над пропастью во ржи автор биография

«Над пропастью во ржи» – библия американской молодежи или любимая книга убийц?

Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.

Отец Джерома Дэвида Сэлинджера, торговец копченостями и сырами, мечтал о том, чтобы сын продолжил его дело. Но ни одно из учебных заведений Джером так и не закончил. В 1942 г. его призвали в армию, где он служил в контрразведке. Его первый рассказ был опубликован в 1940 г., через 11 лет вышла повесть «Над пропастью во ржи», которая принесла автору всемирную популярность. Над этим произведением писатель работал около 9 лет.

Образ главного героя – 16-летнего Холдена Колфилда – бал настолько близок и понятен американской молодежи 1950-1960-х гг., что повесть Сэлинджера вскоре получила статус «библии американского студенчества». Действительно, для нескольких поколений эта книга стала культовой, а главный герой – выразителем взглядов и настроений молодежи, противостоящей фальши и лицемерию в обществе.

Идеи протеста против общественных порядков брали на вооружение не только молодые бунтари, нигилисты и битники, но и люди, склонные к девиантному поведению и насильственным сценариям борьбы за собственные убеждения. Книгой Сэлинджера был одержим Джон Хинкли – преступник, совершивший в 1981 г. покушение на 40-го президента США Рональда Рейгана.

Традиции связывать философские убеждения Холдена Колфилда с психологией убийц продолжили киносценаристы и литераторы. В фильме «Теория заговора» повесть «Над пропастью во ржи» является связующим звеном для группы убийц, не знающих своих жертв. А главный герой книги Д. Пиколт «19 минут», застреливший 10 однокашников, тоже зачитывается Сэлинджером, и во время обыска у него находят «Над пропастью во ржи». Конечно, в повести нет ни пропаганды насилия, ни призывов к убийствам, но протест против существующих общественных порядков каждый волен трактовать по-своему.

Холден Колфилд действительно не приемлет всего, что его окружает: «Господи, до чего я все это ненавижу! И не только школу, все ненавижу. Такси ненавижу, автобусы, где кондуктор орет на тебя, чтобы ты выходил через заднюю площадку, ненавижу знакомиться с ломаками, … ненавижу ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить костюмы. ». Но несмотря на максимализм, депрессивность, инфантильность и нонконформизм, главный герой исповедует совсем другие принципы. Его мечта – ловить детей над пропастью во ржи: «Я себе представляю, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле во ржи. Тысячи малышей, а кругом ни души, ни одного взрослого, кроме меня. И мое дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть».

Через 10 лет после первой публикации повесть «Над пропастью во ржи» была переведена в 12 странах, включая СССР. Министр культуры Е. Фурцева, тем не менее, опубликовала возмущенный отзыв: «Что это ещё за абстрактная доброта и надклассовая нежность? Главному герою могло бы прийти в голову кое-что более конкретное, чем пропасть». Однако пропаганды революционных идей борьбы с буржуазным обществом, при всем желании, у Сэлинджера нельзя было отыскать.

После того, как повесть принесла автору всемирную популярность, он решил больше не печататься, с 1965 г. не вышло ни одного его произведения. Джером Сэлинджер вел затворнический образ жизни, практиковал восточные духовные практики и не контактировал с журналистами. В последние свои годы он изучал буддизм, занимался йогой и нетрадиционной медициной и не общался с внешним миром. Писатель умер в 2010 г. в возрасте 91 года.

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

Источник

Джером Сэлинджер: кем был автор «Над пропастью во ржи»

Существуют такие писатели, про которых мы очень мало что знаем. Один из таких — Джером Дэвид Сэлинджер, один из самых загадочных писателей XX века, известный читателю по роману «Над пропастью во ржи». Попробуем хоть частично разобраться в жизни этой таинственной личности.

Даже сейчас огромное количество молодых людей с упоением читают «Над пропастью во ржи», узнавая в самих себя главного героя произведения Холдена Колфилда. Манера и стиль изложения Сэлинджера, его стремление использовать народный язык, все это не может не обескураживать своей простотой. Множество писателей пытались «осовременить» роман или переиначить его на другой лад. Один из таких горемык даже попытался написать роман от уже постаревшего Холдена, вернувшегося в свои родные края спустя долгие годы. Вывод из этого довольно прост: подражать Сэлинджеру не просто сложно, но даже невозможно. А его путь не может не удивлять — быстрое приобретение славы и денег и внезапный уход в отшельничество.

Многое из жизни писателя до сих пор неизвестно, но в нашем распоряжении остались некоторые воспоминания его современников. Существуют и воспоминания его дочери, правда, они больше о самой себе, нежели о Сэлинджере. Из этих материалов выросло несколько небольших биографий — выделяется, пожалуй, среди них книга Кеннета Славенски, которая выросла в фильм «За пропастью во ржи».

Сам Сэлинджер, как и Холден, успел устроить бунт против своих родителей. Отец писателя, торговец мясом и молочным продуктами, надеялся, что сын пойдет по его стопам. Торговать едой тот не хотел, а хотел чего-то другого — сам не понимал, чего. В итоге молодой Сэлинджер поступил в Колумбийский университет. Там он был слушателем лекций о том, как писать рассказы. Один из написанных им рассказов в рамках курса очень понравился преподавателю, и тот опубликовал его в одном журнале.

После этого у Сэлинджера закрутился роман с дочерью американского драматурга Юджина О’Нила. Этот роман прервался наступлением войны — Сэлинджеру пришлось отправиться в Европу, а его возлюбленная Уна решила выйти замуж за не менее известного Чарли Чаплина. Об этой свадьбе писатель узнал лишь из газет. В Америку Сэлинджер вернулся совершенно другим человеком, повидавшим лишения и последствия от ужасных действий нацистов. Странно, что в наследии писателя нет никаких произведений про войну в отличие от, например, Хэмингуэя. Однако во всех них чувствует та взрослость, которую он получил. Сквозь призму его произведений проступают также и другие две черты, присущие Сэлинджеру — его перфекционизм и огромное трудолюбие.

Источник

brandshop_ru

BRANDSHOP

ЖЖ о моде, стиле и lifestyle

Автор Над пропастью во ржи

Биография Джерома Дэвида Сэлинджера

Джером Дэвид Сэлинджер – американский писатель XX века, жизнь которого, как и судьба его героев, окутана загадками.

Начало пути

Сэлинджер родился в 1919 году в Нью-Йорке в многонациональной семье. Его отец – Соломон Сэлинджер, еврей литовского происхождения, торговал дорогими копченостями и сырами, а мать, Мириам Сэлинджер, которая в девичестве носила имя Мэри Джиллик, была шотландкой ирландского происхождения. Дорис, единственная сестра Джерома, была старшего его на 8 лет.

Соломон Сэлинджер поставил за цель – дать сыну хорошее образование. Поэтому его ребенку удалось побывать в нескольких учебных заведениях. Джером окончил военное училище в штате Пенсильвания, где состоялся его литературный дебют. И по сей день в школьном гимне звучат строчки американского писателя. Следующие попытки Соломона Сэлинджера привить его сыну любовь к знаниям особо не увенчались успехом. Летом, в 1937 году Джером слушает лекции в Нью-Йоркском университете, в 1937—1938 едет в Австрию и Польшу по указанию отца, чтобы изучить производство колбас.

Вернувшись на родину, в 1938 году посещает лекции в Урсинус-колледже в Пенсильвании. В 1939 году поступает в Колумбийский университет, где слушает курс лекций о коротком рассказе, который читал редактор журнала «Стори» – У. Бернетт.

К глубочайшему сожалению Соломона Сэлинджера, ни одно из высших учебных заведений отпрыск так и не закончил, не проявив ни особых успехов, ни карьерных устремлений, чем вызвал неодобрение отца, с которым Джером в конце концов рассорился навсегда.

Военные годы

Когда началась Вторая мировая война, Селинджер добровольно ушел на фронт. В 1943 году в чине сержанта был переведен в контрразведку и направлен в город Нэшвилл, Теннеси. В 1944 писатель в составе 12-го пехотного полка 4-й пехотной дивизии участвовал в высадке десанта в Нормандии. В течение войны он работал с военнопленными и принимал участие в освобождении нескольких концлагерей. На фронте его свела судьба с военным корреспондентом и писателем Эрнестом Хемингуэем, чьи стиль письма и личностные качества произвели впечатление на Сэлинджера. В свою очередь, Хемингуэй оценил литературный талант своего товарища. Уже, будучи на фронте, он написал в своем дневнике: «Я чувствую, что нахожусь в нужное время в нужном месте, потому что здесь идет война за будущее всего человечества».

Впечатления, полученные в ходе войны, нашли яркое отражение в творчестве американского писателя и повлияли на восприятие жизни в дальнейшем.

Творчество

Первые рассказы автора публикуются в нью-йоркских журналах. Его рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» принес Селинджеру первую славу и положительные отзывы критиков. Произведение рассказывает историю одного дня из жизни женатой пары. Нельзя не отметить, рассказ «Человек, который смеется», где осуждается неравноправие людей в обществе, а главным регулятором отношений является высокое положение в обществе. Стоит отметить, что Селинджер был автором в журнале Esquire, и именно в этом печатном издании впервые упоминается главный герой романа «Над пропастью во ржи» в рассказе 1945 года «Сельди в бочке».

Над пропастью во ржи

Настоящее призвание Джером Сэлинджер получил благодаря единственному роману в его биографии – «Над пропастью во ржи». Жанр произведения получит название «роман-воспитание». Детище автора рассказывает историю о мальчике Холдене Колфилде, который не может принять общество вокруг него и сам не находит понимания у окружающих. Главный герой ведет себя свойственно 17-летнему подростку: бесшабашно, импульсивно, демонстрируя юношеский максимализм. Основной идеей романа является неприятие лжи, которое тонко прослеживается в образе главного персонажа. Роман носит такое странное название, потому что в мыслях Колфилда живет мечта – ловить детей над пропастью, если заигравшись они окажутся в опасности. На деле юноше придется смириться с обыденностью и пытаться подстроится под нее. Оригинальное название романа The Catcher in the Rye трактуется как «Ловец во ржи».

Критики неоднозначно отнеслись к роману, считая, что произведение пронизано депрессивным настроением. Кроме того, «Над пропастью во ржи» содержит бранную лексику, которая более полно описывает и характеризует события и героев. Из-за этого факта роман был запрещен в некоторых штатах, а сейчас он входит в школьную программу.

«Над пропастью во ржи» стал настоящим бестселлером, который разошелся в огромном количестве – больше 60 миллионов экземпляров.

Последние годы

После вспыхнувшей славы Селинджер предпочел жизнь затворника. Он не давал интервью, после 1965 года перестал печататься, сочиняя только для себя. А также наложил запрет на переиздание его ранних произведений и не одобрил экранизацию «Над пропастью во ржи».

В последние годы своей жизни он ограничил общение с внешним миром, живя в своем особняке в городе Корниш, штат Нью-Гэмпшир. Там он нашел себя в изучении разных духовных практик, таких как буддизм, индуизм и йога.

Джером Дэвид Сэлинджер умер в возрасте 91 года в своем доме 27 января 2010 года, оставив после себя литературное наследие, почитаемое и в наше время.

Источник

«Это великая русская книга»

Как мы читали «Над пропастью во ржи»

70 лет назад вышел роман Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи» — наверное, самый известный в истории роман о душевных терзаниях трудного подростка. Для популярной культуры ХХ века история Холдена Колфилда стала тем же, чем «Страдания юного Вертера» для эпохи романтизма: по этой книге учились чувствовать, измеряли подлинность жизни, ее превозносили как писание и осмеивали как воплощение фальши. По-русски «Над пропастью во ржи» была впервые опубликована в журнале «Иностранная литература» в 1960 году в переводе Риты Райт-Ковалевой и тут же заняла особое место в истории русского чтения. Weekend попросил писателей, режиссеров, редакторов разного возраста рассказать о том, когда они прочитали сэлинджеровский роман, как отнеслись к нему тогда и что думают о нем сейчас

Эндрю Уайет. «Сын Альберта», 1959

Фото: Najonalmuseet, Oslo

Эндрю Уайет. «Сын Альберта», 1959

Фото: Najonalmuseet, Oslo

Юрий Норштейн, режиссер
1960 год, 19 лет

Самые сильные потрясения происходят в человеке тогда, когда в нем еще остается романтизм, но приходит и прагматизм, потому что он должен устраивать свою судьбу и как-то рифмоваться с обстоятельствами. О таких вещах у нас в литературе в то время не говорилось. И вдруг мы столкнулись с автором, который заговорил.

И для меня по сию пору остается одним из удивительных литературных свершений и одной из литературных загадок, что это повествование получило такое колоссальное влияние в мире. Сегодня весь мир заполонил этот мальчик-очкарик, а на самом деле подлинный герой, герой, которым насыщен воздух,— это герой Сэлинджера, конечно.

Когда герой в финале со своей сестрой — по-моему, он ее на карусели там крутит, я сейчас не помню уже,— радуется ее радости, то что может быть прекраснее? А он искал этой возможности — радоваться радости и быть в соединении с радостью других, просто мир не давал ему этой возможности.

Дмитрий Быков, писатель
1980 год, 13 лет

Я сразу прочел по-английски, это было внеклассное чтение в английской спецшколе. Главным образом для изучения молодежного сленга. Впечатление было самое позитивное, хотя раньше «Ловца» я прочел «Дневник Анны Франк», поэтому к страданиям Холдена Колфилда всерьез относиться уже не мог. Я понимаю, что нельзя поверять бунтарскую литературу вот такой реальностью, но все эти бунты, все эти дети цветов, Годары, Сартры — все это мне никогда не казалось серьезным, потому что я вовремя прочел несколько книжек из истории Второй мировой войны. Поэтому, как говорил Константин Кузьминский, «мне все это только чуть-чуть щекотно».

Линор Горалик, поэт, писатель
1986 год, 11 лет

Я прочитала «Над пропастью» в очень тяжелое для меня время, и это оказалась (на тот, первый момент соприкосновения) немыслимая книга о валидации. О валидации детского страдания, детских эмоций, детского голоса; о том, что происходящее с ребенком может быть озвучено, проговорено и услышано со всей серьезностью, которой достойны взрослые обитатели этого мира. Холден Колфилд стал для меня символом «того, кто говорит вслух»,— и, может быть, с него началась моя обсессия с «правом речи», с желанием давать голос тем, кого никто не слышит и применительно к кому/чему даже идея речи и полноценного высказывания может казаться абсурдной.

Сергей Гандлевский, поэт
1966 год, 14 лет

Книга поразила меня, и это довольно странно, потому что у меня и у главного героя романа не было общего опыта. Он был старше меня, его обуревал юношеский максимализм, он имел реалистическое представление о взаимоотношении полов и даже нанял проститутку, хотя дело дальше болтовни и вымогательства не пошло, наконец, он изъяснялся на молодежном сленге. Ничего такого за мной в отрочестве не водилось, и тем не менее впечатление оказалось сильным. Из чего я заключаю, что просто-напросто на меня подействовала талантливая проза, намеренно нелитературный язык. Кроме того, книга стала моим первым знакомством не с детгизовской и приключенческой, а с настоящей Америкой — страной одиночества и самостоятельности. Кстати, сравнительно недавно я перечитал этот роман с некоторым разочарованием: он показался мне слишком уж прицельно подростковым. Теперь мне куда больше нравятся «буддистские» истории Сэлинджера, а рассказ «И эти губы, и глаза зеленые» кажется мне просто шедевром, образцом жанра.

Ольга Медведкова, писатель
1976 год, 13 лет

Я перечитывала эту книгу столько раз, что знала буквально наизусть. Это была именно русская книга, из «ловца во ржи» ставшая «над пропастью», с таким именно названием — придуманным уникальной переводчицей и поэтом Ритой Райт,— настолько отличным от английского, что об одном этом отличии можно было бы написать целую книгу. И с таким именно Холденом на обложке: черно-белая деталь картины американского художника Эндрю Уайета «Портрет сына Альберта» 1959 года.

Предметность-амулетность этой книги заключалась в сочетании именно этой обложки с обращенным к нам лицом (смотрящим не прямо на зрителя, а по диагонали, но все же вперед, к нам) и особенности содержимого в ней текста. Эта особенность была не столько понятна, сколько ощутима с первого же прочтения: эта книга была ни на что (хотела сказать — ни на кого) не похожа. Во-первых, потому что она была ни про что. Во-вторых, в ней описывались сложные и странные эмоции, у которых не было объяснения, но по сравнению с которыми все остальное начинало вдруг казаться просто деревянным. И наконец, в-третьих, эта книга, в отличие от всего того, что я читала до тех пор, то есть определенное количество замечательных текстов, вместо того, чтобы вести за собой вглубь, в «туда», выступала из «оттуда» — и вела в «сюда». То есть продвигалась к читателю, надвигалась на читателя (как если бы у книги не было завязки, а одна только развязка, причем эта горка «завязка-развязка» с одной лишь видимой развязкой располагалась не параллельно реальности, а перпендикулярно к ней). Так что под конец читателю даже приходилось отпрянуть. Ибо книга заканчивалась у него под носом, под ногами, той самой, грозящей гибелью, разверзшейся пропастью во ржи, с тем чтобы он, как те дети, что носятся, не помня себя, был пойман, как мяч, с разбега, Ловцом.

Я хочу быть этим пойманным ребенком. Ловец, поймай меня. И я хочу быть этим ловящим Ловцом. Одновременно. Как такое возможно? А так. Это происходит, когда «я» становится «ты», а это уже из области чуда. Ибо речь идет отнюдь не о том, что «я» с «ты» сливается или даже встречается (ибо это «я» идет к тебе навстречу),— а о том, что в этом «я» — «ты» уже заложено. Это «я» — уже пойманное Ловцом «ты». Вот это и есть чудо, или, иначе говоря, событие. И в этом смысле этот текст мог быть написан о чем угодно.

Людмила Улицкая, писатель
1963 год, 20 лет

Максим Семеляк, редактор, писатель
1988 год, 14 лет

Книгу мне дала мама, когда я был в восьмом, что ли, классе, дала с некоторой значительностью — мол, пора. Прочитав, я в свою очередь всучил ее однокласснице — нашей местной Салли Хейс, но, по-моему, она отнеслась к ней точно так же, как сама Салли относилась к Холдену, и правильно, в общем, сделала.

Издание было то самое, первое — удивительный пепельный подросток-старичок на безымянной обложке заставлял вспомнить поговорку «каждый мальчик в свой чуланчик». Год спустя я прочел ее по-английски и взял в обиход соответствующую лексику, так что потом, общаясь изредка с американскими ровесниками, должно быть, изрядно фраппировал их соответствующим сленгом — ну это примерно как в Москве 1990-го изъясняться на наречии аксеновских стиляг: хиляю по Броду и все такое.

Разумеется, Холден Колфилд с его угловатым нарциссизмом на довольно продолжительное, но все же щадящее время стал мне ролевой моделью, однако не кумиром (истории про семью Гласс тряхнули меня сильнее). Конечно, его Нью-Йорк с его утками и пластинкой про крошку Шерли Бинз — это уже навсегда, и красную кепку я себе однажды завел. Но Холден все-таки был в первую очередь баловень и мажор, он казался мне немного прото-Себастьяном из «Возвращения в Брайдсхед», которое я прочитал примерно тогда же. Меня, в конце концов, не учили в престижной школе, я не таскал чемоданы из дорогой кожи, да и денег на проституток тоже как-то не водилось — check, как выражаются нынче, your privilege. То есть, если пользоваться классическим колфилдовским тестом на подлинность, хотел бы я этому мальчику позвонить? В принципе, не особо. Да он бы и не ответил.

Александр Иличевский, писатель
1989 год, 19 лет

Александр Миндадзе, сценарист, режиссер
1963 год, 14 лет

Анна Немзер, писатель, тележурналист
1993 год, 13 лет

Я прочла «Над пропастью во ржи» в том возрасте, когда как будто и нужно ее читать,— и когда, на самом деле, видимо, не стоит. Мне было от нее плохо. Никаким образом я не могла соотнести свой — канонически идиотский и сложный — пубертат с не менее мучительным холденовским; и я, не имея других вариантов, впала в бешенство — в то же, в которое впадала, читая Чехова. Я знала этот писательский лазерный взгляд, от которого ничего не скроется : ни обкусанные до крови ногти, ни прыщи, ни глисты, ни мелкое предательство; ни одна мерзость и детальность человеческого тела или души. Я это ненавидела. Я понимала, что бывает дар так проникать взглядом под поры кожи; и я знала это состояние, когда мир вокруг обрастает этими деталями и гнойниками и глаза некуда девать; а вот простить автору, что он не отводит взгляд, не могла. Кажется, не могу до сих пор. Видимо, именно так Макар Девушкин не полюбил «Шинель», но тут начинается исповедальность, о которой меня не просили.

Алексей Цветков-младший, писатель
1993 год, 18 лет

С одной стороны, я знал, что эта книга входит в канон интеллигентных мальчиков и девочек вместе с «Чайкой» и «Игрой в бисер», и именно поэтому, происходя из совершенно другой социальной среды, откладывал знакомство с этим текстом. С другой стороны, понимать героя мне было легче легкого. Я, как и он, первый раз попал в клинику неврозов в 17 лет, и так же, как и он, пытался написать там, как так вообще получилось.

Волшебная сила литературы состоит в том, что ты интересуешься зимней судьбою уток в Центральном парке Нью-Йорка, хотя узнать, что с ними зимой, не составляет никакого труда. Но ты не веришь интернету и продолжаешь считать положение уток настоящей драмой и буддистским намеком.

Позже, когда все вокруг сделались такие психоаналитически грамотные, вошло в моду говорить о латентной педофилии этой ловли детей. Но я видел в этом образе только радикальный инфантилизм — обвешаться этими условными детьми, как гирями, чтобы не взрослеть и не ждать, какая станция карусели следующая.

Лев Рубинштейн, поэт
1965 год, 18 лет

Мариэтта Чудакова, филолог
1962 год, 25 лет

У него — одни только сильные чувства, слабых просто нет: «Если я что ненавижу, так это кино. Терпеть не могу». Он отрицает едва ли не все — от школы до семьи, и при этом удивительным образом нравственное чувство у него не нарушено. Эта чистота нравственного чувства, не замутненного какой бы то ни было идеологией (без которой в те времена, кажется, и тарелку супа нельзя было съесть), пожалуй, поражала и привлекала более всего.

Филипп Дзядко, редактор
1994 год, 12 лет

Михаил Идов, сценарист, режиссер
2008 год, 32 года

Я прочитал книгу в зрелом возрасте, сравнительно и реально, по заданию журнала Weekend — мне предложили оценить вышедший тогда новый перевод, уже не помню чей, он оказался плохим. Так что я прочел сразу и оригинал, и оба перевода. А до того я эту книгу сознательно избегал. Потому что это одно из таких произведений, о которых ты практически все знаешь по каким-то уже последующим их преломлениям в поп-культуре, и, знаете, как с какой-нибудь «Игрой престолов», которую я не смотрел ни одной серии, но возникает ощущение, что уже и не надо, потому что как-то другими способами все про нее узнаешь. На тот момент, когда я получил редакционное задание, книга уже потеряла способность меня как-то поразить, все-таки мне кажется, что идеальный возраст для нее — тинейджерский. Но это моя проблема, а не книги.

Татьяна Толстая, писатель
1965 год, 14 лет

14–15 лет — возраст странный. В нем еще нету — во всяком случае, у меня не было — понимания, что такое хорошая книжка, плохая книжка, что такое выстроенная вещь. Понимание приходит позже — я очень отчетливо помню, как лет в 18 у меня появилось ясное ощущение, что такое хорошие стихи, при этом я по-прежнему совершенно не понимала, как узнать, что такое хорошая проза. К тому же, как человек, происходящий из переводческой семьи, я всегда понимала, что читаю переводчика, переводчик до известной степени заслоняет автора, и они у читающего соединены в сознании, как двуликий Янус. И хотя у меня не было никакого понятийного словаря, я ощущала, как перевод Риты Райт-Ковалевой подкрашивал этот текст чем-то женским. И сейчас, когда я оглядываюсь назад, то по-прежнему остается этот женский привкус текста. И он мне в данном случае совершенно не мешает. Потому что речь идет о подростке, это история подростковая, не мужская, и голос его не мужской, а это как бы умное женское «руление», оно очень хорошо.

Полина Барскова, поэт
1993 год, 17 лет

Хорошо помню, почему я засела читать эту книгу: кто-то из маминых знакомых сказал, что я похожа на главного героя, и я решила уточнить, так ли это. Помню впечатление узнавания, причем нерадостного: я в самом деле узнала себя в Холдене, узнала себя в «его» речи. Именно эта речь — неопрятная, блеклая, безрадостная, комковатая, показалась мне очень настоящей и, таким образом, даже оскорбительной, возникло острое желание пенять на зеркало. Хотя скорее связь здесь с Достоевским, с его уязвленным читателем Макаром Девушкиным, с его бесформенными жуткими подростками.

Именно такой я себя ощущала, отроковицей, из которой льются и выпрыгивают неопрятные, никому особо не интересные чувства и слова, причем именно в отношениях с городом.

Эта встреча с Сэлинджером не соблазнила, скорее оттолкнула меня, гораздо больше потом прельстили его изящные, идеально сделанные рассказы, где все казалось чужим и приятным.

Сергей Соловьев, режисссер
1960 год, 14 лет

Юрий Сапрыкин, редактор
1990 год, 17 лет

Алексей Бартошевич, историк театра
1960 год, 20 лет

Александр Родионов, сценарист
1991 год, 13 лет

Наталья Рязанцева, сценарист
1963 год, 25 лет

Лев Оборин, поэт, редактор
1999 год, 12 лет

Это был очень толстый советский сборник «Зарубежная повесть» в коричневом коленкоре. Кроме Сэлинджера, там были еще Кобо Абэ, Иштван Эркень и другие авторы — но меня они тогда совсем не заинтересовали. Потому что на Сэлинджере эту книгу передо мной раскрыл мой папа и сказал: вот, читай, это очень здорово. И пальцем провел по первой фразе: «Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения,— словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть». И я был сразу покорен, конечно,— и Сэлинджером, и Райт-Ковалевой. Дурацкое детство и давид-копперфилдовская муть показались невероятно смешными — хотя Давид Копперфилд был для меня тогда только иллюзионистом, которого показывали по телевизору.

У меня была тогда привычка рисовать карандашом иллюстрации к прочитанному. Холден Колфилд идет по Нью-Йорку, втянув голову в плечи,— это был мой лучший рисунок.

Алла Горбунова, писатель
2014 год, 29 лет

У моего близкого друга поэта Димы Григорьева есть такие строчки: «детям легко заблудиться в этих полях / за которыми пропасть, но на самом краю / земляника, малина, рябина, прочая благодать / и человек, чья работа — ждать. » Я это стихотворение прочла раньше, чем сам текст Сэлинджера, я его очень любила, и оно мне все время напоминало о том, что надо бы прочесть «Над пропастью во ржи». Но я его очень долго не читала, потому что я вообще мало читаю прозу. И только лет пять назад, наверное, меня мой муж уговорил почитать Сэлинджера. Поэтому на мое становление эта книга никак не повлияла, не была вовремя прочитана. Тем менее она произвела на меня очень сильное впечатление.

Кирилл Кобрин, редактор, писатель
1983 год, 19 лет

Я поздновато начал читать художественную литературу. И вот параллельно случилось две вещи: где-то я раздобыл переплетенные, знаете, вырванные из «Иностранной литературы» всякие замечательные иностранные тексты — люди, которые жили в то время, прекрасно помнят такие собрания сочинений разных писателей. Фолкнер там был, и Стейнбек, и Сэлинджер, и Маркес, и кого только не было. А с другой стороны, тогда Советы расщедрились на синюю толстую книжку, где были истории о семействе Гласс. И они попали в поле моего зрения одновременно.

Я много слышал о Холдене Колфилде, естественно, была масса всяких ссылок — и эта история не произвела на меня совершенно никакого впечатления. Какой-то кривляка, тинейджер, которых вокруг было тоже довольно много,— Rebel Without A Clue, как поется в известной песне. Хотя, конечно жаргон, который Рита Райт-Ковалева полуизобрела для этого молодого человека,— он производил какое-то впечатление, и это потом в моей жизни аукнется. А вот книга про Глассов — это был абсолютно шедевр.

Я до сих пор больше ценю и «9 рассказов», и «Симор: Введение», и «Френни и Зуи», и особенно «Выше стропила, плотники». И конечно, мне гораздо больше нравились все эти Глассы. И все это для меня уже тогда — я немножко знал биографию Сэлинджера — поставило под сомнение такой довольно банальный тезис, что вот бывают хорошие писатели, потом они начинают читать какую-нибудь философию, религию, погружаются в них и портятся. Про многих так говорят. Вот у Сэлинджера, с моей точки зрения, получилось все совершенно наоборот. Он написал несколько рассказов неплохих сразу после войны, потом «Над пропастью во ржи», а потом на него еще более сильное влияние стали оказывать и даосизм, и буддизм — кстати, обратите внимание, что среди источников странной религии у Симора был Лесков с его «Очарованным странником», это удивительно совершенно. И Сэлинджер стал писать все лучше и лучше. И дальше с ним произошло то же самое, что произошло в свое время с Беккетом или с Набоковым. Он просто понял, что он в этом языке может все, ему стало скучно, и без всяких мистических объяснений он просто перестал писать. Набоков и Беккет перешли на другой язык, а у американца Сэлинджера, который никаких языков не знал, такого варианта не было — он просто удалился, и все.

«Украл у мамы деньги, купил билет и пошел»: как все ходили в кино

Источник