остров проклятых в реальной жизни
«Остров проклятых»: разруха в головах и живительная лоботомия
С первых же слов главного героя «Острова проклятых» Тэдди Дэниелса о прошлом браке понятно, что простым детективом о поисках пропавшей пациентки психиатрической клиники на зловещем острове фильм не ограничится. Сценаристы и режиссеры — по крайней мере те, кто хорошо знает свое ремесло — не разбрасываются такой информацией просто так. И если работа сценаристки Лаэты Калогридис сильно зависит от людей и студий, с которыми она сотрудничает (впрочем, это справедливо для всех представителей профессии), то в способностях Мартина Скорсезе сомневаться не приходится. Заявленная в самом начале интрига постепенно становится масштабнее, глубже и в конце концов полностью преображается.
В анализе сюжета и концовки «Острова проклятых» не обойтись без спойлеров, поэтому, если вы еще не смотрели фильм и боитесь узнать о важных сюжетных поворотах, дальше лучше не читать.
67-й пациент
Первое усложнение интриги — записка пропавшей Рэйчел Соландо: «Правило четырех. Кто 67?» Правилу четырех фильм поначалу уделяет мало внимания, а вот упоминание некого 67-го кажется особенно загадочным. Официально в лечебнице 66 пациентов, но, если верить Соландо, есть еще один, о личности которого не знает даже она.
Эта деталь влияет не только на сюжет, но и на тематическое наполнение фильма. До этого Скорсезе по большей части нагнетал атмосферу изображением и звуком. Фильм щеголяет неспешным атмосферным монтажом, многословными беседами и тональной музыкой. Сейчас же в повествовании появляется первая полноценно артикулированная смысловая тема — скрытые и неочевидные материи, пронизывающие все вокруг.
Самое простое, что может Тэдди — не обращать внимания на новые детали и сосредоточиться на непосредственном задании. Но он знает, как важно то, что не лежит на поверхности. Его самого мучат воспоминания об освобождении немецкого концентрационного лагеря Дахау и смерти жены. Как бы долго и удачно ни получалось убегать от подавляемых воспоминаний и скелетов в шкафу, когда-нибудь с ними придется столкнуться лицом к лицу.
Одна из пациенток, которых допрашивал Тэдди, пишет в его блокноте: «Беги!». Но Тэдди не собирается бежать. К сожалению, не потому, что он внезапно осознал, как работает мир, а из-за, опять же, скрытой цели.
Где поджигатель?
И снова самое главное спрятано — Тэдди оказался на острове, вовсе не чтобы найти сбежавшую Соландо. Его главная цель — поджигатель Эндрю Лэддис, который должен быть в лечебнице. Он ли тот самый 67 пациент? Может быть он в том самом корпусе C, где содержат самых опасных больных? Загадки накапливаются, но ничего нельзя сказать или спросить открыто. Нужно действовать осторожно, ведь всё вокруг не то, чем кажется.
Тэдди уверен, что на острове все настроены против него. Фильм напирает на чувство изоляции и постоянный страх. Когда напарник Дэниелса исчезает, тот остается один в месте, где повсюду неизвестное. Сбежать нельзя, ведь ураган отрезал единственный путь с острова. Так Скорсезе сжимает тиски вокруг главного героя, а вместе с ним и зрителя.
Тематически изоляция добавляет смыслов многочисленным видениям Тэдди. Он тянется к комфорту и любви, которые дарила ему бывшая жена, поскольку настоящий мир далек от этого настолько, насколько можно. Когда все против тебя, а истина скрыта, сложно не видеть обман во всем. Особенно если тебе об этом наконец-то говорят прямо.
Подлинная Рэйчел
Заканчивает второй акт истории, сводя все темы в одно страшное чувство безысходности, встреча с реальной Рэйчел, которая прячется в скальной пещере. Когда-то она работала в клинике, но захотела раскрыть ее главную тайну — эксперименты на людях внутри страшного маяка. С тех пор для внешнего мира она стала жертвой ментальных расстройств, и все ее слова интерпретируются в этом ключе.
Соландо уверяет, что головные боли, которые все это время испытывал Тэдди — это побочный эффект нейролептиков, которые ему тайно давали в больнице.
Состояние Тэдди к финалу «Острова проклятых» сильно напоминает депрессию и диссоциацию. Что бы он ни делал, он раз за разом натыкается на безысходность ситуации, и ему все сложнее думать и действовать. Он то и дело видит и разговаривает с фантомом жены. В его голове — образы утопленных детей, которые, вроде бы, никак не связаны с ним, ведь в убийстве детей обвиняют Соландо.
Тэдди пытается вернуться в реальность, символически сжигая галстук, который ему подарила жена, но, кажется, и это не помогает. Он уже давно ходит в одежде пациента клиники и действует все безумнее, только бы избежать безысходности и избавиться от ненавистных тайн.
Везде ложь
Отчаяние не понаслышке знакомо многим, поэтому приемы «Острова проклятых» подспудно так трогают зрителя. В противном случае фильм стал бы скучным и даже смешным, потому что развязка детективной интриги, которую он предлагает, не раз высмеивалась в том числе и в кино.
Главный герой безумен и на самом деле оказывается злодеем — пожалуй самый банальный сюжетный твист, который только можно придумать. В картине сценариста Чарли Кауфмана «Адаптация» Николас Кейдж в роли Чарли Кауфмана выслушивает идею боевика, придуманную его наивным братом-близнецом, которого у реального Кауфмана нет (да, лента весьма непростая). Брат особенно гордится именно этим твистом — протагонист все время был плохим парнем.
И все же «Остров проклятых» избежал обвинений в банальности. Предположительно это объясняется тремя вещами. Во-первых, поджигатель Эндрю Леддис не был главным злодеем фильма. Мы его почти не видели, тогда как загадочный доктор Коули появлялся в кадре регулярно. Во-вторых, противостояние Тэдди и Лэддиса вышло скорее внутренним. Тэдди, переживая диссоциацию, создал собственный детективный нарратив, в котором он не столько противостоял Лэддису, сколько искал его, а значит — искал себя, стремясь снова стать полноценным человеком. Таким образом твист здесь отлично ложится на темы скрытого (потерянная, спрятанная личность) и безысходного (реальная личность закрыта в лечебнице и не может оттуда сбежать).
Что же за третья причина?
Конец
Несмотря на долгое и обстоятельное объяснение всего, что произошло в фильме, «Остров проклятых» оставляет место для интерпретации. В этом ему помогает открытая концовка, которой, кстати, не было в книге-первоисточнике.
Литературный «Остров проклятых» не оставляет сомнений, что главный герой страдает от ментального расстройства и так и не смог вылечиться. Его отправляют на лоботомию, поскольку других вариантов не осталось.
Фильм же добавляет интересную деталь. Отправляясь на страшную процедуру, Тэдди говорит: «Что лучше — жить монстром или умереть человеком?»
Мог ли Тэдди все-таки избавиться от иллюзий и лишь притворяться больным, чтобы ему не пришлось всю оставшуюся жизнь терпеть непереносимую вину? Ведь он уверен, что именно из-за его нежелания помочь жене умерли и она, и их дети. Вполне логичный конец.
Мог ли все еще больной Тэдди решить, что ситуация безнадежна, сбежать из клиники невозможно, и поэтому предпочел лоботомию жизни в постоянном обмане, где его считают безумным? Возможно.
Интерпретация концовки зависит от того, какой вариант кажется интересней именно вам. Но какое бы объяснение вы ни выбрали, главная тема не изменится — человек не может жить в безысходности. И он сделает все, чтобы из нее вырваться.
«Остров проклятых»: аномалии коллективной психики Запада
 |
Погружение в тайны безумия становится распространённым художественным приёмом. В радикальной способности познать сокровенные закоулки человеческой души психиатрия даёт солидную фору психологии. Пока психолог, подобно терапевту, бережно ощупывает проблему сквозь покровы многочисленных условностей, психиатр с хирургической решимостью обнажает больной орган: вот, полюбуйтесь, что там происходит! Наверное, поэтому всё больше писателей и сценаристов стремится жанр психологической драмы накалить до градуса драмы «психиатрической», обращаясь к внутреннему миру сумасшедших.
«Shutter Island» (в русской версии «Остров проклятых») — произведение именно из этой серии. Место действия — закрытое лечебное учреждение на одиноком острове. Почти все герои — либо душевнобольные пациенты, либо их подозрительно странные эскулапы. В этом заповеднике безумия следователю Службы федеральных маршалов США Эдварду Дэниелсу предстоит раскрыть необычное преступление: исчезновение детоубийцы, подверженной маниакальным приступам насилия. Детектив, триллер и психологическая драма — зритель может предвкушать три удовольствия в одном сюжете!
Но у произведений такого рода есть ещё и четвёртый аспект. Касаясь фобий и маний отдельного человека, талантливый автор неизбежно раскрывает психологические проблемы целого общества, коллективные душевные недуги, страхи и риски больших человеческих масс. Как Достоевский в «Бесах» или в «Братьях Карамазовых» обнажал больные нервы русского общества, так и сейчас Дэнис Лихэйн, Лаета Калогридис и Мартин Скорсезе демонстрируют тревожные центры общества американского (а шире — касаются проблем, присущих коллективному сознанию всего Западного мира).
Следователь Дэниелс — в прошлом солдат, освобождавший концлагерь Дахау. В жизни Затворённого острова (многозначное слово «shutter» — ставень, засов, затвор — в отношениях с внешним миром может символизировать как защиту, так и блокаду) следователю упорно мерещится тень фашистского прошлого. Параллелей с концлагерем хоть отбавляй: принудительное удержание пациентов, полное бесправие обитателей изолированного мирка перед всесильной администрацией, жёсткий регламент, конвой, колючая проволока. Но самое страшное — слишком много улик указывает на то, что здесь проводят эксперименты над людьми. Попытка вырастить новую породу управляемых существ — явно не самодеятельность врачебного персонала. Судя по всему, страшная селекция проводится под покровительством могущественных политических сил в руководстве страны. Тень Дахау падает на всю Америку…
Рефлексия на тему фашизма лейтмотивом проходит через всё послевоенное искусство Запада. Зарождение фашизма рядом с нами, среди нас, внутри нас — это неизжитый страх западного общества. Яркий пример: «Повелитель мух» нобелевского лауреата Голдинга. Страшная история фашизации цивилизованных подростков, из-за аварии оказавшихся на изолированном острове, завершается вопросом офицера-спасателя: «Доигрались?… Казалось бы, английские мальчики могли выглядеть и попристойней… Вы ведь все англичане, не так ли?» Это отчаянный вопрос самого автора к читателям: если мы все англичане (шире — европейцы), то откуда же прорастают семена коричневого кошмара?
Формально англичане и американцы — такие же победители фашизма, как и русские. Но в русском художественном творчестве ХХ века нет и грана той вызванной фашизмом рефлексии, как у англосаксов. Фашизм воспринимается как нечто безусловно чуждое и враждебное, не имеющее ни малейших шансов прорасти в русской душе, на русской почве.
При чтении российской политической публицистики двух последних десятилетий может сложиться совсем иное мнение. Здесь как раз тема отечественного неонацизма рассматривается чуть ли не в качестве угрозы номер один. Однако несложно заметить, что страх перед призраком «русского фашизма» демонстрируют преимущественно те публицисты, которые не ассоциируют себя с русской цивилизацией. Как правило, это неофиты западных ценностей, трансляторы западных духовных волн, и характерные западные страхи они переносят на русскую почву. Однако этот страх, широко разлитый в публицистике, не нашёл никакого отражения в российском художественном творчестве. Не только в подцензурные советские времена, но и в пореформенные годы у нас не появилось ни одного популярного, резонансного произведения, посвящённого угрозе фашистского перерождения. Следовательно, проблема, которую навязчиво муссируют СМИ, не получает отклика в «коллективном бессознательном» русского народа. Русские ощущают себя победителями фашизма, и чувство победителей не отягощено никакими комплексами вины или сопричастности.
Иное дело наши западные союзники. Почему-то у победителей фашизма на том берегу океана цвета гордости смешиваются с оттенком обращённой внутрь тревожности, словно они сами причастны к лагерю побеждённых. Это чувство сродни страху человека, случайно узнавшего о тяжёлом наследственном недуге у близкого родственника. Затаив дыхание, посвящённый начинает всматриваться в себя: не обнаружатся ли те же самые врождённые признаки? Точно так же ощущение теснейшего культурного родства между англосаксами и немцами заставляет победителей рефлексировать вместе с побеждёнными. Это последствия глубокой психологической травмы, которую пережила в итоге Второй Мировой вся без исключения Западная цивилизация (в то время как русские или китайцы, напротив, вышли из военного пекла более уверенными в своих духовных силах).
Но вернёмся на Затворённый остров. Столкнувшись с глубоко законспирированной системой противодействия, Эдвард Дэниелс оказывается в полном одиночестве. Лечащие врачи водят его за нос, персонал запуган, секрет острова покрыт тайной мрака, только душевнобольные пациенты тайком сообщают один ужасающий факт за другим. Даже напарник, агент USMS Чак Оул, в критический момент исчезает. Есть подозрение, что напарник — только наживка в ловушке, куда творцы бесчеловечных экспериментов заманили чересчур дотошного следователя. Здесь зритель переживает ещё один перманентный страх современного западного человека, пожалуй, более сильный, чем боязнь фашистского рецидива, — страх одиночества.
В ХХ веке сознание западного человека оказалось между Сциллой и Харибдой. Отказавшись от традиционной родовой структуры общества, которая никогда не оставляла индивидуума наедине с самим собой, прогрессирующий мир встал перед дилеммой: либо одинокая личность, затворённая от окружающих ставнями собственного privacy, либо искусственно смонтированная механическая общность явно тоталитарной природы. Непростое распутье… Складывается впечатление, что Дэниелс — единственный обитатель острова, делающий выбор в пользу личной свободы, остальные предпочитают роль винтиков лечебно-экспериментальной машины. Роковой выбор лишает маршала надежды на безмятежную жизнь, но сразу же увенчивает его ореолом единственного положительного героя.
Этот характерный ответ на вызов эпохи, предложенный послевоенным Западом, — свободное одиночество превыше механического коллектива! — кажется, полностью соответствует фабуле «Острова проклятых». Зритель ещё не знает, какая горькая усмешка автора ждёт его в финале. Свободный выбор и подвиг борьбы окажутся чистейшим самообманом…
Сюжет психологического триллера «Острова проклятых» («Shutter island» Мартина Скорсезе) на первый взгляд незамысловат. Федеральный пристав США (маршал) Эдвард Дэниелс сталкивается с законспирированной системой бесчеловечных экспериментов в закрытой психиатрической лечебнице.
Поначалу ход событий медленно сползает в русло банального голливудского боевика, где герой-одиночка спасает человечество от неведомой угрозы. Это своего рода универсальный рецепт западной культуры, прописанный от одиночества, — личный подвиг в борьбе с окружающей тьмой. Следуя традиционному рецепту, Дениэлс вступает в бой. Он сражается один против всех, прорываясь в сердце адского заговора, в секретную лабораторию на маяке. Рушатся возникающие на его пути изощрённые препятствия, всё ближе заветная цель…
И вдруг мир мгновенно переворачивается. Знаете, как бывает на зеркальных мозаиках? Рассматриваешь белый рисунок на чёрном фоне — влево летят ангелы. Приглядываешься к чёрным фигурам на белом — вправо скачут демоны. Зритель застывает в растерянности, сражённый зеркальным эффектом. Оказывается, Эдвард Дэниелс вовсе не агент Службы федеральных маршалов (United States Marshal Servise). Точнее, он бывший агент, уже два года назад ставший пациентом лечебницы на Затворённом острове. Его напарник Чак — отнюдь не коллега по USMS, а лечащий психиатр. Все приключения, которые зритель пережил вместе с героем с первых минут фильма, — всего лишь рискованная лечебная игра, задуманная главным врачом клиники с целью довести до абсурда навязчивые фантазии больного. Чтобы вернуться в реальный мир, Дэниелс должен был разоблачить самого себя.
Итак, отважный герой-одиночка (типичный герой современного Запада!) вёл отчаянный бой со злом, не жалея тех, кто вставал на его пути. Но зло, как выяснилось, скрывалось в нём самом (и в самом близком к нему человеке). И ещё не успели замелькать на экране полосы титров, как меня поразила удивительная параллель, переносящая нас из мира индивидуальных страстей в мир глобальных событий.
ХХ век хранит немало примеров дикой, массовой жестокости. Например, «Нанкинская резня», учинённая японской военщиной в годы Второй Мировой, или геноцид турецких армян в 1915 году. Многие теоретики на Западе ищут причины этих гуманитарных катастроф в особенностях восточного менталитета. Мало кому приходит в голову, что до ХХ века население нынешней Турции почти наполовину состояло из христиан, которых никто не пытался вырезать, и что до конца века девятнадцатого японцы не только не осуществляли геноцид покорённых народов, но (за исключением неудачного похода в Корею в 1592-1598 годах) вовсе не предпринимали попыток завоевать другие страны. Может быть, катализатором «восточной жестокости» в данных случаях оказался отнюдь не менталитет турок или японцев, а процесс вестернизации азиатских обществ, контакт Турции и Японии с агрессивной западной цивилизацией?
Может быть, Западу, так же как отважному маршалу Дэниелсу, стоит поискать истоки зла в себе самом?
Целый век европейской истории между 1814 и 1914 годами обошёлся без крупных кровопролитий. По сравнению с эпохой 1914-1945 годов это время может восприниматься почти идиллически, как жизнь в «домике у озера». И вот былое счастье погибло в огне. Теперь потрясённый Западный мир, преисполненный гуманизма, хочет защитить человечество от повторения катастрофы. Но логично спросить: а кто же разрушил «домик у озера»? Травмированное сознание западных апологетов пытается найти виновника вне «своей семьи». Лихорадочная мысль работает в нескольких направлениях: это либо происки тоталитарных режимов, не имеющих отношения к западной демократии (либеральная версия), либо вселенские козни евреев и русских, не имеющих отношения к западной культуре (ультраправая версия).
Этой же цели — оправданию Запада, формированию его цивилизационного алиби в отношении Второй Мировой войны, служат, в частности, псевдоисторические построения резунов-солониных-пивоваровых. Однако всё их рытьё в архивах истории напоминает безумное расследование Эдварда Дэниелса в сумасшедшем доме. Следствие не может закончиться успешно, пока из числа подозреваемых априори исключается сам «герой-одиночка» (в данном случае, касающемся причин мировой бойни, — сама суперэкспансивная Западная цивилизация).
Психологическая западня, жертвой которой оказался Эдвард Дэниелс, служит мини-моделью не только для исследования проблем западного общества. У русских тоже был свой «домик у озера» и своя катастрофа взаимного, «внутрисемейного» истребления. Это относительная идиллия дореволюционной патриархальной жизни и последовавшая затем Гражданская война. Для миллионов людей внезапное погружение в кровавую пучину казалось совершенно внезапным, необъяснимым явлением. Массовому сознанию русских так же трудно смириться с тем, что катастрофа 1917-22 годов вызвана подспудными внутренними болезнями российского общества, как коллективному эго европейцев трудно признать две мировые войны проявлением собственных пороков Западной цивилизации. Гораздо проще сочинить альтернативную историю, пытаясь найти злодея вовне.
Как только не пытаются объяснить кошмар Тридцать седьмого года! В ход идут и принципы тоталитарной системы, и черты национального характера, и даже особенности отдельно взятой личности Сталина. Но не правильнее ли признать Тридцать седьмой гигантским вывихом коллективной психики, ментальным эхом Семнадцатого, «открывшейся старой раной» коллективного сознания? Не находя рациональных объяснений крушению семейной идиллии, отвергая признание собственной вины, психически травмированный Дэниелс начал бой с придуманными супостатами. Разве советское общество тридцатых годов не переживало подобных фобий, упорно веря в многочисленных шпионов и агентов, замышляющих новое потрясение устоев? Может быть, следователи НКВД и содействующее им обширное волонтёрское сообщество (в просторечии — стукачи), распутывая одну «враждебную сеть» за другой, руководствовались вовсе не врождённым садизмом, не приказами системы, точнее — не столько ими, сколько теми же «благородными побуждениями», что и оказавшийся в лечебнице для умалишённых маршал USMS? Только ситуация, в которой действовали персонажи Тридцать седьмого, была, к сожалению, не игровой, а реальной.
Коллективное «исцеление» российского общества от параноидального поиска шпионов и врагов народа началось лишь тогда, когда в сознании обозначился реальный враг — фашистская Германия. Если для Запада Вторая мировая война означала психическую травму, то для России наоборот — восстановление нормальной системы координат добра и зла. Попытки разрушить эту с трудом восстановленную систему, уравнять гитлеровский Рейх и сталинский СССР, чреваты разрушением психического равновесия российского общества.
Конечно, душевные болезни одного человека и девиации коллективной психики — явления разного уровня. Но природа их схожа, так как в основе национального (шире — цивилизационного) сознания лежат психические процессы, происходящие всё-таки в умах отдельных людей. Поэтому жанр «психиатрической драмы» может дать пищу для размышлений не только об отдельной душе, но и о коллективной душе целых народов и цивилизаций.