но жизнь к несчастью коротка а путь до совершенства дальний
Диалог Фауста и Мефистофеля. основная информация
Диалог Фауста и Мефистофеля.
К Тебе попал я, Боже, на прием, чтоб доложить о нашем положенье. Я о планетах говорить стесняюсь, Я расскажу, как люди бьются, маясь. Божок вселенной, человек таков, каким и был он испокон веков. Он лучше б жил чуть-чуть, не озари его Ты божьей искрой изнутри. Он эту искру разумом зовет и с этой искрой скот скотом живет.
Таким, как ты, я никогда не враг. Из духов отрицанья ты всех мене, бывал мне в тягость, плут и весельчак. Из лени человек впадает в спячку. Ступай, расшевели его застой.
Мефистофель Прекрасная черта у старика так человечно думать и о черте.
Я, образ и подобье божье, я даже с ним, с ним, низшим, несравним! Где нет нутра, там не поможешь потом. Цена таким усильям медный грош. Учитесь честно достигать успеха и привлекать благодаря уму. Пергаменты не утоляют жажды. Ключ мудрости не на страницах книг. Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой, в своей душе находит их родник. А то, что духом времени зовут, есть дух профессоров и их понятий, который эти господа некстати за истинную древность выдают.
Я, названный подобьем божества, возомнил себя и вправду богоравным.
«Вначале было Слово». «Вначале мысль была». Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть? «Была в начале сила». «Вначале было дело», – стих гласит. Бог, обитающий в груди моей, Влияет только на мое сознанье. На внешний мир, на общий ход вещей не простирается его влиянье.
Кто я? Мелочный вопрос в устах того, кто безразличен к слову, Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла. Я дух, всегда привыкший отрицать. Творенье не годится никуда. Итак, я то, что ваша мысль связала с понятьем разрушенья, зла, вреда. Вот прирожденное мое начало, Моя среда. Я верен скромной правде. Только спесь людская ваша с самомненьем смелым себя считает вместо части целым. Я – части часть, которая была когда-то всем и свет произвела.
Свет этот – порожденье тьмы ночной и отнял место у нее самой. Он с ней не сладит, как бы ни хотел. Его удел – поверхность твердых тел. Он к ним прикован, связан с их судьбой, лишь с помощью их может быть собой, и есть надежда, что, когда тела разрушатся, сгорит и он дотла. Мир бытия – досадно малый штрих среди небытия пространств пустых, Не завладей я областью огня, местечка не нашлось бы для меня.
Как ни плоха среда, но все подобны, И человек немыслим без людей. Я дам тебе, чего не видел свет. Ты ж мне черкни расписку долговую, Изволь тут расписаться каплей крови. Кровь, надо знать, совсем особый сок.
Вселенная во весь объем доступна только провиденью. У бога светозарный дом, Мы в беспросветной тьме живем, вам, людям, дал он во владенье чередованье ночи с днем. Но жизнь, к несчастью, коротка, а путь до совершенства дальний, нужна помощника рука. Бесстрашье льва, оленя ход, страсть итальянца, твердость шведа как претворить в одну черту двуличие и прямоту. Все мыслимое охвати, стань микрокосмом во плоти. Ты – то, что представляешь ты собою. Ты – это только ты, ни что иное. Ты в близорукости не одинок, Так смотрите вы все на это дело. А нужен взгляд решительный и смелый, большой ли пользы истиной достигнешь. Что, скажем, выше лба не перепрыгнешь? Да, каждый получил свою башку, свой зад, и руки, и бока, и ноги. Брось умствовать! Схоластика повадки напоминают ошалевший скот, который мечется кругом в припадке, а под ногами сочный луг цветет. Водотолченье в ступе.
Таинственного мирозданья и вещества живой состав, живой не создадите ткани. Спешат явленья обездушить, забыв, что если в них нарушить одушевляющую связь, То больше нечего и слушать. «Encheiresis naturae». Записывайте мыслей звенья. Как будто эти откровенья продиктовал вам дух святой.
Богословье. Наука эта – лес дремучий. Не видно ничего вблизи. Исход единственный и лучший: Профессору смотрите в рот и повторяйте, что он врет. Спасительная голословность избавит вас от всех невзгод, Поможет обойти неровность и в храм бесспорности введет. Бессодержательную речь всегда легко в слова облечь. Из голых слов, ярясь и споря, возводят здания теорий. Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum.
Спасен высокий дух от зла Произведеньем божьим: «Чья жизнь в стремлениях прошла, Того спасти мы можем». Вы духами нас падшими зовете, меж тем гораздо больше есть
причин, как колдунов, винить вас в привороте, прельщающем и женщин и мужчин! Вы тоже не родня ли Люциферу? Душа нейдет из грязной оболочки, ей дорога вонючая дыра.
Конец? Нелепое словцо! Чему конец? Что, собственно, случилось? Раз нечто и ничто отожествилось, то было ль вправду что-то налицо? Зачем же созидать? Один ответ; Чтоб созданное все сводить, на нет. «Все кончено». А было ли начало? Могло ли быть? Лишь видимость мелькала. Зато в понятье вечной пустоты двусмысленности нет и темноты.
Фауст
Имя крупнейшего немецкого поэта Иоганна Вольфганга Гете (1749–1832) принадлежит к лучшим именам, которыми гордится человечество.
Великий национальный поэт, пламенный патриот, воспитатель своего народа в духе гуманизма и безграничной веры в лучшее будущее на нашей земле — так расценивают Гете все немцы, искренне стремящиеся к созданию единой, демократической, миролюбивой Германии.
Гете, бесспорно, одно из наиболее сложных явлений в истории немецкой литературы. Позиция, занятая им в борьбе двух культур — а они неизбежно содержатся в «общенациональной» культуре любого разделенного на классы общества, — не свободна от глубоких противоречий. Идеологи реакционного лагеря тенденциозно выбирали и выбирают из огромного литературного наследия поэта отдельные цитаты, с помощью которых они стараются провозгласить Гете мистиком, агностиком, даже «противником национального объединения немцев».
Но эти наветы не могут, конечно, поколебать достоинства и прочной славы поэта.
Когда б не солнечным был глаз, Как солнце мог бы он увидеть, —
сказал когда-то Гете. Глаза современного передового человечества достаточно «солнечны», чтобы различить «солнечную» природу творчества Гете, прогрессивную сущность той идеи, которая одушевляет его бессмертную драматическую поэму.
Упрочивший свое всемирное значение созданием «Фауста», Гете меньше всего — «автор одной книги». Да это и не мирилось бы с основной чертой его личности — ее поразительной универсальностью.
Крупнейший западноевропейский лирик, в чьих стихах немецкая поэзия впервые заговорила на непринужденном языке простых и сильных человеческих чувств, Гете вместе с тем автор широко известных баллад («Лесной царь», «Коринфская невеста» и др.), драм и эпических поэм и, наконец, замечательный романист, проникновенно отобразивший в «Страданиях юного Вертера», в «Вильгельме Мейстере», в «Поэзии и правде» духовную жизнь целого ряда поколений немецкого народа.
Однако и столь разнообразно богатой литературной деятельностью не исчерпывается значение Гете. «Гете представляет, быть может, единственный в истории человеческой мысли пример сочетания в одном человеке великого поэта, глубокого мыслителя и выдающегося ученого», — писал о нем К. А. Тимирязев. В сферу исследований и научных интересов Гете вошли геология и минералогия, оптика и ботаника, зоология, анатомия и остеология; и в каждой из этих областей естествознания он развивал столь же самостоятельную новаторскую деятельность, как в поэзии.
В такой универсальности Гете большинство его биографов хотели видеть только заботу «великого олимпийца» о всестороннем гармоническом развитии собственной личности. Но Гете не был таким «олимпийцем», равнодушным к нуждам и чаяниям простого народа. Иначе как с этим совмещались бы такие высказывания поэта, как: «Падения тронов и царств меня не трогают; сожженный крестьянский двор — вот истинная трагедия», или слова Фауста из знаменитой сцены «У ворот»:
А в отдаленье на поляне В деревне пляшут мужики. Как человек, я с ними весь: Я вправе быть им только здесь.
Обращение Гете к различнейшим литературным жанрам и научным дисциплинам теснейшим образом связано с его горячим желанием разрешить на основе все более обширного опыта постоянно занимавший его вопрос: как должен жить человек, ревнуя о высшей цели? Не успокоенность, а борьбу, упорные поиски истины всеми доступными путями и способами — вот что на деле означала универсальность Гете. Занимаясь естествознанием, вступая, по выражению поэта, «в молчаливое общение с безграничной, неслышно говорящей природой», пытливо вникая в ее «открытые тайны», Гете твердо надеялся постигнуть заодно и «тайну» (то есть законы) исторического бытия человечества.
Другое дело, что путь, которым шел Гете в поисках «высшей правды», не был прямым путем. «Кто ищет — вынужден блуждать», — сказано в «Прологе на небе», которым открывается «Фауст». Гете не мог не «блуждать» — не ошибаться, не давать порою неверных оценок важнейшим событиям века и движущим силам всемирно-исторического процесса — уже потому, что вся его деятельность протекала в чрезвычайно неблагоприятной исторической обстановке, в условиях убогой немецкой действительности конца XVIII — начала XIX века.
В отличие от своего русского современника и былого однокашника по Лейпцигскому университету А. Н. Радищева, философски обобщившего опыт крестьянских восстаний, которыми была так богата история России XVIII века, Гете должен был считаться с бесперспективностью народной революции в тогдашней Германии. Ему пришлось «существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать…» [1].
Отсюда ущербные стороны в мировоззрении Гете; отсюда двойственность, присущая его творчеству и его личности. «…Гете в своих произведениях двояко относится к немецкому обществу своего времени, — писал Ф. Энгельс. — То… он восстает против него, как Гец, Прометей и Фауст, осыпает его горькими насмешками Мефистофеля. То он, напротив, сближается с ним, «приноравливается» к нему… защищает его от напирающего на него исторического движения… в нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гете то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гете был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что «изнутри» его вообще нельзя победить»[2].
Но Гете, конечно, не был бы Гете, не был бы «величайшим немцем», если б ему порою не удавалось одерживать славные победы над окружавшим его немецким убожеством, если бы в иных случаях он все же не умел возвышаться над своей средой, борясь за лучшую жизнь и лучшие идеалы:
Человеком был я в мире, Это значит — был борцом! —
говорил о себе поэт на склоне своей жизни.
Юношей — вслед за Лессингом и в тесном сотрудничестве со своими товарищами по литературному течению «бури и натиска» — он восставал на захолустное немецкое общество, гремел против «неправой власти» в «Прометее» (1774), в своих мятежных одах, в «Геце фон Берлихингене» (1773), этом «драматическом восхвалении памяти революционера», как определил его Ф. Энгельс.
Призыв к возобновлению немецких революционных традиций XVI века, когда «у немецких крестьян и плебеев зарождались идеи и планы, которые достаточно часто приводят в содрогание и ужас их потомков»[3], к насильственному упразднению феодальной раздробленности Германии (тогда насчитывавшей более трехсот самостоятельных княжеств) и к созданию единого централизованного немецкого государства — таковы политические тенденции драматического первенца Гете, этой поистине национальной исторической драмы. Не удивительно, что юный автор «Геца фон Берлихингена» стал популярнейшим писателем Германии.
Уже не всегерманскую, а всемирную славу принесло молодому Гете его второе крупное произведение — «Страдания юного Вертера», роман, в котором автор с огромной силой показал трагическую судьбу передового человека в тогдашней Германии, всю гибельность дальнейшего существования феодальных порядков для общества и для отдельного человека.
К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 233.
К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 7, стр. 345.
Текст книги «Фауст»
Автор книги: Иоганн Гете
Жанр: Драматургия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Рабочая комната Фауста[23] 23
Начало сцены до стиха «С тех пор, как я остыл к познанью» – написано не ранее 1800–1801 годов. Остальное уже входило в состав «Прафауста».
Фауст и Мефистофель.
Опять стучится кто-то. Вот досада!
Войдите. Кто там?
Заклятье повторить три раза надо.
Вот ты меня и лицезришь.
Я убежден, поладить мы сумеем
И сообща твою тоску рассеем.
Смотри, как расфрантился я пестро.
Из кармазина с золотою ниткой
Камзол в обтяжку, на плечах накидка,
На шляпе петушиное перо.
А сбоку шпага с выгнутым эфесом.
И – хочешь знать? – вот мнение мое:
Сам облекись в такое же шитье,
Чтобы в одежде, свойственной повесам,
Изведать после долгого поста,
Что означает жизни полнота.
В любом наряде буду я по праву
Тоску существованья сознавать.
Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,
И слишком юн, чтоб вовсе не желать.
Что даст мне свет, чего я сам не знаю?
«Смиряй себя!» – вот мудрость прописная,
Извечный, нескончаемый припев,
Которым с детства прожужжали уши,
Нравоучительною этой сушью
Нам всем до тошноты осточертев.
Я утром просыпаюсь с содроганьем
И чуть не плачу, зная наперед,
Что день пройдет, глухой к моим желаньям,
И в исполненье их не приведет.
Намек на чувство, если он заметен,
Недопустим и дерзок чересчур:
Злословье все покроет грязью сплетен
И тысячью своих карикатур.
И ночь меня в покое не оставит.
Едва я на постели растянусь,
Меня кошмар ночным удушьем сдавит,
И я в поту от ужаса проснусь.
Бог, обитающий в груди моей,
Влияет только на мое сознанье.
На внешний мир, на общий ход вещей
Не простирается его влиянье.
Мне тяжко от неполноты такой,
Я жизнь отверг и смерти жду с тоской.
Смерть – посетитель не ахти какой.
Блажен, к кому она в пылу сраженья,
Увенчанная лаврами, придет,
Кого сразит средь вихря развлечений
Или в объятьях девушки найдет.
При виде духа кончить с жизнью счеты
Я был вчера на радостях не прочь.
Но, если я не ошибаюсь, кто-то
Не выпил яда именно в ту ночь?
Ars longa, vita brevis. Гиппократ
Встречаются варианты:
Искусство – продолжительно, жизнь – коротка.
Искусство долговечно, жизнь коротка.
Искусство долговременно, жизнь коротка.
Искусство долго – жизнь кратка.
Жизнь коротка, наука обширна.
Жизнь коротка, искусство обширно.
Искусство долговечно, а жизнь (человека) коротка.
Но, это неверное понимание фразы, по крайней мере, не совсем верное.
Предпочитаю перевод:
Путь искусства долог, а жизнь коротка – он точнее передает смысл.
Можно также:
Путь науки долог, жизнь коротка.
Жизнь коротка, наука необъятна.
Область науки безгранична, а жизнь коротка.
2.
Солнце и дракон. Антология философских камней (?). Примерно вторая половина 16 века / Collectanea de Lapide Philosophiae. BL Sloane 1171, ff. 100v-101. Sun and dragon. Ink drawing with washes of the sun and a dragon, in the Collectanea de Lapide Philosophiae. C. 2nd half of the 16th century. Origin: England. Source
Vita brevis, ars longa – латинская форма начала «Афоризмов» Гиппократа (ок.460-ок.370 до н.э.) – «отца медицины», великого древнегреческого мыслителя, естествоиспытателя, врача, основоположника современной медицинской этики. [Гиппократ. Афоризмы, I, 1]. У Гиппократа речь шла об искусстве врачевания.
3.
Питер Пауль Рубенс (1577-1640). Гиппоктат. Гравюра, 1638 / Hippocrates, engraving by Peter Paul Rubens, 1638. Courtesy of the National Library of Medicine. commons.wikimedia.org/wiki/File:Hippocra tes_rubens.jpg
В античности наука и искусство объединялись в одно понятие. Древнегреческому слову техне /τέχνη /techne соответствует латинское ars. В латинском языке не было различий между понятиями «искусство» и «наука»: их смысл передавало слово «ars» – цельное учение, формулирующее и кодифицирующее практические правила.
Говоря об «искусстве», Гиппократ имел в виду, естественно, не художественное творчество, а медицину. Смысл этого сопоставления в том, что искусство врачевания столь сложно, требует стольких знаний, что на их постижение не хватит и всей человеческой жизни.
«Отсюда, — пояснял римский философ-стоик Луций Анней Сенека в своем труде «О краткости жизни», – известное восклицание величайшего из врачей о том, что жизнь коротка, а искусство длинно». [Сенека «О быстротечности жизни», I, 1]. Благодаря Сенеке изречение и закрепилось в латинской форме.
4.
Асклепий в поездке на острове Кос. Гиппократ слева. Античная мозаика. Асклепион. Остров Кос / Kos, Asclepeion. «Kos, Asclepeion: Asclepius (in the center) visits Kos, left Hippocrates, right some person from Kos». via. Source
В оригинале мысль Гиппократа звучит так: Жизнь коротка, путь искусства долог (другой перевод: наука необъятна), случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение затруднительно / лат. Vita brevis, ars vero longa, occasio autem praeceps, experientia fallax, judicium difficile / греч. Ὁ βίος βραχύς, ἡ δὲ τέχνη μακρή, ὁ δὲ καιρὸς ὀξύς, ἡ δὲ πεῖρα σφαλερή, ἡ δὲ κρίσις χαλεπή..
В переводе Владимира Руднева: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно.» И далее: «Поэтому не только сам врач должен употреблять в дело все, что необходимо, но и больной, и окружающие, и все внешние обстоятельства должны способствовать врачу в его деятельности.» [1]
«Медицина поистине есть самое благородное из всех искусств» – утверждает Гиппократ в сочинении «Закон». Правда, тут же вскрываются сложности: «Но по невежеству тех, которые занимаются ею, и тех, которые с легкомысленной снисходительностью судят их, она далеко ниже теперь всех искусств», но этот вечный вопрос – из другой оперы. Настоящий врач занимался общеполезным ремеслом, был мастером-демиургом, владел требующимися в его профессии техническими навыками – техне, что в переводе с греческого и означает «искусство».
Обычно афоризм Ars longa, vita brevis употребляется в смысле: художник, творец умирает, а плоды его рук, творения его духа, ума, искусства живут вечно, и тем самым они хранят память, напоминают о человеке, их сотворившем; мастер живет в своих творениях.
5.
Гиппократ – в нижнем правом углу лысый. Иоганн Каспар Фюссли (1706-1782), отец знаменитого художника Иоганна Генриха Фюссли (1741-1825). Около 1757 года / Johann Caspar Füssli (1706-1782). Oel auf Leinwand. 51,5 x 62,5 cm. Um 1757. Kantonsbibliothek Appenzell Ausserrhoden. Source. Abstract: Füsslis Trompe-l’oeil und Zürcher Freundeskreis von Laurenz Zellweger (Schottengesellschaft). V.l.: Selbstbildnis des Künstlers Johann Caspar Füssli (1706-1782), Johann Jakob Bodmer (1698-1793), Laurenz Zellweger (1692-1764), Johann Jakob Hirzel (1725-1803) und Salomon Gessner (1730-1788); unten rechts: Bildnisse von antiken Köpfen, u.a. von Homer; zusätzlich: Allegorien, Federkiel, Biene, Wespe; Hintergrund imitiertes Fichtenholzbrett / Картина в разрешении 12656×11056 пикселей (в новом окне)
Выражение стало популярным после того, как Иоганн Вольфганг Гёте повторил его в своей трагедии «Фауст» в форме: «Искусство долговечно, а жизнь наша коротка»:
Мефистофель
Я понимаю это;
Боюсь я за одно, в одном лишь мой протест:
Ars longa, vita brevis est.
Фауст
А я осилю все.
Мефистофель
Похвально.
Но жизнь, к несчастью, коротка,
А путь до совершенства дальний,
Нужна помощника рука.
[Гёте, «Фауст». Часть I, сцена 1.]
6.
Иоганн Генрих Фюссли (1741–1825). Художник, приведенный в отчаяние величием обломков древности, 1778-1779 / Henry Fuseli (1741–1825). The Artist Moved by the Grandeur of Antique Fragments. 1778-1779. Red chalk on sepia wash. 415×355 mm. Kunsthaus Zürich. via
Слова древнегреческого врача – о краткости отдельной жизни; лишь научные знания, передаваемые из поколения в поколение, продлевают эту жизнь. За плечами Гиппократа было больше десяти поколений асклепиадов, профессиональных жрецов медицины. А после Гиппократа прошло уже 2,5 тысячи лет.
Как бы то ни было, во всех возможных вариантах перевода Vita brevis, ars longa вопросов по поводу того, что жизнь коротка не возникает. Ибо, жизнь коротка, наука и искусство безграничны, случай шаток, опыт обманчив, суждение затруднительно.
Жемчужина немецкой драматургии.
Пьеса, не уступающая даже шедеврам Шекспира.
Книга, которую — пусть минимально, пусть хотя бы «цитатно» — знает каждый.
О ее скрытом, глубинном смысле написаны сотни исследований, однако, читая и перечитывая историю доктора Иоганна Фауста и его спутника, демона Мефистофеля, каждый снова и снова будет находить для себя смысл новый — собственный, уникальный и глубоко личный.
Фауст (просыпаясь)
Не вовремя я сном забылся.
Я в дураках. Пока я спал,
Мне в сновиденье черт явился
И пудель от меня сбежал.
Рабочая комната Фауста[21]
Фауст и Мефистофель.
Фауст
Опять стучится кто-то. Вот досада!
Войдите. Кто там?
Заклятье повторить три раза надо.
Вот ты меня и лицезришь.
Я убежден, поладить мы сумеем
И сообща твою тоску рассеем.
Смотри, как расфрантился я пестро.
Из кармазина с золотою ниткой
Камзол в обтяжку, на плечах накидка,
На шляпе петушиное перо,
А сбоку шпага с выгнутым эфесом.
И — хочешь знать? — вот мнение мое:
Сам облекись в такое же шитье,
Чтобы в одежде, свойственной повесам,
Изведать после долгого поста,
Что означает жизни полнота.
В любом наряде буду я по праву
Тоску существованья сознавать.
Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,
И слишком юн, чтоб вовсе не желать.
Что даст мне свет, чего я сам не знаю?
«Смиряй себя!» — Вот мудрость прописная,
Извечный, нескончаемый припев,
Которым с детства прожужжали уши,
Нравоучительною этой сушью
Нам всем до тошноты осточертев.
Я утром просыпаюсь с содроганьем
И чуть не плачу, зная наперед,
Что день пройдет, глухой к моим желаньям,
И в исполненье их не приведет.
Намек на чувство, если он заметен,
Недопустим и дерзок чересчур:
Злословье все покроет грязью сплетен
И тысячью своих карикатур.
И ночь меня в покое не оставит.
Едва я на постели растянусь,
Меня кошмар ночным удушьем сдавит,
И я в поту от ужаса проснусь.
Бог, обитающий в груди моей,
Влияет только на мое сознанье.
На внешний мир, на общий ход вещей
Не простирается его влиянье.
Мне тяжко от неполноты такой,
Я жизнь отверг и смерти жду с тоской.
Смерть — посетитель не ахти какой.
Блажен, к кому она в пылу сраженья,
Увенчанная лаврами, придет,
Кого сразит средь вихря развлечений
Или в объятьях девушки найдет.
При виде духа кончить с жизнью счеты
Я был вчера на радостях не прочь.
Но, если я не ошибаюсь, кто-то
Не выпил яда именно в ту ночь?
В придачу ко всему ты и шпион?
Я не всеведущ, я лишь искушен.
О, если мне в тот миг разлада
Был дорог благовеста гул
И с детства памятной отрадой
Мою решимость пошатнул,
Я проклинаю ложь без меры
И изворотливость без дна,
С какою в тело, как в пещеру,
У нас душа заключена.
Я проклинаю самомненье,
Которым ум наш обуян,
И проклинаю мир явлений,
Обманчивых, как слой румян.
И обольщенье семьянина.
Детей, хозяйство и жену,
И наши сны, наполовину
Неисполнимые, кляну.
Кляну Маммона, власть наживы,
Растлившей в мире все кругом,
Кляну святой любви, порывы
И опьянение вином.
Я шлю проклятие надежде,
Переполняющей сердца,
Но более всего и прежде
Кляну терпение глупца.
О, бездна страданья
И море тоски!
Чудесное зданье
Разбито в куски.
Ты градом проклятий
Его расшатал.
Горюй об утрате
Погибших начал.
Но справься с печалью,
Воспрянь, полубог!
Построй на обвале
Свой новый чертог.
Но не у пролома,
А глубже, в груди,
Свой дом по-другому
Теперь возведи.
Настойчивей к цели
Насущной шагни
И песни веселья
В пути затяни.
Мои малютки.
Их прибаутки.
Разумное их слово
Не по летам толково.
Они тебя зовут
Рвануться вон из пут
И мрака кабинета
В простор большого света.
Оставь заигрывать с тоской своей,
Точащею тебя, как коршун злобный.
Как ни плоха среда, но все подобны,
И человек немыслим без людей.
Я не зову тебя к простолюдинам,
Мы повидней компанию найдем.
Хоть средь чертей я сам не вышел чином,
Найдешь ты пользу в обществе моем.
Давай столкуемся друг с другом,
Чтоб вместе жизни путь пройти.
Благодаря моим услугам
Не будешь ты скучать в пути.
А что ты требуешь в уплату?
Сочтемся после, время ждет.
Черт даром для меньшого брата
И пальцем не пошевельнет.
Договоримся, чтоб потом
Не заносить раздора в дом.
Тебе со мною будет здесь удобно,
Я буду исполнять любую блажь.
За это в жизни тамошней, загробной
Ты тем же при свиданье мне воздашь.
Но я к загробной жизни равнодушен.
В тот час, как будет этот свет разрушен,
С тем светом я не заведу родства.
Я сын земли. Отрады и кручины
Испытываю я на ней единой.
В тот горький час, как я ее покину,
Мне все равно, хоть не расти трава.
И до иного света мне нет дела,
Как тамошние б чувства ни звались,
Не любопытно, где его пределы,
И есть ли там, в том царстве, верх и низ.
Тем легче будет, при таком воззренье,
Тебе войти со мною в соглашенье.
За это, положись на мой обет,
Я дам тебе, чего не видел свет.
Что можешь ты пообещать, бедняга?
Вам, близоруким, непонятна суть
Стремлений к ускользающему благу:
Ты пищу дашь, не сытную ничуть.
Дашь золото, которое, как ртуть,
Меж пальцев растекается; зазнобу,
Которая, упав к тебе на грудь,
Уж норовит к другому ушмыгнуть.
Дашь талью карт, с которой, как ни пробуй,
Игра вничью и выигрыш не в счет;
Дашь упоенье славой, дашь почет,
Успех, недолговечней метеора,
И дерево такой породы спорой,
Что круглый год день вянет, день цветет.
Меня в тупик не ставит порученье.
Все это есть в моем распоряженье.
Но мы добудем, дай мне только срок,
Вернее и полакомей кусок.
По рукам!
Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: «Мгновение, повремени!» —
Все кончено, и я твоя добыча,
И мне спасенья нет из западни.
Тогда вступает в силу наша сделка,
Тогда ты волен, — я закабален.
Тогда пусть станет часовая стрелка,
По мне раздастся похоронный звон.
Имей в виду, я это все запомню.
Не бойся, я от слов не отступлюсь.
И отчего бы стал я вероломней?
Ведь если в росте я остановлюсь,
Чьей жертвою я стану, все равно мне.
Я нынче ж на ученом кутеже
Твое доверье службой завоюю,
Ты ж мне черкни расписку долговую,
Чтоб мне не сомневаться в платеже.
Тебе, педанту, значит, нужен чек
И веры не внушает человек?
Но если клятвы для тебя неважны,
Как можешь думать ты, что клок бумажный,
Пустого обязательства клочок,
Удержит жизни бешеный поток?
Наоборот, средь этой быстрины
Еще лишь чувство долга только свято.
Сознание того, что мы должны,
Толкает нас на жертвы и затраты.
Что значит перед этим власть чернил?
Меня смешит, что слову нет кредита,
А письменности призрак неприкрытый
Всех тиранией буквы подчинил.
Что ж ты в итоге хочешь? Рассуди,
Пером, резцом иль грифелем, какими
Чертами, где мне нацарапать имя?
На камне? На бумаге? На меди?
Зачем ты горячишься? Не дури.
Листка довольно. Вот он наготове.
Изволь тут расписаться каплей крови.
Вот вздор! Но будь по-твоему: бери.
Какие-то ходульные условья!
Кровь, надо знать, совсем особый сок.
Увы, тебя я не надую.
Я — твой, тебе принадлежу,
Раз обещаю к платежу
Себя и жизнь свою пустую,
Которой я не дорожу.
Чем только я кичиться мог?
Великий дух миропорядка
Пришел и мною пренебрег.
Природа для меня загадка.
Я на познанье ставлю крест.
Чуть вспомню книги — злоба ест.
Отныне с головой нырну
В страстей клокочущих горнило,
Со всей безудержностью пыла
В пучину их, на глубину!
В горячку времени стремглав!
В разгар случайностей с разбегу!
В живую боль, в живую негу,
В вихрь огорчений и забав!
Пусть чередуются весь век
Счастливый рок и рок несчастный.
В неутомимости всечасной
Себя находит человек.
Со всех приманок снят запрет.
Но, жаждой радостей терзаем,
Срывая удовольствий цвет,
Не будь застенчивым кисляем,
Рви их смелее, — мой совет.
Нет, право, ты неподражаем:
О радостях и речи нет.
Скорей о буре, урагане,
Угаре страсти разговор.
С тех пор как я остыл к познанью,
Я людям руки распростер.
Я грудь печалям их открою
И радостям — всему, всему,
И все их бремя роковое,
Все беды на себя возьму.
В теченье многих тысяч лет
Жую я бытия галет,
Но без изжоги и отрыжки
Нельзя переварить коврижки.
Вселенная во весь объем
Доступна только провиденью.
У бога светозарный дом,
Мы в беспросветной тьме живем,
Вам, людям, дал он во владенье
Чередованье ночи с днем.
Похвально.
Но жизнь, к несчастью, коротка,
А путь до совершенства дальний,
Нужна помощника рука.
Возьми поэта на подмогу.
Пусть щедро он тебе привьет
Все доблести по каталогу:
Бесстрашье льва, оленя ход,
Страсть итальянца, твердость шведа
Его рецепту ты последуй,
Как претворить в одну черту
Двуличие и прямоту.
Затем со страстью первозданной
Пусть влюбит он тебя по плану.
Все мыслимое охвати,
Стань микрокосмом во плоти.
Что я такое, если я венца
Усилий человеческих не стою,
К которому стремятся все сердца?
Ты — то, что представляешь ты собою.
Надень парик с мильоном завитков,
Повысь каблук на несколько вершков.
Ты — это только ты, не что иное.
Итак, напрасно я копил дары
Людской премудрости с таким упорством?
Я ничего своим усердьем черствым
Добиться не сумел до сей поры.
Ни на волос не стал я боле крупен,
Мир бесконечности мне недоступен.
Ты в близорукости не одинок,
Так смотрите вы все на это дело.
А нужен взгляд решительный и смелый,
Пока в вас тлеет жизни огонек.
Большой ли пользы истиной достигнешь,
Что, скажем, выше лба не перепрыгнешь?
Да, каждый получил свою башку,
Свой зад, и руки, и бока, и ноги.
Но разве не мое, скажи, в итоге,
Все, из чего я пользу извлеку?
Купил я, скажем, резвых шестерню.
Не я ли мчу ногами всей шестерки,
Когда я их в карете разгоню?
Поэтому довольно гнить в каморке!
Объедем мир! Я вдаль тебя маню!
Брось умствовать! Схоластика повадки
Напоминают ошалевший скот,
Который мечется кругом в припадке,
А под ногами сочный луг цветет.
Куда глаза глядят.
Скорей оставим этот каземат.
Дался тебе твой каменный застенок,
Где отдаешь ты силы за бесценок
И моришь скукой взрослых и ребят!
Довольно! Лучше предоставь собрату
Водотолченье в ступе. Решено.
Того, что лучше всякого трактата,
Ребятам ты не скажешь все равно,
Студента, кстати, вижу я в окно.
Сейчас я занят. Он пришел не в пору.
Я заменю тебя. Он ждет давно.
Я в дом пущу его из коридора.
Дай шапку мне свою и балахон.