она мне жизнь она мне радость
Она мне жизнь она мне радость
Долина. Лунная ночь.
Ратмир сторожит стан.
Она мне жизнь, она мне радость!
Она мне возвратила вновь
Мою утраченную младость,
И счастье, и любовь!
Меня красавицы любили,
Но тщетно пленниц молодых
Уста восторги мне сулили:
Я для неё покинул их!
Оставлю мой гарем весёлый
И в тени сладостных дубрав
Забуду меч и шлем тяжёлый,
А с ними славу и врагов!
Она мне жизнь, она мне радость!
Она мне возвратила вновь
Мою утраченную младость,
И счастье, и любовь!
Всё тихо! Дремлет стан!
Близ очарованной Людмилы
Руслан забылся кратким сном.
Не в силах бедный витязь
От чар Наины освободить княжну.
Я стерегу ваш тихий сон.
А завтра вновь в привычную дорогу:
На Киев мы направим путь!
Быть может, там мы отдохнём,
Что слышу я? Людмилы нет?
Во власти злых волшебников она!
За ней Руслан, мой витязь бедный,
Исчез во тьме ночной.
Гридница. В глубине на высоком, богато убранном ложе, покоится спящая Людмила. Её окружают Светозар, Фарлаф, придворные, сенные девушки, няни, мамки, отроки, гридни, слуги, дружина, народ.
Людмила, Светозар, Фарлаф, придворные, слуги, дружина, народ
Она мне жизнь она мне радость
Ax, как мила моя княжна!
Мне нрав ее всего дороже:
Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немножко ветрена. так что же?
Еще милее тем она.
Всечасно прелестию новой
Умеет нас она пленить;
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной — судьба послала дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар.
А та — под юбкою гусар,
Лишь дайте ей усы да шпоры!
Блажен, кого под вечерок
В уединенный уголок
Моя Людмила поджидает
И другом сердца назовет;
Но, верьте мне, блажен и тот,
Кто от Дельфиры убегает
И даже с нею незнаком.
Да, впрочем, дело не о том!
Но кто трубил? Кто чародея
На сечу грозну вызывал?
Кто колдуна перепугал?
Руслан. Он, местью пламенея,
Достиг обители злодея.
Уж витязь под горой стоит,
Призывный рог, как буря, воет,
Нетерпеливый конь кипит
И снег копытом мочным роет.
Князь карлу ждет. Внезапно он
По шлему крепкому стальному
Рукой незримой поражен;
Удар упал подобно грому;
Руслан подъемлет смутный взор
И видит — прямо над главою —
С подъятой, страшной булавою
Летает карла Черномор.
Щитом покрывшись, он нагнулся,
Мечом потряс и замахнулся;
Но тот взвился под облака;
На миг исчез — и свысока
Шумя летит на князя снова.
Проворный витязь отлетел,
И в снег с размаха рокового
Колдун упал — да там и сел;
Руслан, не говоря ни слова,
С коня долой, к нему спешит,
Поймал, за бороду хватает,
Волшебник силится, кряхтит
И вдруг с Русланом улетает.
Ретивый конь вослед глядит;
Уже колдун под облаками;
На бороде герой висит;
Летят над мрачными лесами,
Летят над дикими горами,
Летят над бездною морской;
От напряженья костенея,
Руслан за бороду злодея
Упорной держится рукой.
Меж тем, на воздухе слабея
И силе русской изумясь,
Волшебник гордому Руслану
Коварно молвит: «Слушай, князь!
Тебе вредить я перестану;
Младое мужество любя,
Забуду всё, прощу тебя,
Спущусь — но только с уговором. »
«Молчи, коварный чародей! —
Прервал наш витязь: — с Черномором,
С мучителем жены своей,
Руслан не знает договора!
Сей грозный меч накажет вора.
Лети хоть до ночной звезды,
А быть тебе без бороды!»
Боязнь объемлет Черномора;
В досаде, в горести немой,
Напрасно длинной бородой
Усталый карла потрясает:
Руслан ее не выпускает
И щиплет волосы порой.
Два дни колдун героя носит,
На третий он пощады просит:
«О рыцарь, сжалься надо мной;
Едва дышу; нет мочи боле;
Оставь мне жизнь, в твоей я воле;
Скажи — спущусь, куда велишь. »
«Теперь ты наш: ага, дрожишь!
Смирись, покорствуй русской силе!
Неси меня к моей Людмиле».
Смиренно внемлет Черномор;
Домой он с витязем пустился;
Летит — и мигом очутился
Среди своих ужасных гор.
Тогда Руслан одной рукою
Взял меч сраженной головы
И, бороду схватив другою,
Отсек ее, как горсть травы.
«Знай наших! — молвил он жестоко, —
Что, хищник, где твоя краса?
Где сила?» — и на шлем высокий
Седые вяжет волоса;
Свистя зовет коня лихого;
Веселый конь летит и ржет;
Наш витязь карлу чуть живого
«Мужайся, князь! В обратный путь
Ступай со спящею Людмилой;
Наполни сердце новой силой,
Любви и чести верен будь.
Небесный гром на злобу грянет,
И воцарится тишина —
И в светлом Киеве княжна
Перед Владимиром восстанет
От очарованного сна».
Руслан, сим гласом оживленный,
Берет в объятия жену,
И тихо с ношей драгоценной
Он оставляет вышину
И сходит в дол уединенный.
В молчанье, с карлой за седлом,
Поехал он своим путем;
В его руках лежит Людмила,
Свежа, как вешняя заря,
И на плечо богатыря
Лицо спокойное склонила.
Власами, свитыми в кольцо,
Пустынный ветерок играет;
Как часто грудь ее вздыхает!
Как часто тихое лицо
Мгновенной розою пылает!
Любовь и тайная мечта
Русланов образ ей приносят,
И с томным шопотом уста
Супруга имя произносят.
В забвенье сладком ловит он
Ее волшебное дыханье,
Улыбку, слезы, нежный стон
И сонных персей волнованье.
Меж тем, по долам, по горам,
И в белый день, и по ночам,
Наш витязь едет непрестанно.
Еще далек предел желанный,
А дева спит. Но юный князь,
Бесплодным пламенем томясь,
Ужель, страдалец постоянный,
Супругу только сторожил
И в целомудренном мечтанье,
Смирив нескромное желанье,
Свое блаженство находил?
Монах, который сохранил
Потомству верное преданье
О славном витязе моем,
Нас уверяет смело в том:
И верю я! Без разделенья
Унылы, грубы наслажденья:
Мы прямо счастливы вдвоем.
Пастушки, сон княжны прелестной
Не походил на ваши сны,
Порой томительной весны,
На мураве, в тени древесной.
Я помню маленький лужок
Среди березовой дубравы,
Я помню темный вечерок,
Я помню Лиды сон лукавый.
Ах, первый поцелуй любви,
Дрожащий, легкий, торопливый,
Не разогнал, друзья мои,
Ее дремоты терпеливой.
Но полно, я болтаю вздор!
К чему любви воспоминанье?
Ее утеха и страданье
Забыты мною с давних пор;
Теперь влекут мое вниманье
Княжна, Руслан и Черномор.
К ней храбрый витязь прилетел
С Людмилой, с карлой за спиною.
Он крикнул: «Здравствуй, голова!
Я здесь! наказан твой изменник!
Гляди: вот он, злодей наш пленник!»
И князя гордые слова
Ее внезапно оживили,
На миг в ней чувство разбудили,
Очнулась будто ото сна,
Взглянула, страшно застонала.
Узнала витязя она
И брата с ужасом узнала.
Надулись ноздри; на щеках
Багровый огнь еще родился,
И в умирающих глазах
Последний гнев изобразился.
В смятенье, в бешенстве немом
Она зубами скрежетала
И брату хладным языком
Укор невнятный лепетала.
Уже ее в тот самый час
Кончалось долгое страданье:
Чела мгновенный пламень гас,
Слабело тяжкое дыханье,
Огромный закатился взор,
И вскоре князь и Черномор
Узрели смерти содроганье.
Она почила вечным сном.
В молчанье витязь удалился;
Дрожащий карлик за седлом
Не смел дышать, не шевелился
И чернокнижным языком
Усердно демонам молился.
На склоне темных берегов
Какой-то речки безымянной,
В прохладном сумраке лесов,
Стоял поникшей хаты кров,
Густыми соснами венчанный.
В теченье медленном река
Вблизи плетень из тростника
Волною сонной омывала
И вкруг него едва журчала
При легком шуме ветерка.
Долина в сих местах таилась,
Уединенна и темна;
И там, казалось, тишина
С начала мира воцарилась.
Руслан остановил коня.
Всё было тихо, безмятежно;
От рассветающего дня
Долина с рощею прибрежной
Сквозь утренний сияла дым.
Руслан на луг жену слагает,
Садится близ нее, вздыхает
С уныньем сладким и немым;
И вдруг он видит пред собою
Смиренный парус челнока
И слышит песню рыбака
Над тихоструйною рекою.
Раскинув невод по волнам,
Рыбак, на весла наклоненный,
Плывет к лесистым берегам,
К порогу хижины смиренной.
И видит добрый князь Руслан:
Челнок ко брегу приплывает;
Из темной хаты выбегает
Младая дева; стройный стан,
Власы, небрежно распущенны,
Улыбка, тихий взор очей,
И грудь, и плечи обнаженны,
Всё мило, всё пленяет в ней.
И вот они, обняв друг друга,
Садятся у прохладных вод,
И час беспечного досуга
Для них с любовью настает.
Но в изумленье молчаливом
Кого же в рыбаке счастливом
Наш юный витязь узнает?
Хазарский хан, избранный славой,
Ратмир, в любви, в войне кровавой
Его соперник молодой,
Ратмир в пустыне безмятежной
Людмилу, славу позабыл
И им навеки изменил
В объятиях подруги нежной.
Оставил терем их веселый,
В тени хранительных дубров;
Сложил и меч и шлем тяжелый,
Забыл и славу и врагов.
Отшельник, мирный и безвестный,
Остался в счастливой глуши,
С тобой, друг милый, друг прелестный,
С тобою, свет моей души!»
Пастушка милая внимала
Друзей открытый разговор
И, устремив на хана взор,
И улыбалась и вздыхала.
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах —
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна — всё тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает.
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет.
Зачем судьбой не суждено
Моей непостоянной лире
Геройство воспевать одно
И с ним (незнаемые в мире)
Любовь и дружбу старых лет?
Печальной истины поэт,
Зачем я должен для потомства
Порок и злобу обнажать
И тайны козни вероломства
В правдивых песнях обличать?
Княжны искатель недостойный,
Охоту к славе потеряв,
Никем не знаемый, Фарлаф
В пустыне дальней и спокойной
Скрывался и Наины ждал.
И час торжественный настал.
К нему волшебница явилась,
Вещая: «Знаешь ли меня?
Ступай за мной; седлай коня!»
И ведьма кошкой обратилась;
Оседлан конь, она пустилась;
Тропами мрачными дубрав
За нею следует Фарлаф.
Долина тихая дремала,
В ночной одетая туман,
Луна во мгле перебегала
Из тучи в тучу и курган
Мгновенным блеском озаряла.
Под ним в безмолвии Руслан
Сидел с обычною тоскою
Пред усыпленною княжною.
Глубоку думу думал он,
Мечты летели за мечтами,
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
На деву смутными очами
В дремоте томной он взглянул
И, утомленною главою
Склонясь к ногам ее, заснул.
И снится вещий сон герою:
Он видит, будто бы княжна
Над страшной бездны глубиною
Стоит недвижна и бледна.
И вдруг Людмила исчезает,
Стоит один над бездной он.
Знакомый глас, призывный стон
Из тихой бездны вылетает.
Руслан стремится за женой;
Стремглав летит во тьме глубокой.
И видит вдруг перед собой:
Владимир, в гриднице высокой,
В кругу седых богатырей,
Между двенадцатью сынами,
С толпою названных гостей
Сидит за браными столами.
И так же гневен старый князь,
Как в день ужасный расставанья,
И все сидят не шевелясь,
Не смея перервать молчанья.
Утих веселый шум гостей,
Не ходит чаша круговая.
И видит он среди гостей
В бою сраженного Рогдая:
Убитый как живой сидит;
Из опененного стакана
Он, весел, пьет и не глядит
На изумленного Руслана.
Князь видит и младого хана,
Друзей и недругов. и вдруг
Раздался гуслей беглый звук
И голос вещего Баяна,
Певца героев и забав.
Вступает в гридницу Фарлаф,
Ведет он за руку Людмилу;
Но старец, с места не привстав,
Молчит, склонив главу унылу,
Князья, бояре — все молчат,
Душевные движенья кроя.
И всё исчезло — смертный хлад
Объемлет спящего героя.
В дремоту тяжко погружен,
Он льет мучительные слезы,
В волненьи мыслит: это сон!
Томится, но зловещей грезы,
Увы, прервать не в силах он.
Луна чуть светит над горою;
Объяты рощи темнотою,
Долина в мертвой тишине.
Изменник едет на коне.
Перед ним открылася поляна;
Он видит сумрачный курган;
У ног Людмилы спит Руслан,
И ходит конь кругом кургана.
Фарлаф с боязнию глядит;
В тумане ведьма исчезает,
В нем сердце замерло, дрожит,
Из хладных рук узду роняет,
Тихонько обнажает меч,
Готовясь витязя без боя
С размаха надвое рассечь.
К нему подъехал. Конь героя,
Врага почуя, закипел,
Заржал и топнул. Знак напрасный!
Руслан не внемлет; сон ужасный,
Как груз, над ним отяготел.
Изменник, ведьмой ободренный,
Герою в грудь рукой презренной
Вонзает трижды хладну сталь.
И мчится боязливо вдаль
С своей добычей драгоценной.
Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной —
И пал недвижный, бездыханный.
Руслан и Людмила
Оглавление
О произведении
Сказочная поэма «Руслан и Людмила» была напечатана Александром Пушкиным накануне его 21-летия в журнале «Сын отечества» весной 1820 г. Это первое крупное произведение сразу принесло поэту громкую известность в обеих российских столицах. Второе переработанное и дополненное издание вышло в 1828 г.
Краткое содержание
Посвящение и вступление: Посвящение «небылиц минувших времен» девам-красавицам. Вводное описание сказочного мира: «у лукоморья дуб зеленый», русалка на ветвях сидит, тридцать три богатыря, кот ученый «свои мне сказки говорил».
Песнь первая: Людмила, дочь киевского князя Владимира, похищена со свадебного ложа безвестной силой. Руслан и три его соперника — Рогдай, Фарлаф и Ратмир — отправляются на ее поиски. Похититель — страшный волшебник Черномор. История Финна и Наины.
Песнь третья: Наина прилетает в виде змия и обещает помочь Черномору погубить Финна. Людмила прячется от Черномора, надевая шапку-невидимку. Руслан сражается с Головой, побеждает, находит волшебный меч. Голова рассказывает Руслану, что сила Черномора — в его бороде.
Песнь четвертая: Юные девы заманивают Ратмира в замок и ведут его в баню, где он забывает о Людмиле. Руслан идет на север. Черномор является Людмиле в образе Руслана, погружает ее в сон и «ласкает дерзостной рукой». Раздается «звон рога».
Песнь пятая: Руслан вызывает Черномора на бой, хватает его за бороду. Черномор взлетает, два дня носит Руслана на своей бороде, на третий просит пощады, Руслан отрубает ему бороду, находит спящую Людмилу. Финн советует ему вернуться в Киев со спящей Людмилой и обещает, что там она проснётся. Руслан сообщает Голове, что Черномор наказан, Голова радуется и умирает. Ратмир счастлив с пастушкой. Фарлаф наносит три удара мечом спящему Руслану, тот истекает кровью и падет бездыханный.
Песнь шестая: Руслан лежит мертвый в чистом поле. Черномор пытается выбраться из котомки. Фарлаф со спящей Людмилой приезжает в Киев. На Киев нападают печенеги. Финн оживляет Руслана мертвой и живой водой. Руслан побеждает печенегов и пробуждает Людмилу с помощью волшебного кольца. Счастливый Владимир и его семья пируют. «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».
Эпилог: Носясь на крыльях вымысла и создавая «преданья темной старины», поэт смог забыть о жизненных невзгодах (обидах, изменах и сплетнях). Автор оказывается на Кавказе, любуется суровой природой. Дружба отвела от поэта грозную бурю и сохранила ему свободу. Но, сетует поэт, прошла для него пора стихов, пора любви, и «скрылась богиня тихих песнопений».
Критика
Искусство, которое желает нравиться прекрасным, должно развивать одни благородные чувствования и более всего не оскорблять их стыдливости. Автор «Руслана» мог бы нравиться нежностию. Он весьма искусен в описании разнообразных картин. Весьма жаль, что он слишком увлекся воображением: волшебство его более способно пугать. Ныне и дети мало читают персидские и арабские сказки, ибо не верят уже коврам-самолетам, а в «Руслане» чудеса столь же невероятны. Но еще более надобно сожалеть, что он представляет часто такие картины, при которых невозможно не краснеть и не потуплять взоров.
Тогда как во Франции в конце минувшего столетия стали в великом множестве появляться подобные сему произведения, произошел не только упадок словесности, но и самой нравственности.
Пожелаем успеха нашей литературе и чтоб писатели и поэты избирали предметы, достойные своих дарований. Цель поэзии есть возвышение нашего духа — чистое удовольствие. Картины же сладострастия пленяют только грубые чувства. Они недостойны языка богов. Он должен возвещать нам о подвигах добродетели, возбуждать любовь к отечеству, геройство в несчастиях, пленять описанием невинных забав. Предмет поэзии — изящное. Изображая только оное, талант заслуживает дань справедливой похвалы и удивления.
Часто мы видим, что сочинение, несообразное с рассудком, не имеющее цели, противоречащее природе, ничтожное по предмету, постыдное по низким картинам, в нем изображенным, и порыву страстей — является в свет под именем великого творения, — и повсюду слышны раздающиеся ему рукоплескания. Странно, удивительно!
— Н. И. Кутузов, «Сын отечества», 1820.
«Руслан и Людмила», по нашему мнению, одно из лучших поэтических произведений Пушкина, — это прелестный, вечно свежий, вечно душистый цветок в нашей поэзии. В этом создании наш поэт почти в первый раз заговорил языком развязным, свободным, текучим, звонким, гармоническим.
— Аноним, «Галатея», 1839.
Нельзя ни с чем сравнить восторга и негодования, возбужденных первою поэмою Пушкина — «Руслан и Людмила». Слишком немногим гениальным творениям удавалось производить столько шума, сколько произвела эта детская и нисколько не гениальная поэма. Поборники нового увидели в ней колоссальное произведение, и долго после того величали они Пушкина забавным титлом певца Руслана и Людмилы. Представители другой крайности, слепые поклонники старины, почтенные колпаки, были оскорблены и приведены в ярость появлением «Руслана и Людмилы». Они увидели в ней все, чего в ней нет — чуть не безбожие, и не увидели в ней ничего из того, что именно есть в ней, то есть хороших, звучных стихов, ума, эстетического вкуса и, местами, проблесков поэзии.
Причиною энтузиазма, возбужденного «Русланом и Людмилою», было, конечно, и предчувствие нового мира творчества, который открывал Пушкин всеми своими первыми произведениями; но еще более это было просто обольщение невиданною дотоле новинкою. Как бы то ни было, но нельзя не понять и не одобрить такого восторга; русская литература не представляла ничего подобного «Руслану и Людмиле». В этой поэме все было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами. Но бешеного негодования, возбужденного сказкою Пушкина, нельзя было бы совсем понять, если б мы не знали о существовании староверов, детей привычки.
Вопрос о жанровом определении пушкинской поэмы стоял в центре всей журнальной полемики, разгоревшейся после выхода ее в свет. А. Ф. Воейков, представитель старшей группы арзамасцев, стараясь оправдать „Руслана“ в глазах классиков, причислял его к разряду поэм „шуточных“ и „богатырских“, так или иначе укладывавшихся в классическую систему.
Для „шуточной“ поэмы был признанный образец — „Душенька“ Богдановича, представлявшая собой шутливую обработку мифологического сюжета, с легким налетом „народности“ в слоге. Что касается поэмы „богатырской“, то для нее законченного образца не было.
„Богатырская“ поэма при своем возникновении полемически противопоставляла себя классической традиции. Она характеризовалась русским сказочно-былинным материалом и особым „русским размером“ (т. е. четырехстопным безрифменным хореем с дактилическими окончаниями). Первой попыткой в этом направлении был незаконченный „Илья Муромец“ Карамзина, появившийся еще до опубликования сборника Кирши Данилова и, собственно говоря, не заключавший в себе ничего „русского“, кроме имени героя. Это был сентиментально-лирический отрывок с еле намеченным сюжетом. Однако попытка Карамзина произвела впечатление и запомнилась надолго, так как это была своего рода декларация. Наибольшее значение имело вступление, в котором обосновывались требования нового „русского“ жанра
Еще резче были полемические заявления Н. А. Львова в начатой им „богатырской песне“ „Добрыня“, опубликованной в 1804 г., но написанной, по сообщению издателей, около 1794 г., т. е. одновременно с „Ильей Муромцем“ Карамзина. Написана была только первая глава, в которой автор еще не приступил к изложению сюжета; вся глава представляет собой развернутый литературный памфлет, направленный против „иноземских“ стихотворных размеров и всей ломоносовской, западной школы в поэзии. Автор ратует за русский „богатырский“ сюжет и русский национальный размер
„Русским размером“ пользовались А. Н. Радищев в „Бове“ (напечатан в 1807 г.) и Херасков в „Бахарияне“ (издана в 1803 г., без имени автора). Но он у них лишен уже всякого демонстративного значения, причем у Хераскова сочетается с интернациональным сказочным материалом.
На фоне жанрового сродства понятны совпадения тех или иных мотивов у Пушкина и его предшественников. Совпадения эти в большинстве случаев объясняются тем, что авторы „богатырских“ поэм черпали свой материал из тех же источников, что и он: из новиковских сказок, из западных волшебно-рыцарских поэм, из Ариосто и Виланда, из сказок Гамильтона, Лафонтена и Флориана, из Вольтера и т. д. Некоторые заимствования становились при этом традиционными.
Традиционным был, например, мотив влюбленной старухи, заимствованный из сказки Вольтера „Ce qui plait aux dames“. Этот мотив использован в „Бове“ А. Н. Радищева и в „Чуриле Пленковиче“ Радищева-сына. Он же лег в основу истории Наины и Финна.
Характерно, что Пушкин вдвигает свой сказочно-былинный сюжет в определенные исторические рамки, чего нет ни у Жуковского, ни у авторов прежних „богатырских“ поэм. В шестой песне „Руслана и Людмилы“ отсутствует обычный былинный анахронизм: здесь изображается осада Киева печенегами, а не татарами, как в былинах. Можно думать, что эта „историчность“ связана с появлением „Истории государства российского“ Карамзина, восемь томов которой вышли в 1818 г.
Эта историческая тенденция сказывается и в подборе имен действующих лиц у Пушкина. В частности, имя Фарлафа несомненно заимствовано из договора Олега с греками (911 г.), помещенного в летописи Нестора. В числе послов Олега двое носят имена, сходные с именем пушкинского героя: Фарлов и Флелаф. Из этих двух имен, повидимому, и составлено имя „Фарлаф“.
Поражает полное совпадение схемы «Повести о Раме» со схемой «Руслана и Людмилы» Пушкина (колдун похищает жену, муж отыскивает колдуна, сражается с ним и возвращает жену).
— Б. Л. Смирнов. Введение // Махабхарата III: Эпизоды из книг III, V. Ашхабад, 1957.
Конечно, у нас нет никаких оснований предполагать, что по каким-то переложениям или подражаниям Пушкин был знаком со «схемой» «Рамаяны» (в начале XIX в. вообще о существовании санскритского эпоса знали немногие специалисты), но подмеченное Смирновым сходство достаточно очевидно. И объясняется оно, по-видимому, тем, что Пушкин создал свою поэму, используя фольклорные сюжеты (прежде всего фольклора сказочного; ср. отмеченные под № 400, 300 и 301 в известном каталоге сказочных сюжетов Аарне, Томпсона (см.: Aarne, Thompson 1961) сказки о жене, похищенной Змеем или Кощеем Бессмертным, о юноше, разыскивающем пропавшую невесту, о герое-змееборце), сюжеты, которые столь же широко, как в России, популярны в фольклоре Индии.
— П. А. Гринцер. «Первая поэма» Древней Индии // Рамаяна: Книга 1: Балаканда (Книга о детстве); Книга 2 Айодхьяканда (Книга об Айодхье). М., 2006.
В языке своей первой поэмы, используя все достижения предшественников — точность и изящество рассказа в стихах Дмитриева, поэтическую насыщенность и певучесть интонаций, «пленительную сладость стихов» Жуковского, пластическую красоту образов Батюшкова, — Пушкин идет дальше их. Он вводит в свой текст слова, выражения и образы народного просторечия, решительно избегавшиеся светской, салонной поэзией его предшественников и считавшиеся грубыми, непоэтическими. Уже в «Руслане и Людмиле» Пушкин положил начало тому синтезу различных языковых стилей, который явился его заслугой в создании русского литературного языка.
С выходом в свет «Руслана и Людмилы» Пушкин становится всероссийски известным писателем, первым поэтом на Руси. Громадный успех поэмы был в значительной степени обусловлен общенародной позицией автора в вопросах языка и стиля. Произведение оказалось доступным и интересным малограмотному читателю из народа и высокообразованному представителю дворянского круга, хотя и воспринималось, конечно, по-разному.