскому сыну комментировать сатиры Салтыкова-Щедрина), потому что Щеголева захватили студенческие выступления: в 1899 году вместе с депутацией студентов он отправился к Льву Толстому за поддержкой:
«Л Н очень поражался организованностью движения и той связью, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей».
Все это были не просто разговоры: за организацию и участие в забастовке Щеголев отбыл двухмесячное заключение, затем (по делу об агитации рабочих Путиловского завода) – еще восемь месяцев и отправился на два года под полицейский надзор в Полтаву. Но и там он не оставил своих симпатий к подпольщине, распространяя «Искру» и «Южного рабочего».
С самого начала революционно-повседневное у Щеголева шло рука об руку с культурно-историческим: там же, в Полтаве он открыл для себя семейный архив Гоголя и подготовил несколько отменных публикаций.
Не успела закончиться полтавская высылка (1900–1901), как пришел вердикт по рабочему (Путиловскому) делу: три года вологодской ссылки, правда, с зачетом уже отбытого срока. И Павел Елисеевич отправляется в Вологду, где его догоняет следствие по распространению газет в Полтаве, – и три с половиной месяца в 1903-м он проводит в вологодском остроге.
По существу, около четырех лет молодой и недоучившийся филолог отбывает одно наказание за другим. И этим его судьба не насытилась.
Вологда 1903 года оказалась местом легендарным: каких только ссыльных здесь в разные годы не было! Хоть университет открывай: Николай Бердяев, Богдан Кистяковский, Александр Амфитеатров, Александр Богданов, Борис Савинков, Анатолий Луначарский, эсер Иван Каляев. Вологду называли «подстоличной Сибирью». И хотя все со всеми спорили, неприятель был у всех общий, и этого никто не забывал.
Павел Елисеевич выделился и здесь. Еще один ссыльный, писатель Алексей Ремизов вспоминал:
«Все книги, выходившие в России, в первую голову посылались в Вологду, и не в книжный магазин Тарутина, а к тому же Щеголеву. И было известно все, что творится на белом свете: из Арзамаса писал Горький, из Полтавы – Короленко, из Петербурга – Д. В. Философов, он высылал «Мир искусства», А. А. Шахматов, П. Б. Струве, Д. Е. Жуковский и из Москвы – В. Я. Брюсов, Ю. К. Балтрушайтис и Леонид Андреев. Между Парижем, Цюрихом, Женевой и Вологдой был подлинно «прямой провод».
В Вологде Щеголев, писавший биографию Гоголя и получавший от друзей копии всевозможных документов, получил прозвище «Архивный фонд».
Ольга Волкогонова в своей биографии Николая Бердяева рассказывает: «В Вологде ссыльные устраивали не только обсуждения теоретических рефератов, но литературные и музыкальные вечера, лекции – интеллектуальная жизнь кипела! Это дало основание А. М. Ремизову назвать Вологду «Северными Афинами». Название прижилось, оно обыгрывалось ссыльными в повседневной жизни: например, городские Веденеевские бани назывались античными термами, простыни, обернутые вокруг тел парильщиков, выполняли роль хитонов, а в перерывах между заходами в парилку велись литературно-философские дебаты. После бани обычно шли на берег реки – там совершалось «торжественное омовение». Причем в холодную погоду купались только самые смелые – Павел Щеголев, который обладал богатырским телосложением и занимался спортом, и болезненный Николай Бердяев».
В Вологде Щеголев женился на актрисе местного драматического театра Валентине Богуславской. Их эмоциональные семейные отношения (включая три стихотворения, посвященные ей Александром Блоком) станут предметом светских пересудов на следующие тридцать лет.
В том же 1903 году Щеголеву разрешают вернуться в Петербург для сдачи университетских экзаменов (результат – диплом первой степени), и он поступает в редакцию «Исторического вестника» заместителем самого Сергея Шубинского. Щеголевский интерес к деятельности декабристов совпадает со временем первой русской революции и умножает читательское восприятие, вызывая лавину перекличек и уподоблений. Лев Толстой хвалит и одобряет исследование своего молодого знакомого, посвященное «Первому декабристу Владимиру Раевскому» (1903, отд. изд. 1905).
Через год – к 1906-му – Щеголев уже признанный авторитет: он изучает и публикует документы о Петре Каховском, Сергее Муравьеве-Апостоле, «Русскую Правду» Павла Пестеля, радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», следственное дело Александра Грибоедова и впервые вводит в оборот множество других исторических материалов.
Неудивительно, что его имя как редактора (наравне с Василием Богучарским) появляется в первом же номере «Былого» – «журнала, посвященного истории освободительного движения». Успех журнала был феноменальным: первый же номер потребовал двойной допечатки и разошелся 30-тысячным тиражом. В библиотеках, с удовольствием отмечали его редакторы, номера зачитывались до дыр. Лев Толстой, получавший журнал по почте, считал его «самым революционным журналом» и сразу приступал к чтению свежих номеров, говоря доктору Душану Маковицкому: «. Если бы я был молод, то после чтения «Былого» я взял бы в обе руки по револьверу».
Приблизительно так же воспринимала журнал и полиция. Разоблачения провокаторов в эсеровской среде, сделанные редакцией «Былого», быстро дошли до самих разоблаченных: собственно, сам Павел Елисеевич и съездил к Борису Савинкову в Гельсингфорс и назвал имя провокатора – Раскин (псевдоним Евно Азефа в охранке). Савинков, ничего не подозревая, тут же рассказал об этом самому Азефу, и тот добился закрытия «Былого» и ареста Щеголева. (Я неизбежно сокращаю эту драматическую историю, оставляя лишь достоверную линию.)
На два года Щеголев попал в тюремную одиночку. Но печалиться о его судьбе особенно не стоит: пушкинист Мстислав Александрович Цявловский рассказывал:
Эти идеальные обстоятельства для работы без всякой иронии были оценены коллегами по цеху. Цявловский прямо говорил: «Хорошо зная Щеголева, я позволяю себе с уверенностью утверждать, что едва ли бы была написана эта работа, если бы он не сидел в тюрьме».
Отсюда и пошла в среде пушкинистов россыпь шуток на эту тему. Семен Афанасьевич Венгеров писал Павлу Елисеевичу уже после революции: «Вот если бы вас большевики посадили месяцев на шесть – препользительно было бы для российской науки».
А сетуя на отсутствие хорошей биографической монографии о поэте, Борис Львович Модзалевский (по воспоминаниям Николая Васильевича Измайлова) «не раз говорил, что следовало бы еще раз посадить Щеголева на годик-другой в Петропавловскую крепость – и биография Пушкина была бы написана».
Надо сказать, глядя на советскую историю, что великие ученые дошутились. Не сам, правда, Павел Елисеевич, но многие другие из того же цеха отправились подумать о наследии первого поэта: Измайлов провел пять лет в лагерях; десять лет отсидел на зоне Юлиан Григорьевич Оксман; в Лефортово от сердечного приступа умер арестованный Григорий Александрович Гуковский, Борис Модзалевский, как старший ученый хранитель Пушкинского дома, не выдержал чудовищного административно-чекистского давления и ушел из жизни в возрасте 53 лет; его сын Лев Борисович Модзалевский был выброшен неизвестными из тамбура поезда Ленинград – Москва (и кто будет утверждать, что то были проделки хулиганов?);
Не дожив до конца 1907 года, «Былое» вынуждено было закрыться, не помогло и привычное лукавство – смена вывески: один только 1908-й просуществовали «Минувшие годы». Но с «Былым» (а позднее и одноименным издательством) Щеголев будет связан практически до конца своих дней, «Былое» его не отпустит.
А пока историк полностью повернулся к фигуре Пушкина – и здесь в том же общественно-политическом ракурсе: его интересовали сцепления «Пушкин и тайные общества», «поэт и власть». Влияние всего, написанного Щеголевым на эти темы, легкость и увлекательность его книг так прочно сориентировали отечественную пушкинистику в этом «единственно-правильном» направлении, что, по существу, эта идеологическая парадигма (Пушкин – друг декабристов) не изжита до сих пор. И все новейшие усилия предложить иные ракурсы (преданный Царю – непременно с заглавной буквы! – православный поэт) приживаются не слишком прочно.
Оппозиционность Пушкина, его существование на пороге антиправительственного заговора стали упрямой темой ученого: он убедительно показал, что и петербургская «Зеленая лампа», и кишиневская масонская ложа «Овидий» имели не «оргиастическое» или «эпикурейское» направление (как считали пушкинисты-предшественники), но были «побочными управами» декабристских обществ, в данном случае Союза благоденствия: «. неведомо для Пушкина, – писал Щеголев, – для большинства членов, Союз давал тон, сообщал окраску собраниям «Зеленой лампы». И, несмотря на то что Пушкин не был членом Союза благоденствия, не принадлежал ни к одному тайному обществу, он испытал на себе организующее влияние тайного общества».
Эти работы Щеголева, собранные в книгу «Пушкин: Очерки» ( Москва, Шиповник, 1912), удостоились Пушкинской премии Академии наук, а саму книгу отпечатали (без всякой задней мысли) в Типографии Санкт-Петербургской одиночной тюрьмы, где автор провел двадцать трудолюбивых месяцев.
Павел Лукницкий записал в своем дневнике 15 мая 1926 года: «Вчера я выразил АА свое удивление по поводу того, что она совершенно не была огорчена словами Щеголева о том, что все, найденное ею, уже известно. (АА, передавая разговор со Щеголевым, сказала мне, что все это известно и это ее очень радует, потому что, значит, она правильно все делала.) АА в ответ на мое удивление сказала, что Щеголев совсем не в такой форме говорил, чтобы ей огорчаться, – наоборот. И конечно, ей нужно радоваться словам Щеголева: ведь разве не приятно сознавать, что ты сделал без всяких соответствующих знаний, без всякой подготовки – и сделал правильно – то, что и многие специалисты не сделали, не умели или не смогли».
1917 год принес искателю исторических документов лучший из профессиональных подарков: оковы рухнули, режим пал, и Павел Елисеевич был среди тех, кто окунулся в океан секретных еще вчера материалов.
Первое, что сделал Щеголев, он возобновил любимое детище – историко-революционный журнал «Былое», завел при нем одноименное издательство и, что отвечало его ненасытной натуре, распахнул двери собственного книжного магазина, в котором, правда, он не столько торговал продукцией своего издательства, сколько неистово скупал у петроградцев всевозможные книжные редкости.
Среди издательских уникумов попалась ему однажды и брошюрка Демьяна Бедного, да не простая, а в сафьяновом переплете, подносной экземпляр с дарственной надписью – К.Р.’у – великому князю Константину Романову. Щеголев знал, какой звериный оскал будет на лице у Демьяна, предполагавшего, что через своих агентов он скупил уже все возможные экземпляры. Благодаря Щеголеву в его руки попадал, может быть, последний и, несомненно, самый редкий, и теперь можно было надеяться, что никто не вспомнит написанного Демьяном в начале творческого пути:
Греми, моя лира!
Я гимны слагаю
Апостолу мира,
Царю Николаю.
До поры до времени Павел Елисеевич чувствовал себя хозяином двадцатых годов. Таким хозяином, что мелкие (с его точки зрения) уступки эпохе (исторические концепции или чистота исследования) казались ему незначащими.
Параллельно с историко-освободительной и пушкинской темами шла у Щеголева (одвуконь – как сказал бы Роман Гуль) и тема загульная: он любил побаловаться, рискованно пошутить, нахитрить. Рано сложившийся, всего начитавшийся, он был человеком сатирического и вполне даже циничного склада и свои знания мог за хорошую плату или за снисходительность властей дать в выгодную аренду. Общественное мнение было в 1925 году потрясено громким открытым разбирательством по делу о провокаторе Иване Окладском, которого ГПУ и политическое руководство решило сделать козлом отпущения, свалив на него все беды и провалы народовольцев. Но большевикам было не разобраться в необъятных документальных залежах царской охранки. Им нужен был политически доверенный эксперт.
Историк Виталий Раул пишет:
«Советское следствие (…) не было заинтересовано в дискредитации «Народной Воли» как революционной организации, поэтому Иван Окладский второй раз в жизни стал жертвой политической интриги. Неприятным моментом во всей этой детективной истории было участие в ней профессора (был ли он профессором? – Ив. Т.) П. Е. Щеголева, который своими «историческими консультациями» освещал следственно-судебный процесс. Он отлично знал не только детали «агентурной» работы Окладского, но и всю политическую подоплеку его дела. Историк Щеголев без труда усвоил, что советская власть собирается возвысить «Народную Волю» до героического уровня, а для этого нужен предатель в ее рядах, желательно мелкий и корыстный. Щеголев принял заказ властей и вписался в советский исторический оркестр на правах первой скрипки.
Защитник Семен Борисович Членов имел полное право спросить эксперта Щеголева: «Что же это за секретный сотрудник, у которого нет ни одного признака секретного сотрудника?»
Даже эмигрант Владислав Ходасевич в своем парижском некрологе Щеголеву не удержался и, посреди отчетливых похвал, вспомнил этот грех: «Роль Щеголева в деле бывшего провокатора Окладского была в высшей степени прискорбна».
Ничего удивительного, что, погнавшись за хорошим гонораром, Павел Елисеевич на пару с Алексеем Толстым, как считается, сочинили подложный «Дневник Вырубовой», который и печатали в ленинградском журнале «Минувшие дни» (1927). Об этой публикации много и громко говорили в печати. Более того, «собственный» дневник прочла и сама Анна Вырубова, жившая в эмиграции в Финляндии.
Если бы мистификаторы действовали с ведома властей, это им сошло бы с рук, но для них это оказалось чуть ли не пьяной шуткой. Так считали в литературно-журналистских кругах того времени.
Если шутка была и пьяная, то впору говорить о долгом запое, поскольку русский текст дневника (сочиненный двумя приятелями) был сочинен сперва по-русски, затем переведен на французский и после этого отдан в обратный перевод на русский. Для классического заметания следов.
Начальственный гнев был велик. Историк Покровский добился принятия решения ЦК ВКП(б) о закрытии журнала «Минувшие дни». Исследователь истории нашумевших фальсификаций В. П. Козлов пишет:
«Вся совокупность элементов «прикрытия» фальсификации, богатейший фактический материал говорят о том, что перо фальсификатора находилось в руках историка-профессионала, не только прекрасно ориентировавшегося в фактах и исторических источниках рубежа двух столетий, но и владевшего соответствующими профессиональными навыками. Уже первые критические выступления намекали на фамилию известного литературоведа и историка, археографа и библиографа П. Е. Щеголева. В этом трудно усомниться и сейчас, хотя документальных подтверждений этой догадки до сих пор обнаружить не удалось».
Ходили слухи, что Толстой со Щеголевым готовили еще одну фальшивку – «Дневник Распутина». Но после скандала вокруг «Минувших дней» все было остановлено.
В 1928 году вышло третье (последнее при жизни), дополненное издание «Дуэли и смерти Пушкина». Возвращение Щеголева к Пушкину было широким и, что называется, комплексным: сборник статьей «Пушкин и мужики», отредактированная книга о дуэли и заготовленный, но не увиденный автором том «Из жизни и творчества Пушкина» – ранняя книга Щеголева, но в пересмотренном виде.
Повторное обращение к пушкинским сюжетам ученый переживал как новый прилив молодости. Летом 1926 года он позвонил Корнею Чуковскому, и тот 23 августа записал в дневнике: «Сейчас говорил по телефону с Щеголевым. Против обыкновения, он говорил со мной долго и не по делу. »Я, говорит, вернулся к своему старому занятью: пишу. Вообразите, забросил все и пишу. И это доставляет мне счастье». «
Трудно сказать, что именно, – возраст ли, перенапряжение, ощущение ли профессиональной сытости, – но «Дуэль и смерть» в своем третьем издании кажется книгой, где автор несколько развязывает галстук и больше не держит спину ровно. Ходасевич в некрологе говорил об этом так:
«Даже простота изложения, всегда бывшая одним из выдающихся достоинств Щеголева, в недавние годы была им доведена до того утрированно-советского стиля, который своей поддельной простецкостью напоминает стиль ростопчинских афиш. Все это (и еще многое, о чем не буду распространяться) слишком часто в знающих Щеголева и привыкших его уважать вызывало чувство горечи и негодования».
А дальше Ходасевич в свойственной ему манере формулирует свою двучастную позицию как мемуариста: «Отрицать или замалчивать эти факты над могилой историка было бы особенно неуместно. Однако же еще менее допустимо не упомянуть того, чем наука русская, несомненно, обязана Щеголеву».
Вот оценка Ходасевича: «В своих трудах, помимо широчайшей осведомленности во всем, что касается Пушкина и его эпохи, проявлял Щеголев, за печальными исключениями последних лет, строгую точность метода, трезвый и осторожный ум, соединенные с проницательностью и интуицией, без которой нет истинной науки. Необходимо еще отметить, что Щеголеву было свойственно тонкое понимание поэзии, чем он выгодно отличался от многих исследователей, порой сочетающих обширные познания в области биографии и палеографии с непониманием самой поэзии Пушкина».
Ну и наконец, уже заканчивая эту заметку, я решил заглянуть в набоковский комментарий к «Евгению Онегину», потому что почувствовал, что совершенно не помню, ссылается ли на него автор.
И был приятно удивлен: Набоков, не спускавший советским пушкинистам ни одного ляпа, пользуется без оговорок щеголевскими выкладками и характеризует их отзывом: «Убедительно».
Щёголев Павел Елисеевич
Родился в семье государств. крестьян. Его дед отбывал воен. службу в воен. поселениях на Кавказе. Отец, Елисей Никифорович Щ., будучи солдатским сыном, со дня рождения был зачислен в воен. ведомство, учился в школе солдатских детей, позже служил полковым писарем. После выхода закона 1856-го, освобождавшего солдатских детей от воен. службы, был снова приписан к крестьянскому сословию и в 1862 вместе с семьей вернулся на родину в Воронежскую губ., где и начал работать при мировом посреднике. Мать ― Щ. Параскева Филимоновна.
Когда семья переехала в Воронеж, мальчику шел седьмой год. Несмотря на то что семья жила бедно, отец, «знавший цену просвещения на медные деньги», в 1886 отдал сына в приготовительный класс Воронежской классич. гимназии. Но уже в 1887 тот едва не был исключен из гимназии, согласно циркуляру Министра народного просвещения, запрещавшему принимать в гимназию детей низших классов. Но Щ. как отличника оставили на учебу. Позднее он вспоминал: «Я оставался единственным крестьянским сыном в своем классе за весь гимназический период».
С детских лет пристрастился к чтению, особенно русской классич. лит-ры ― В. Жуковского, А. Пушкина, Н. Гоголя, И. Тургенева, Ф. Достоевского, Л. Толстого, «читал запойно, целиком, полные собрания». Увлекается театром, результатом чего явился его перв. лит. опыт ― рец. о театр. сезоне в Воронеже, напеч. в 1893 в ж. «Артист».
К гимназич. годам относятся и первые встречи Щ. с т.н. «поднадзорной средой», рев. кружками, деятелями социал-демокр. движения.
Не избежал в эти годы и влияния толстовства. Встреча с Л. Н. Толстым в 1894 в семье Г. А. Русанова, где он был репетитором его сына, произвела на гимназиста Щ., по его собств. словам, «поражающее впечатление, обеспечившее еще на несколько лет простор влияния толстовства». О двух встречах с писателем Щ. расскажет позже в воспоминаниях (Встречи с Толстым // Новый мир. 1928. № 9).
В 1895 закончил гимназию с серебряной медалью, кот. предоставляла ему право на поступление в высшее учебн. заведение. Поступил на санскрито-персидско-армянский разряд фак-та восточных яз. СПб. ун-та. Но «ни ориенталиста, ни языковеда из меня не вышло». Любовь к лит-ре привела к параллельным занятиям на историко-филологич. фак-те. На лекциях А. И. Веселовского по поэтике и истории сюжетов Щ. начал постигать филологич. приемы и уже со второго курса стал работать по сравнительной истории апокрифа. Итогом этой работы явилось исследование об Афродитиане Персианине, за кот. автор был удостоен золотой медали. Большое влияние на формирование науч. интересов Щ. оказали в это вр. акад. А. А. Шахматов и А. Пыпин.
К этому вр. Щ. был уже достаточно известен как автор большого числа рец. по самым разнообразным вопросам, появлявшихся г.о. в ж. «Ист. вестник». Увлеченность и работоспособность Щ. были замечены, и предполагалось оставить его при ун-те. Однако дальнейшая учеба была прервана. Обществ. события захватили Щ., он полностью отдался рев. деятельности. В 1899 принимал участие в организации крупнейшего студенч. выступления. За организацию и участие в забастовке был исключен из ун-та и 13 марта арестован, отбыл двухмесячное заключение. Летом и осенью 1899 принимал участие в агитации и организации кружка рабочих Путиловского з-да. Пропагандистская деятельность кружка была раскрыта, Щ. вновь был арестован и привлечен к жандармскому дознанию. Восьмимесячное заключение в Доме предварительного заключения сменилось на этот раз высылкой в Полтаву.
В Полтаве Щ. пробыл два года (1900–01) и вновь оказался в гуще рев. событий, что также не прошло мимо внимания царской охранки. Был сослан в Вологду и препровожден в вологодский острог, где просидел с 23 апр. по 5 авг. 1902. В Вологде пробыл до 1903. Там женился на актрисе местного драм. театра Валентине Андреевне Богуславской.
Весной 1903 получил разрешение вернуться в столицу для сдачи университетских экзаменов и после их успешной сдачи был «признан имеющим право на диплом первой степени».
В заботе о заработке в 1903–04 сотрудн. в ж. «Ист. вестник», в кот. выполнял обязанности зам. редактора и публ. рец. С 1905 работал в радикальной газ. «Наша жизнь» (позже «Товарищ»).
Читательский интерес вызвала кн. Щ. о А. С. Грибоедове, в кот. впервые была сформулирована идея о несомненной принадлежности поэта к движению декабристов (вперв. опубл. в 1904 в ж. «Лит. вестник» (т. VII, кн. 2); отд. изд.: А. С.Грибоедов и декабристы (По архивным мат-лам, с приложением факсимиле дела о Грибоедове, хранящегося в Гос. Архиве ). СПб., 1905).
Обществ. резонанс получил сб. мат-лов, посвящ. декабристам: « Обществ. движения в России в перв. пол. XIX в. » (СПб., 1905), подготовленный В. Семевским, В. Богучарским и Щ., куда вошли мат-лы о М. Фонвизине, Е. Оболенском и В. Штейнгеле. Изданием был введен в науч. оборот новый мат-л, обогативший ист. науку и расширивший представление как о личной жизни декабристов, так и о деятельности тайных обществ.
Работа в архиве дала Щ. возможность в 1906 опубл. уникальный памятник движения декабристов «Русскую Правду» П. Пестеля, кот. находилась до этого под строжайшим запретом. В том же году Щ. опубл. «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева; и др.
Названные и мн. д. опубликованные Щ. исследования по этой теме составили зерно будущей кн. о поэте « Пушкин: очерки » (СПб.: Шиповник, 1912; второе изд. удостоено Пушкинской премии АН ― СПб.: Прометей, 1913; 3-е изд., испр. и доп. М.-Л., 1931). В. Брюсов в отзыве относительно присуждения премии Щ. отмечал, что сочинение заслуживает премии «благодаря обилию новых материалов, впервые опубликованных в книге, длинному ряду поправок, внесенных автором в работы его предшественников и основанных на добросовестном изучении, первоисточников и подлинных рукописей Пушкина, наконец, благодаря строго научному методу, кот. автор выставил как необходимое условие плодотворной работы и кот. сам последовательно держался в лучших частях своего труда» (День. 1913. № 284. 20 окт.).
Занимаясь пушкинской тематикой, Щ. придавал важное значение исследованию вопроса об окружении Пушкина. Первым очерком на эту тему явилась публикация статьи о «негоцианке молодой» Амалии Ризнич (Вестник Европы. 1904. № 1), изыскания о M. H. Волконской-Раевской и ее месте в жизни и поэзии поэта (Из разысканий в области биографии и текста Пушкина // Пушкин и его современники. СПб., 1911. Вып. XIV; в 1912 переизд. под загл. «Утаенная любовь» // Пушкин: Очерки. СПб., 1912), а также работы, посвящ. А. М. Горчакову, лицейскому другу Пушкина, графу М. С. Воронцову, и др.
Наряду с пушкинианой в поле зрения Щ. и его лит. штудий были и др. интересы, в т.ч. он уделял большое внимание вопросам истории русской лит-ры XIX в. Так, на первых порах, тщательно изучив в Полтаве во время ссылки семейный архив Гоголя, он выступил в печ. с публикациями, представив на суд читателей любопытные соображения об изучении домашней среды, детства и юности писателя, сопровождая все это привычными для него рассуждениями о психологич. особенностях Гоголя. К сожалению, работа не была продолжена. В 1903 в энц. словаре Брокгауза и Ефрона Щ. поместил ряд биогр. очерков, посвящ. писателям П. Шаликову, С. Шашкову, Н. Шелгунову, В. Шенроку, А. Хомякову, М. Чулкову, Е. Чирикову. В ж-лах он публ. статьи о А. Пыпине, Н. Некрасове, А. Чехове. Кроме того, он изд. сатирич. роман И. Мятлева «Сенсация и замечания госпожи Курдюмовой за границей» (Т. I–II. СПб., 1907), редактировал Собр. соч. С. Аксакова (Т. I–IV. СПб., 1912–13), изд. дневник его дочери, В. С. Аксаковой (СПб., 1913). В 1929 Щ. опубл. « Книгу о Лермонтове » (Л., 1929, вып. 1–2; при участии В. А. Мануйлова), результат науч. исследования биогр. мат-лов о др. великом русском поэте. «Книга о Лермонтове» явилась примером того, как на том этапе закладывались и отрабатывались методы сов. источниковедения, основание докум. монтажа как биографич. жанра.
Рев. события 1917-го не оставили Щ. в стороне. С марта 1917 он стал членом учрежденной Временным правительством Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений бывшей царской администрации. Назначен председателем Особой комиссии для расследования деятельности департамента полиции, получив тем самым возможность проникнуть в тайны охранного отд. Перед комиссией прошли такие изв. фигуры последнего царствования, как фрейлина Вырубова, премьер-министр Горемыкин, директор департамента полиции Белецкий, Золотарев, последний министр внутренних дел Протопопов. Сохранившиеся архивные документы говорят об актив. работе в комиссии самого Щ.
Октябрьскую революцию Щ. встретил с энтузиазмом, принимал актив. участие в становлении сов. архивного дела. Много сил было вложено им в организацию будущего Пг. историко-рев. архива, кот. был создан в сер. 1918-го.
8 дек. 1917 Совет Юрьевского ун-та по представлению историко-филолог. фак-та утвердил Щ. в степени почетного доктора русской словесности, 26 янв. 1918 ему был вручен соответствующий диплом (ИМЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 3, л. 1–2).
С момента создания системы истпартов вся работа беспартийного Щ. была тесно связана с деятельностью петроградского бюро. Он принимал актив. участие в решении орг. вопросов, выработке общих принципов работы исследовательских ин-тов, музеев, архивов, издании агитационной лит-ры и т.д. Важным этапом работы Щ. считал составление и издание биогр. словаря деятелей рев. движения.
Параллельно исследователь вел напряженную работу по организации сов. музейного дела. Так, в весенние дни 1917 Щ. выступил инициатором создания Общества Дома-музея памяти борцов за свободу. В мае 1919 группа инициаторов, в кот. входили А. Луначарский, М. Горький, В. Фигнер, Щ. и др., выступила с инициативой создания Музея Революции, кот. стал бы первым музеем историко-рев. типа не только в нашей стране, но и за рубежом. В дек. музей уже начал свою работу (ныне Гос. музей полит. истории России).
С 1920 Щ. перенес свою редакционно-издат. деятельность г.о. в Гос. изд-во (Госиздат), где был начат выпуск книжек популярной «Историко-рев. биб-ки», включавшей биографич. очерки русских революционеров ― декабристов, шестидесятников, народников, социал-демократов. В 1920–22 под его ред. вышло в свет 14 выпусков, посвящ. А. Радищеву, Н. Рысакову, П. Кропоткину, рев. эмиграции 70–80-х, В. Засулич, Н. Морозову, Г. Лопатину, шлиссельбургским узникам, П. Каховскому, восстанию Семеновского полка в 1820 и мн. др. Здесь же им была проделана работа по изданию и комм. мат-лов кружка М. Буташевича-Петрашевского (Петрашевцы в воспоминаниях современников: сб. мат-лов / ред. и сост. П. Щеголев. М.-Л., 1926–28. Т. 1–3.). В серии «Биб-ка мемуаров» под его ред. были изд. воспоминания Н. Шелгунова, М. Волконской, Л. Волкенштейн. Осуществил ряд публикаций в серии «Из белых мемуаров».
Особо следует остановиться на участии Щ. в подготовке перв. сов. ПСС Пушкина, академич. 15-томн. изд., основанного на всех рукописных и печатных первоисточниках, с включением всех черновых вариантов. Это изд. было осуществлено лишь через десять лет. Но одновременно было решено подготовить шеститомное предварительное изд., кот. и было поручено изд-ву «Красная нива», Щ. был включен в состав редколл. и являлся ред. третьего и четвертого томов. Возглавил редколлегию А. Луначарский. Щ. была проделана большая работа над текстами «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Цыганы», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Полтава», «Медный всадник», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы», «Каменный гость». Он ред. «Историю Пугачевского бунта», составив подробные прим., сноски. Им отредактирован раздел рассказов и анекдотов.
Щ. много лет стоял во главе Драмсоюза. Особое место в его творч. биографии занимала работа по созданию ист. пьес, киносценариев и др. В большей части эта работа проходила в содружестве с А. Н. Толстым в сер. 1920-х. Так, ими была напис. пьеса « Заговор императрицы » (в 1924 опубл. фрагмент будущей пьесы (Жизнь искусства, 1925. № 53), полностью изд. впервые на будущий год в Берлине; 1-е изд. в СССР ― Л., 1926). Толстой сформулировал подход к освещению этой темы след. образом: «Революцию одним “нутром” не понять и не охватить. Время начать изучать революцию ― художнику стать историком и мыслителем. Задача огромная. на ней много народа сорвется, быть может, ― но другой задачи у нас и быть не может, когда перед глазами, перед лицом ― громада революции, застилающая небо» (Толстой А. ПСС: В 15 т. М., 1949. Т. 13).
Совм. работа Щ. и Толстого в обл. историко-рев. драматургии вылилась и в написание в кон. 1925 драматич. поэмы « Полина Гебль », приуроченной к 100-летней годовщине восстания декабристов и посвящ. перипетиям любви декабриста Ивана Анненкова и француженки Полины Гебль (Новая Россия. 1926. № 1). Этой дате был посвящен целый ряд произведений, свидетельствующих о стремлении авторов (литераторов и историков) осмыслить движение декабристов с позиций рев. эпохи, в т.ч. и кн. самого Щ. « Декабристы » (М.-Л., 1926). Пьеса замышлялась как муз. драма, что нашло отражение и в ее стилистике: речь ритмическая, музыкальная, много хоровых и танцевальных сцен. И хотя сценич. воплощения она не получила, на ее основе был написан киносценарий (на этот раз уже одним Щ.), но потом оба автора вернулись к совм. работе над данной темой, на этот раз уже над оперным либретто на муз. Ю. Шапорина. Эта работа не привела к положительному результату. В 1934 композитор окончательно отказался от работы по данному либретто и возвратился к работе над оперой значительно позже, автором нового либретто выступил Вс. Рождественский.
Вместе с Толстым архивист Щ. изготовил фальсифицированный « Дневник Вырубовой », кот. печ. в ж-ле «Минувшие дни». Когда о сов. публикации стало известно на Западе, Вырубова, жившая в Финляндии, выступила с опровержением. В связи с фальсификацией было принято решение ЦК ВКП(б) о закрытии ж. «Минувшие дни». В. Козлов: «Вся совокупность элементов “прикрытия” фальсификации, богатейший фактический материал говорят о том, что перо фальсификатора находилось в руках историка-профессионала, не только прекрасно ориентировавшегося в фактах и исторических источниках рубежа двух столетий, но и владевшего соответствующими профессиональными навыками. Уже первые критические выступления намекали на фамилию известного литературоведа и историка, археографа и библиографа П. Е. Щёголева. В этом трудно усомниться и сейчас, хотя документальных подтверждений этой догадки до сих пор обнаружить не удалось». Между тем фактический мат-л, изложенный в «Дневнике», не подлежит сомнению. Щ. как член ЧСК был свидетелем допроса фрейлины Вырубовой, потому «Дневник» нередко рассматривают как достоверную ист. работу, выполненную в романизированной форме и под псевд.
Перв. попытка сотрудничества Щ. с кино относится к 1919, когда он ведет переговоры о написании сценария фильма «Декабристы». Первым завершенным замыслом в кино явилось написание им совм. с О. Форш сценария, кот. был выпущен на экраны страны 15 февр. 1924. В основе сюжета кинофильма лежит трагич. история таинственного узника, проведшего в крепости более 20 лет без суда и следствия. На основе архивных данных в сценарии нашли свое отражение рев. деятельность поручика Мих. Бейдемана (впервые к этой теме Щ. обратился в 1919, опубликовав в ж. «Былое» (№ 14) исследование « Таинственный узник. Глава из книги об Алексеевском равелине »), его агитация среди однополчан, отъезд из России, связь с Герценом, работа в Лондонской типографии и, наконец, попытка нелегально вернуться на родину, арест, а также картины бесчеловечного обращения с арестантами в Петропавловской крепости. Фильм был продан за границу, где также имел большой успех.
Щ. скончался скоропостижно, не завершив многого из задуманного. Сохранившиеся в его архиве мат-лы говорят о нереализованных замыслах по всем вопросам рев. движения в России XIX–XX вв., а также русской лит-ры и культуры. Так, он предполагал издать сб. литературоведческих работ, посвящ. болдинскому периоду тв-ва Пушкина. В этом же ряду стоит и замысел следующей кн. «Пушкин в семейных воспоминаниях и семейной переписке». Вся эта переписка была просмотрена Щ. по подлинникам. Он намеревался написать работы «Пушкин в оценке графа А. X. Бенкендорфа», «Пушкин при дворе», готовил для первого сов. ПСС поэта ст. «Пушкин в театре». Не успел Щ. вернуться к работе по редактированию ПСС М. Лермонтова и С. Аксакова. Собирался издать сб. «Былое литературы» (в двух вып.), где были бы собраны мат-лы по истории жизни и тв-ва русских писателей XIX–XX вв., с публикацией неизданных текстов и писем.
Изв. сов. литературовед, пушкинист Н. Измайлов писал о Щ.: «Трудно найти человека более интересного, но и более противоречивого. » (Измайлов Н. Воспоминания о Пушкинском Доме (1918–28) // Русская лит-ра. 1981. № 1).