Что значит локальная история
Локальная история
В Российской империи обратились к изучению отдельных мест государства во второй половине XVIII века. Практика местной истории определялась ее конкретным характером связи с географией места, с его пейзажами, местной топонимикой, памятниками истории и людьми, жившими в этом месте. С начала XX века по отношению к практике изучения местной истории стали употреблять понятие «краеведение» (историческое краеведение). Работы по локальной истории тяготели к классической модели национально-государственной истории, ее авторы мало интересовались происходящими в науке изменениями, не замечали разницы в теоретических подходах, а объяснительная стратегия выстраивалась на «фактах».
Традиционная локальная история может существовать, только подражая линейной модели классической историографии, так как только в таком виде возможна ее трансляция в массовое сознание. Локальная история (историческое краеведение) относится к социально ориентированному типу исторического знания, в современной социокультурной ситуации существует параллельно знанию научному и помогает проводить искусственную коммеморацию, необходимую как для больших, так и для малых общностей.
Со второй половины XX века в Западной Европе (Великобритания) наряду с традиционной практикой локальной истории появились центры научного изучения местной истории (в т. ч. «The British Association for Local History»), издаются журналы: «The Local Historian», «Local History News» и др., в России на базе Северо-Кавказского федерального университета функционирует Межвузовский научно-образовательный центр «Новая локальная история».
Определение понятия цитируется по изд.: Теория и методология исторической науки. Терминологический словарь. Отв. ред. А.О. Чубарьян. [М.], 2014, с. 248-249.
Основные положения: объект, предмет и методы изучения
Введение.
Суть локальной истории и причины появления данного направления
В Российской империи обратились к изучению отдельных мест государства во второй половине XVIII века. Практика местной истории определялась ее конкретным характером связи с географией места, с его пейзажами, местной топонимикой, памятниками истории и людьми, жившими в этом месте[2].
Становление локальной истории в ее современном виде в рамках «новой исторической науки» происходит в Великобритании, в послевоенные годы.
А) Социально-политические сдвиги, произошедшие в мире в результате второй мировой войны, оказали сильное воздействие на развитие британской исторической науки.
Б) Значительную роль в возникновении новых подходов и концепций сыграла развернувшаяся научно-техническая революция.
В) Формирование новых тенденций в британской исторической науке в значительной степени связано с ростом идейного влияния марксизма и процессами радикализации сознания интеллигенции.
Г) к тому же в послевоенные годы в исторической школе Великобритании разразился кризис: распространился пессимизм, идеи релятивизма, отрицание роли истории как научной дисциплины[3].
Британская школа новой локальной истории приобрела мировую известность в 1960–70-е годы, благодаря конкретным исследованиям и теоретическим разработкам ее отца-основателя Уильяма Хоскинса, который стремился «воссоздать фундаментальное единство человеческой истории», отправляясь от исследований локального масштаба.
Лидирующую роль в этом процессе кардинального обновления британской локальной истории сыграла Лестерская школа локальной истории, основанная У. Хоскинсом и Г. Финбергом, которые поставили во главу угла не локально-территориальный принцип, а описание и анализ реально существовавших социальных организмов, и приступили к воплощению на локальном уровне познавательного идеала социальной истории — истории общества как целостности.[4]
1960-е – первая половина 1970-х гг. прошли для «новой социальной истории» под знаменем сотрудничества с социологией и демографией. Изучается культура неэлиты — чувства, верования, духовная жизнь низших слоев. Интерес смещается к изучению общественных отношений в непроизводственной сфере: организации потребления и досуга, массовому обыденному сознанию и ценностям.
В 70– 80-х гг. появляется большое число локально-исторических работ, направленных на всестороннее изучение определенной локальной общности как развивающегося социального организма. Коллективная биография локальной общности стала главным методом «истории снизу», объединившим различные субдисциплины социальной истории. Реализация подобного подхода предполагала комбинирование демографического и локального анализа, с включением социокультурного аспекта. В рамках локальной истории широкое распространение получили микроподходы, которые основываются на максимальной детализации и индивидуализации исследуемых объектов. Изучаются условия труда, быта, сознания, рост народонаселения, демографические изменения в связи с индустриализацией и урбанизацией. Исследуются микро- и макросреды — семья, группа, фабрика, город, графство и пр[5].
Основные положения: объект, предмет и методы изучения
Опираясь на совокупность проведенных ранее исследований, Н. М. Дмитриенко выделила основные особенности локального подхода как неотъемлемых компонентов методологии локальной истории, которые созвучны с идеями краеведения):
-выявление частного, особенного неповторимого, характерного именно для исследуемой местности
-территориальная ограниченность исследуемого объекта
-усиленное внимание к фактам
-комплексный подход к объекту изучения, целостность его изображения
-включение объекта изучения в общий контекст региональной, российской, мировой истории
Но важно отметить, что предмет и методы краеведения и локальной истории все-таки отличаются друг от друга. Под краеведением понимают изучение края в совокупности общественно-политических, общественных и природно-климатических явлений, а также явлений в области культуры (хотя мы и выделяем отдельной дисциплиной историческое краеведение). Первостепенной задачей краеведения в этом случае становиться фактический сбор материала[6].
Под предметом локальной истории же понимают субъект исторического действия, не тождественный государству и его существование как в историческом, так и в социокультурном пространстве. Конструирование такого субъекта должно дать новую основу для самоидентификации индивида. Методология локальной истории предполагает включение фактического материала в контекст общерегиональной истории, что требует выделения общих особенностей и создания моделей всей совокупности похожих объектов[7]. В известной степени новая локальная история представляет собой компромисс между микроисторией, историей индивида, историей семьи и национальной историей. Как объект изучения выбран средний тип общности — между национально-государственными образованиями и индивидуалистическими единицами и корпорациями. Под новой локальной историей понимается история места, но места не как административной или историко-географической единицы, а как микросообщества, социокультурного микрокосма в локальном измерении. Для этого ученые прежде всего обращаются к социальной истории, культурной, истории повседневности, биографическим и микроисторическим исследованиям на материале оформленных локальных, сравнительно небольших общностей[8].
В результате длинного историографического процесса от локальной истории стал ждать не иллюстрации единства национальных процессов, а скорее их многовариативности. Таким образом, локальная история стала способом углубления понимания отдельных национальных процессов.
Проведенные исследования продемонстрировали два главных сложившихся в «новой локальной истории» подхода к изучению человеческих общностей.
Первый из них подходит к решению проблемы со стороны индивидов, составляющих общность, и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе социального жизненного пространства.
Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования социальной среды в самом широком смысле этого слова: включая исторический ландшафт, отражающий физическую реальность локального мира, социальную экологию человека, микрокосм общины, многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций, и выявляет их соотношение между собой, а также с социальными стратами, сословными группами, классами. При этом используется вся совокупность местных источников, фиксирующих различные аспекты деятельности индивидов[9].
В конечном счете речь идет о соотношении между организацией жизни в локальной общине, которая функционирует главным образом как форма личной, естественной связи людей, и социально-классовой структурой, фиксирующей качественно иной, вещный характер социальных отношений. Локально-исторические исследования этого типа значительно расширили возможности комплексного подхода в историческом исследовании. Его сторонники обоснованно исходили из того, что реальность человеческих отношений может быть понята лишь в их субстратной среде, в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне, непосредственно фиксирующем повторяемость и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций, но при этом прекрасно осознавали всю условность вычленения изучаемого объекта из окружающего его социума.
Ценность научной истины: локальная история
Василий Птушенко,
кандидат физико-математических наук, НИИ физико-химической биологии им. А. Н. Белозерского МГУ, Институт биохимической физики им. Н. М. Эмануэля РАН
«Троицкий вариант — Наука» № 17(336), 24 августа 2021 года
Одним из основателей современной науки считается Галилео Галилей, а самым известным его поступком — слова пред лицом суда инквизиции: «А всё-таки она вертится!» И хотя эта фраза — лишь легенда, она, тем не менее, всегда служила символом примата научной истины и верности принципам науки. Символ — потому и символ, что за ним стоит не единичное событие. И галилеевская ситуация, увы, еще неоднократно возникала в истории науки. В Год науки хорошо бы вспомнить хотя бы некоторых из ученых, которым в относительно недавнем прошлом пришлось в этой ситуации оказаться. Мы помним имена ветеранов войны, защищавших страну от агрессии извне, многие десятилетия работают поисковые отряды, разыскивающие имена и останки забытых воинов, но те, кто пытался защитить науку от средневекового невежества, не всегда удостаиваются такой чести.
Иван Шмальгаузен (предоставлено В. И. Муронцом)
Абрам Зеликман. Фото с сайта ksu.edu.ru
Зелман Берман. Фото с сайта pamyat-naroda.ru
Михаил Завадовский. Фото из «Википедии»
Иосиф Эскин (предоставлено Г. И. Эскиным)
Сергей Юдинцев (фото из статьи О. П. Белозерова в журнале ВИЕТ, 2010, № 4)
Дмитрий Сабинин (предоставлено Ю. Л. Цельникер)
Приказом министра был уволен физиолог растений Дмитрий Анатольевич Сабинин (1889–1951). И у современников, и у следующих поколений физиологов интерес к научному наследию Д. А. Сабинина был огромен. На его лекции в МГУ приходили не только студенты, но и научные работники разных учреждений. Лекции были похожи на детектив — Сабинин давал студентам не готовые сведения, а показывал тот непрямой путь, которым они были получены. Материалы лекций он обобщил в своей итоговой монографии, рукопись которой стала учебником для поколений студентов, но сама книга, подготовленная к печати издательством «Советская наука» незадолго до августовской сессии, была буквально снята с печатного станка. Лишь много позже она была издана, и то по частям, трудами его учеников, в первую очередь О. М. Трубецковой: в 1955 году основная часть книги вышла в свет под названием «Физиологические основы питания растений», и только в 1963 году удалось выпустить отдельным изданием главу «Физиология развития растений», наиболее сильно противоречившую «постулатам» Лысенко.
Юдифь Цельникер (предоставлено Ю. Л. Цельникер)
Ю. Л. Цельникер, В. Н. Смирнова, Д. А. Сабинин, М. Б. Штернберг, М. М. Тюрина. 1946 год, Грузия (на крыше Института чая и субтропических культур). Предоставлено Ю. Л. Цельникер
Майя Штернберг в Грузии. 1946 год. Предоставлено Н. Л. Косман
Другая ученица Сабинина, Майя Борисовна Штернберг (1920–2016), которая также участвовала в грузинской экспедиции, занимаясь физиологией другой важной на тот момент сельскохозяйственной культуры — тунга, также должна была включиться в многообещающие исследования активности синтетических гормонов растений, и также была уволена «с целью укрепления кафедры». Зарабатывала на жизнь переводами и редактированием научных книг, и только в 1952 году смогла устроиться на постоянную работу в только что созданный ВИНИТИ, ставший приютом для многих изгнанных из науки в результате разных «сессий» — аналогов сессии ВАСХНИЛ. В ее переводах или под ее редакцией вышли многие важные для развития отечественной науки переводные монографии — например, «Культура растительных тканей» Ф. Р. Уайта, «Ритмы физиологических процессов» Э. Бюннинга, «Биохимия нуклеиновых кислот» Дж. Дэвидсона, учебник «Биология» К. Вилли (впоследствии широко известный у нас в стране в более поздних изданиях как «Биология» Вилли и Детье). Много позже она эмигрировала в США, где продолжила ту же работу редактора научных изданий в Academic Press.
Лидия Бреславец. Фото с сайта 100v.com.ua
Татьяна Серебрякова. Фото из «Википедии»
Иван Серебряков. Фото с сайта ofr.su
1 Это явление подробно описано в классических книгах Ж. А. Медведева, С. Е. Резника, В. Н. Сойфера, Л. Грэма (Грэхэма), Д. Жоравски, а также неоднократно обсуждалось на страницах «ТрВ-Наука»: «Бить наверняка. Сталин против генетики» (В. Сойфер), «Жорес Медведев: „Лысенко выдвинулся на репрессиях против генетиков“» (Б. Мартин, Г. Кузовкин), «Легендарный Рапопорт» (К. Мошков).
2 Приведем полностью данный фрагмент из Приказа № 1208 от 23 августа 1948 года «О состоянии преподавания биологических дисциплин в университетах и о мерах по укреплению биологических факультетов квалифицированными кадрами биологов-мичуринцев», подписанного министром высшего образования СССР С. В. Кафтановым:
«2. Освободить от работы проводивших активную борьбу против мичуринцев и мичуринского учения и не обеспечивших воспитания советской молодежи в духе передовой мичуринской биологии: в Московском университете — заведующего кафедрой дарвинизма академика И. И. Шмальгаузена, заведующего кафедрой динамики развития организма профессора М. М. Завадовского, заведующего кафедрой физиологии растений профессора Т. Д. Сабинина, декана биологического факультета доцента С. Д. Юдинцева, доцентов биологического факультета С. И. Алиханяна, А. Л. Зеликмана, З. И. Бермана, М. И. Шапиро». (Цит. по: Бюллетень Министерства высшего образования СССР. — М.: Государственное издательство «Советская наука». 1948. № 10. с. 3–5).
Обращает на себя внимание некоторая небрежность текста приказа, проявившаяся в ошибочном написании инициалов некоторых из упоминаемых в нем ученых.
3 Сессия ВАСХНИЛ — 1948. О положении в биологической науке: Стенографический отчет.
4 Берг Р. Л. Почему курица не ревнует? Эволюция и жизнь. — Санкт-Петербург: Алетейя. 2013.
9 Колчинский Э. И. В центре биологических дискуссий: к столетию со дня рождения К. М. Завадского (1910-1977) // Историко-биологические исследования. 2010. 2(3);
Круглов Н. Д. Берман Зельман Исаакович // Смоленская область. Энциклопедия. Том 1. Персоналии. В. Ф. Антощенков и др. (ред.) — Смоленск: СГПУ. 2001.
10 Шноль С. Э. Герои, злодеи, конформисты отечественной науки. — М.: Книжный дом «Либроком». 2010.
11 Кружок юных биологов зоопарка.
13 Белозеров О. П. Становление и эволюция научной дисциплины в социально-политическом контексте: М. М. Завадовский и динамика развития организма. Диссертация на соискание ученой степени доктора биологических наук. — М., 2019.
15 Памяти И. А. Эскина // Проблемы эндокринологии. 1973. 19(5), с. 123–124.
16 Корсаков С. Н. Декан С. Д. Юдинцев // Природа. 2010. №3, с. 63–71.; Белозеров О. П. Сергей Дмитриевич Юдинцев (1901–1960): Материалы к биобиблиографии // ВИЕТ. 2010. № 4, с. 100–111.
17 Белозеров О. П. Сергей Дмитриевич Юдинцев (1901–1960): Материалы к биобиблиографии // ВИЕТ. 2010. № 4, с. 100–111.
18 Цит. по: Цельникер Ю. Л. Непройденные пути Д. А. Сабинина (воспоминания и размышления) // Наука и техника в первые десятилетия советской власти: социокультурное измерение (1917–1940). — М.: Academia, 2007, с. 444–463.
19 Лысенко Т. Д. Почему буржуазная наука восстает против работ советских ученых // Литературная газета. 18 октября 1947 года.
20 «Меня в одной из записок спрашивают, каково отношение ЦК партии к моему докладу. Я отвечаю: ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают)» Сессия ВАСХНИЛ — 1948. О положении в биологической науке: Стенографический отчет сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина, 31 июля — 7 августа 1948 года / Ред. коллегия: В. Н. Столетов, А. М. Сиротин, Г. К. Объедков. — М.: ОГИЗ-Сельхозгиз, 21 августа 1948. — 536 с. — 200 000 экз.
21 Цельникер Ю. Л. Непройденные пути Д. А. Сабинина.
22 Личное сообщение С. З. Миндлин.
23 Выражение ученицы Сабинина Ю. Л. Цельникер. См.: Цельникер Ю. Л. Непройденные пути Д. А. Сабинина.
24 Цельникер Ю. Л. Непройденные пути Д. А. Сабинина (воспоминания и размышления) // Наука и техника в первые десятилетия советской власти: социокультурное измерение (1917–1940). — М.: Academia, 2007, с. 444–463; Цельникер Ю. Л. Воспоминания. — М: Изд. Дом МИСиС. 2009; Дмитрий Анатольевич Сабинин в воспоминаниях современников // Составители: Зайцева М. Г., Цельникер Ю. Л.; отв. ред. Жолкевич В. Н. — М.: Наука. 1992.
26 Р. Л. Берг описывает впечатление от этого доклада у знаменитого английского эволюциониста Дж. Гексли (Хаксли) и ботаника Э. Эшби, которых она сопровождала: «Гексли спросил Лысенко: „Если нет генов, как объяснить расщепление?“ „Это объяснить трудно, но можно, — сказал Лысенко. — Нужно знать мою теорию оплодотворения. Оплодотворение — это взаимное пожирание. За поглощением идет переваривание, но оно совершается не полностью. И получается отрыжка. Отрыжка — это и есть расщепление“. Элеонора Давидовна (Э. Д. Маневич, выполнявшая функцию переводчика на том заседании. — В.П.) перевела: „We know in our own persons, that digestion is not always complete. When that is so, what happens? We belch. Segretion is Nature’s belching: unassimilated hereditary material is belched out“. Эти слова Гексли приводит в своей книжке. (Julian Huxley. Heredity East and West. Lysenko and World Science. N.Y. 1949. Р. 102). После доклада два джентльмена, два немолодых сдержанных англичанина сперва в замешательстве посмотрели друг на друга, потом вдруг обернулись друг к другу, вскинули руки на плечи друг друга и захохотали». (Берг Р. Л. Суховей: Воспоминания генетика. — М.: Памятники исторической мысли. 2003).
27 Письмо Л. П. Бреславец С. И. Вавилову. Архив РАН, ф. 596, оп. 3, д. 130, л. 2.
28 Кудряшов Л. В. Лидия Петровна Бреславец (11 IX 1882 — 25 V 1967) // Ботанический журнал. 1970. 55(1), с. 132–134.
29 Русские ботаники (ботаники России-СССР): Биографо-библиографический словарь. Т. 5: Лаасимер-Мяздриков. Липшиц С. Ю. (сост.), Сукачев В. Н. (ред.). — М.: Издательство МОИП. 1952.
30 Шафранова Л. М. Иван Григорьевич Серебряков — человек и ученый. — М.: Прометей. 2004; Викторов В. П., Шафранова Л. М., Шорина Н. И., Пятунина С. К., Курченко Е. И. Иван Григорьевич Серебряков — основатель научной школы биоморфологии растений // Преподаватель XXI век. 2015, 1(3), с. 34–42.
31 Жукова Л. А. Татьяна Ивановна Серебрякова — выдающийся биоморфолог XX столетия // Самарская Лука: проблемы региональной и глобальной экологии. 2015. 24(3), с. 213–228.
Новая локальная история в актуальном гуманитарном знании
Новая локальная история, появившаяся в России на волне принятия исторической мыслью мирового научного опыта, на рубеже XX – XXI вв. была воспринята из британской историографии с новыми компаративными и междисциплинарными подходами, методологией и исследовательским инструментарием, заимствованными из гуманитарных и социальных дисциплин.
Британские историки уже в 60 – 80-е гг. ХХ в. стали обращать внимание на социальные группы и общности, вовлеченные в различные процессы, как в масштабах страны, так и на уровне локальной и региональной истории. Объектом внимания становились отдельные аспекты экономической, социальной, интеллектуальной жизни разных слоев провинциального общества в графстве, городе, приходе [17, с. 174 – 183].
В последней четверти XX в. постмодерн обнажил пределы государственной истории. Новая историографическая культура подорвала традиционное различие между тем, что представлялось «главным» в исторических исследованиях (государственная история) и тем, что считалось «периферийным» (локальная история). Поэтому в 80-х гг. XX в. локальная история, имевшая богатейшие традиции в британской историографии, переживает свое второе рождение в процессе становления «новой исторической науки» и превратилась в «локальную социальную историю».
Анализ развития локальной общности социального организма, функционирующего главным образом как естественная форма личных связей людей, предоставил социальным историкам богатые возможности для практического осуществления их стремления к целостному подходу в изучении общественной жизни прошлого на достаточно ограниченном объекте, таком, как деревня, приход, небольшой или среднего размера город. Происходило складывание «новой локальной истории», которую с социальной историей роднил не столько предмет, сколько новаторские исследовательские методики [18, с. 10 – 20].
С конца XX в. дисциплинарная историография стала все четче формулировать задачу выхода исследований за национальный, узко государственный уровень. Неслучайно, раздаются призывы «спасать историю от нации» [4, p. 398]. Усиливающаяся глобальная перспектива заставляет историков рефлексировать о том, что отдельные индивиды не только части наций, но принадлежат всему человечеству. Исторические опыты, отрицающие универсальную законность категории человечества, лишающие других равного статуса, противоречат основам современного общества и целостности истории, поэтому традиционная история, служащая основанием здания нации становится опасна [5, p. 13 – 38].
Как замечает М.Ф. Румянцева, «на протяжении всего двадцатого века – в рамках преимущественно цивилизационных теорий – шел поиск «умопостигаемого поля истории» (А. Тойнби) более широкого, чем государство. Однако на рубеже XX – XXI вв. возникла необходимость выявления новых «умопостигаемых полей истории», более сложных по своей структуре, многоуровневых, взаимно накладывающихся и пересекающихся. Принципиально важно подчеркнуть что, во-первых, эти новые поля могут быть как шире, так и уже по своим масштабам, чем государство, и, во-вторых, могут не совпадать ни с территорией государства или группы государств, ни с территорией имеющихся иных административно-территориальных образований» [20, с. 42]. Поэтому, историки пост-постмодерна откликаясь на вызовы времени, приступив к поиску актуального коэкзистенциального целого человечества, пытаются изучать исторические связи между изменяющимися пространствами, сообществами и локусами. Социокультурная ситуация заставляет осмысливать мир в единстве его многообразия на основе компаративных подходов и делает необходимым поиск – глокального и глобального субъектов исторического действия.
Мне уже приходилось писать, что оформившиеся в это время глобальная, транснациональная и новая локальная истории, при всем своем различии, имеют важный объединяющий принцип, – субъект исторического действия не тождественный государству. В рамках этих направлений исследователи уже не акцентируют внимание на политически ограниченных пространствах, а обращаются к негосударственным акторам истории. Историки пытаются изменить уже известные пространственно-временные структуры, чтобы по-новому организовать исторический рассказ [12, с. 181 – 182].
Можно заметить интересную тенденцию, когда, с одной стороны, историки, изучающие глобальные процессы начинают обращать больше внимание на региональные и локальные объекты, признавая, что локальные исследования получат только определенные достоинства от понимания отношений к более широким образцам и сравнениям [7, p. 43 – 45]. С другой стороны, специалисты в области локальной истории отмечают, что в истории почти все является местным или явно имеет местное измерение. Поэтому сегодня, как подчеркивает А. Кросби, настоятельно необходимо запоздалое осознание, что локальные исследования нуждаются в широком историческом анализе, глубоком, выходящем за границы объектов изучения понимании исторических тенденций и потребностей науки [1]. В данном случае имеется ввиду локалистский подход.
Указанный подход сегодня заинтересовал не только британских исследователей. В 2006 – 2007 гг. американскими историками проводилась серия научных мероприятий, где четко обозначился перенос интереса с истории национальной политики на историю местных органов управления. В американской историографии складывается занимательная ситуация, когда обращение профессиональных историков к локальным объектам происходит без всякой рефлексии о традиционной американской локальной и региональной историях. Современных исследователей можно понять, говоря о «второй попытке» локалистской практики, они акцентируют внимание на широком культурном контексте в противоположность антикварному (изоляционистскому) подходу традиционного локального и регионального историописания [8, p. 525 – 548].
Рефлексия о современном состоянии исторического знания и перспективах изучения национальной и местной историй позволила в 2002 г. ставропольским (Ставропольский государственный университет) и московским (Историко-архивный институт Российского государственного гуманитарного университета, Российский государственный аграрный университет – МСХА имени К.А. Тимирязева) историкам начать процесс институциализации нового направления [16].
Российские историки не остались пассивными, они привнесли в теоретическую базу новой локальной истории своё видение новых инструментальных возможностей и «приспособили» это направление к местным историческим занятиям, сообразно своему пониманию современных научных потребностей. Как через несколько лет после интитуциализации этого направления, заметила Л.П. Репина: «В некоторых отношениях эта научная программа существенно развивает установившиеся в зарубежной историографии подходы» [19, с. 27].
Известно, что современная интеллектуальная история выросла из критического анализа господствовавшей в западноевропейской и американской историографии социальной истории, к которой имеет отношение и история локальная. В нашем случае ирония заключается в том, что российские историки, приступившие к конструированию теоретической базы новой локальной истории, пришли к ней из интеллектуальной истории. Основной отличительной чертой последней сегодня признается широкий контекстуализм, связь изучаемых ею идей с культурным и социальным контекстами, в которых эти идеи рождались, развивались, транслировались, видоизменялись или прерывались.
Неслучайно, в теоретическую основу новой локальной истории был заложен принцип широкого контекстуализма. Историографическая практика новой локальной истории покоится на рефлексии о способности видеть целое прежде составляющих его локальных частей, воспринимать и понимать контекстность, глобальное и локальное, отношения исторических макро- и микроуровней.
Новая локальная история находится в исследовательской области новой социально-культурной истории. Историко-культурный подход помогает переносить акцент с анализа процессов на анализ структур, с линейного исторического метанарратива на локальные социокультурные пространства и их включенность в пространство глобальное, в глокальную перспективу [13, с. 132 – 133].
Такое утверждение покоится не только на рефлексии о новой локальной истории, не имеющей твёрдо установленных образцов, примеров, или аналогий, на которые можно было бы опереться, отсутствие моделей, с помощью которых можно переформулировать проблемы, но и на осознании того, что «исторический ландшафт» не дан историку; историк должен его построить сам. Исследователь, наблюдающий только часть, единичное, не ориентированный на современные историографические практики, не выходит за рамки антикварного отношения к местной истории, поэтому традиционное историческое краеведение обречено на коммуникативную замкнутость в науке. Однако контекстуализм новой локальной истории не угрожает традиционному местному или региональному исследованию, а предлагает возможности понимания и применения новых проектов и нового исследовательского инструментария.
Сегодня и специалисты в области британской локальной истории, подчеркивают настоятельную необходимость осмысления того, что локальные исследования нуждаются в широком историческом анализе, глубоком, выходящем за границы объектов изучения понимании исторических тенденций и потребностей науки [2]. Все это неминуемо рождает потребность в новых подходах и в новой исследовательской проблематике. Времени пост-постмодерна уже не соответствует социальная история 60 – 70-х гг. ХХ в.; теоретики этого направления в XXI в. призывают своих коллег предусматривать возможность исследования над-административных пространств, обращать внимание на над-национальные пространственные объекты [6, p. 613 – 614].
Новая геополитическая и социокультурная ситуация заставляет осмыслить мир в единстве его многообразия на основе компаративных подходов и делает необходимым поиск нового – «глокального» субъекта исторического действия. Новая локальная история отказывается от традиционных территориальных/административных образцов и сосредоточивает внимание на «пространстве» и «пространственных образах», проявляет интерес к «образу жизни», «культурному значению» и т.д. Пространственный подход к исследованию любого локуса несет в себе импульс отказа от обслуживания государственно-этнического нарратива. Погружающийся во фрагментарные, произвольные пространственно-временные ряды историк перестает быть государственным биографом, так как, он не обязательно находит консенсус с метенарративным стилем истории государственной механической сборки территорий [14, с. 207 – 208]. Интеллектуальная история оказала влияние на выработку взгляда новой локальной истории на концепты «государство», «нация», «национализм», «местный национализм», «место памяти», «историческая память», «русский пейзаж».
Историческое исследование не может обойтись без структуры, основанной на хронологии, периодизации или географии. Последняя традиционно ограничивает объект исследования в национальных, региональных или локальных административных единицах. Именно на них ориентировалась традиционная местная история и историческое краеведение. В последние годы историки стали предлагать разные подходы для изучения локальных сообществ. Многие видят выход из традиционной практики местного историописания в поле микроистории. По их мнению, принцип, на котором основывается такое исследование, предлагает интенсивную историографическую операцию, кропотливое изучение небольших территорий и сообществ, проживающих там. Новые методы работы с историческими источниками и микроисторические обобщения, как считают ученые, могут вполне изменить наше восприятие метаисторических обобщений, представленных в виде социальных, экономических и культурных тенденций прошлого [3]. Новая локальная история признает такую практику, но микроистория не может и не должна быть единственным подходом, используемым историком, изучающим тот или иной локус. Следует признать, что это лишь один из инструментов, который помогает исследователю выходить на новый уровень анализа.
Предмет новой локальной истории – субъект исторического действия, не тождественный государству, и его существованию как в историческом (собственно историческое знание), так и в коэкзистенциальном (социокультурная или социолого-культурологическая составляющая) пространстве. Отсюда следует, что государство, нация, локальная общность рассматриваются не как территориально-генетические «закономерности», а как изобретения или конструкции, в истории которых важно выявлять поддерживавшие их культурные факторы, связь социального и культурного пространства, пейзажа и идентичности.
Конституирование новой локальной истории идёт не от объекта исследования (локуса), её организация основывается на методологических процедурах. Новая локальная история это «способ видеть» локальные и региональные объекты не в традиционных границах, а наблюдать связи поперек административных, политических и культурных границ. В отличие от традиционного подхода к изучению местной истории, новая локальная история сама определяет объект своего изучения, он не задан ей заранее территориальными рамками [15, с. 73 – 80]. Принципы и методы новой локальной истории близки, если не тождественны «локалистско-интеграционному» подходу разрабатываемой сегодня в Украине региональной истории (новый регионализм) [11, с. 15].
Новая локальная история выполняет в наши дни важную культурную функцию, изучая любое сообщества через формулу «локус – как общность, основанная на различии», поэтому исследования открываются не только своей мультисоциальной, но и мультикультурной сторонами [9, с. 16 – 18]. Таким образом, новая локальная история представляет собой экстравертный тип знания, который, обеспечивает воспитание столь необходимой толерантности за счёт понимания и принимания другого как Другого [21, с. 399]. Тем самым новая локальная история бросает вызов национализму и местной ксенофобии, дает возможность находить иные темы в пределах бόльших социальных и культурных структур.
Как нам уже приходилось указывать, современная информационная культура преобразует наше социокультурное пространство, демассифицирует его, ускоряет движение общества к разнообразию. Новые средства информации ставят человека в иные, нежели ранее связи с внешним миром [10, с. 7]. Проводимые межвузовским центром «Новая локальная история научные интернет-конференции («Новая локальная история: методы, источники, столичная и провинциальная историография» (май 2003 г.); «Новая локальная история: пограничные реки и культура берегов» (май 2004); «Новые исследовательские практики изучения местной истории» (октябрь 2005); «История города и села: теория и исследовательские практики» (ноябрь 2006); «Новая локальная история: город и село в виртуальном и интеллектуальном пространствах» (декабрь 2007); «Новая локальная история: хронотоп сельской и городской истории» (декабрь 2008) [16], подтверждают, что развертывающаяся сетевая парадигма все больше определяют структуру научных исследований.
Развитие методологических исследований и подготовка кадров историков в Республике Беларусь, Российской Федерации и Республике Польша: сборник научных статей; под науч. ред. проф. А.Н. Нечухрина. – Гродно: ГрГУ, 2011.