Что говорит президент франции
Макрон заявил о решимости бороться с исламским сепаратизмом во Франции
Автор фото, Getty Images
Во Франции живут около шести миллионов мусульман
Президент Франции Эммануэль Макрон намерен добиваться принятия более жестких законов для борьбы с исламским сепаратизмом и для защиты принципов светского общества.
По словам Макрона, существует опасность того, что шестимиллионное мусульманское меньшинство создаст во Франции свое, как он выразился, «контр-общество».
Президент Франции предлагает, среди прочих мер, поставить под более жесткий контроль учебные программы в школах и иностранное финансирование французских мечетей.
Автор фото, Getty Images
Макрон предлагает более строгий контроль над тем, чему учат детей в частных мусульманских школах
От Макрона уже давно требовали прояснить свою позицию по поводу угрозы радикального исламизма во Франции.
Однако некоторые мусульманские активисты осудили выступление Макрона, и обвинили его в попытке подавить распространение ислама во Франции.
Франция является сугубо светским государством. французское законодательство проводит четкую границу между государством и религией, и все вероисповедания здесь равны перед законом.
Автор фото, Getty Images
В своем выступлении президент Макрон заявил, что радикальный ислам представляет собой опасность для всей Франции, потому что он продвигает свои собственные правила и законы, приводящие к возникновению своего рода параллельного общества.
По его словам, подобное сектантство иногда приводит к тому, что родители отказываются отправлять своих детей в школу или не позволяют им участвовать в спортивных занятиях и соревнованиях, а вместо этого обучают их принципам, противоречащим законам Французской Республики.
Новые меры, предложенные Макроном, будут выдвинуты на обсуждение в парламенте к концу года.
Среди предложений президента:
Макрон также сказал, что власти Франции должны принять дополнительные меры для того, чтобы иммигрантам и их потомках было бы легче продвигаться, как в экономическом, так и социальном плане, так как иначе вакуум займут радикалы.
Президент Макрон считает, что правила и законы радикального ислама приводят к возникновению своего рода параллельного общества
Мы быстро, просто и понятно объясняем, что случилось, почему это важно и что будет дальше.
Конец истории Подкаст
Речь Макрона стала результатом нескольких месяцев консультаций с религиозными лидерами и интеллигенцией разных направлений, говорит парижский корреспондент Би-би-си Хью Скофилд.
Его критики, однако, считают, что эта речь президента предназначена для ушей избирателей правого лагеря, так как Макрон уже думает о выборах в 2022 году.
Многие мусульмане во Франции безоговорочно осудили теракты и нападения исламистов, в том числе и на редакцию журнала Charlie Hebdo. Они же осуждают и заявление Макрона.
Макрон объявил меры по борьбе с пятой волной коронавируса
Французский президент Эмманюэль Макрон в специальном телеобращении из Елисейского дворца предупредил соотечественников об опасности пятой волны эпидемии COVID-19.
Со второй половины октября по настоящее время эпидемиологические показатели в стране медленно, но верно ухудшаются. Так, если пару недель тому назад здесь выявляли около шести тысяч ежедневных случаев заражения коронавирусом, то в минувший понедельник их было в два с лишним раза больше.
С тем, чтобы остановить эту негативную тенденцию, Эмманюэль Маркон объявил о том, что с 15 декабря ревакцинация станет обязательным условием подтверждения санитарного пропуска для лиц старше 65 лет и страдающих хроническим заболеваниями из числа тех, кто был привит от ковида в первой половине текущего года.
Что касается французов в возрасте от 50 до 64 лет, то они смогут получить третью, бустерную дозу прививки с первых чисел декабря.
В отличие от США, где на прошлой неделе начали вакцинировать детей в возрасте от пяти до 11 лет, во Франции, как подчеркнул глава Пятой республики, этого делать не будут. Тем не менее, ношение защитных масок станет обязательным в школах.
Система санитарных пропусков, которая была введена прошлым летом на срок до 15 ноября, правительственным решением, утвержденным французским парламентом несколько дней тому назад, продлена до конца июля 2022 года.
По положению на 9 ноября, во Франции полностью вакцинировано три четверти населения страны.
Все за сегодня
Политика
Экономика
Наука
Война и ВПК
Общество
ИноБлоги
Подкасты
Мультимедиа
Политика
L’Express (Франция): тревоги французов, предательство элиты — интервью с Эммануэлем Макроном (II часть)
Читайте первую часть:
17 декабря «Экспресс» в течение полутора часов по видеосвязи расспрашивал главу государства о том, какими он видит французов. Он отвечал на вопросы, находясь в изоляции в своей официальной резиденции в Версале. Представляем вашему вниманию вторую часть необычного интервью.
«Экспресс»: Не проиграна ли заранее упоминаемая вами борьба за универсализм, поскольку речь идет о концепции с абстрактными очертаниями? Разве сила коммунитаризма (коммунитаризм — система общественных отношений, при которой люди живут, ориентируясь прежде всего на свою этническую общину, не обращая внимания на общегосударственные интересы, прим. ред.) не заключается в его конкретном, осязаемом характере?
Эммануэль Макрон: Вы правы, но я думаю, что ничего неизбежно-рокового здесь нет. Я как президент признаю только одно сообщество — национальное, общефранцузское. Но я не отрицаю, что у других сообществ тоже есть право на существование. Это жизнь каждого! Кто не объединяется по географической, культурной и семейной принадлежности?
В то же время — в этом, кстати, заключается прелесть нашей Республики — нужно такое единство, которое действует поверх малых общин. Во французской нации всегда существовала большая напряженность между частным и общим: это вековое развитие французского языка вместе с его диалектами, продвижение Республики вместе с муниципалитетами и территориями. Чтобы познакомиться с долгой историей этих процессов, стоит обратиться к Морису Агюлону (французский историк, прим.ред.).
Контекст
Макрон: быть белым мужчиной моложе 50 лет — это привилегия (L’Express)
Valeurs actuelles: расправа над белым не тема для СМИ
Le Monde: какую полицию заслуживает Франция?
Ловкий ход сепаратистов заключается в том, что они предлагают определенную форму радикальной принадлежности. Речь идет об идеологическом тоталитаризме, поскольку он разделяет, нацелен на исключительность, попирает разум и сводит человека к состоянию меньшинства, отрицая его способность поступать как свободная личность. При этом он обладает притягательной силой, потому что предлагает одновременно принадлежность к чему-то местному и к чему-то общемировому (имеется в виду радикальная часть верующих в ислам, действующая по всему миру — прим. ред.).
— В конечном итоге проблема Франции все еще заключается в отсутствии конкретного воплощения? Генерал де Голль мог бы быть здесь наглядным примером, но, как подчеркнула историк Мона Озуф в интервью журналу «Задиг», «это в первую очередь нация-идея», чей девиз «свобода, равенство, братство» — это она порождает концепции, а не отдельные исторические фигуры.
— Я считаю, что у «нации-идеи», о которой говорит Мона Озуф, может быть конкретное воплощение. В частности, это касается героев прошлого и настоящего, которые несли высоко французские ценности. Именно поэтому я решил ввести в Пантеон Мориса Женевуа и всех тех из 14-го, сыновей Франции, которые погибли за нашу свободу. Поэтому я также отдаю должное современным героям, таким как Арно Бельтрам, Седрик де Пьерпон и Ален Бертонселло, а также [лишившийся головы за показ карикатур на пророка Мухаммеда] Самюэль Пати. Все это — современные лица Республики.
Кроме того, патриотизм проявляется и в повседневной жизни. Я читал записи Гаспара Пруста, который жаловался на то, что с ним постоянно говорят о Республике, хотя он любит реки, литературу, все то, что составляет ощутимые, почти физические формы привязанности к Франции. Я разделяю его слова.
В том, что касается идей, нужна осязаемая форма. Нужно любить. Именно это и дает патриотизм: речь идет не просто о привязанности к ценностям, а о почти телесной связи с литературой, поэзией, историей, пейзажами. Все это подтверждает и несет с собой обязательства.
— В детстве вы провели много времени в Баньер-де Бигорр, той части Франции, где дороги и перекрестки до сих пор украшены крестами и ликами святых, в других частых Франции давно поверженными во прах. В регионе с этими, как вы говорите, «осязаемыми формами» католической веры, вы прожили долго. Как это на вас отразилось? Это наследие, которое нужно защитить?
— Религиозная символика действительно является неотъемлемой частью этих регионов, но в прошлом они по большей части поддерживали радикалов и социалистов. Это означает, что можно руководствоваться в жизни республиканскими принципами в условиях христианской культуры и цивилизации.
В мои детские и подростковые годы в Пиренеях, в дружеских и семейных беседах Республика, государство и политические темы были предметом страсти. Не было разделения быта и политики. Речь шла о своеобразной напряженности между семейными корнями и духовными привязанностями. Все это было как бы вместе: принадлежность к пейзажу, горной цепи, то есть к географии — и уважение к религии. (Одни воспринимали свою любовь к региону как нечто религиозное, а другие — как важную привычку. вторую натуру). У нас это шло вместе: семья и семейный покой, следы прошлого… и принадлежность к нации, к Родине как к чему-то вышестоящему.
Мультимедиа
Valeurs actuelles: активисты BLM и Антифа избили белого и бросили его без сознания
Без сомнения, это было связано с тем, что те поколения прошли через войну и были выкованы ей. Эти пиренейские земли могут быть суровыми, но они несут отпечаток глубоких корней и стоящих выше всего природных связей со страной.
— Что еще вам удалось узнать?
— Я узнал, что такое упадок. Сомма и Пиренеи были территорией текстильной промышленности, которая очень сильно пострадала в 1980-х годах. Я видел закрытие заводов, потерю рабочих мест и начало потери смысла жизни в стране, из которой ушла религия. Я видел формирование сомнений, о которых говорили в начале беседы. На моих глазах Баньер-де Бигорр замирал. Он потихоньку менялся с 1970-х годов, сохраняя старомодное очарование города «на водах» (горячих источниках), но что-то словно остановилось. Это многое говорит о нашей истории 1980-1990-2000-х годов.
Меня нередко выставляли в карикатурном свете, утверждая, что я верю исключительно в «нацию-стартап». Но я убежден, что во всех областях нам нужно вернуть способность смотреть в будущее, веру в себя и других, уверенность в способности созидать. Нужно не просто предотвратить еще больший развал, а заняться восстановлением, изобретением. Вернуть дух завоевания.
— Но как вернуть доверие, если складывается ощущение, что Франция, страна прав человека, сталкивается с полным непониманием и воспринимается за границей как разваливающаяся нация?
— Подождите, мы же французы! Когда заграница не понимает нас и устраивает на нас нападки, это мотив для борьбы!
— Для вас в том числе?
— Да. Когда я выступаю по каналу «Адь-Джазира» или пишу в «Файнэншл Таймс» в защиту нашей свободы слова и светского, не допускающего религию в общественную жизнь общества, я продолжаю давнюю борьбу Просвещения.
Эту борьбу я веду и у нас. Не стоит заблуждаться: лагерь пораженцев, сторонников корпораций и эгоистов всегда был силен в стране. Те, кто хочет свершений для страны, кто готов принять вызов и верит в ее величие, никогда не были в большинстве. Охваченных сомнениями и духом капитуляции людей — огромное множество. Пораженчество существует давно, и на нем лежит огромная ответственность: здесь я могу отослать вас к Марку Блоку (французский историк, прим.ред.). Упомянутая мной тревога французов связана со страшным предательством чиновников. Многие интеллектуалы не смогли увидеть будущее Франции в течение кризисных десятилетий, а экономическая элита глобализировалась, что было бы просто прекрасно, если бы все сводилось к тому, чтобы привозить к нам лучшее из-за границы. Но она уехала, превратилась в кочевников, потеряла корни.
Контекст
Макрон: быть белым мужчиной моложе 50 лет — это привилегия (L’Express)
Valeurs actuelles: расправа над белым не тема для СМИ
Le Monde: какую полицию заслуживает Франция?
Как бы то ни было, мир меняется, нынешнее поколение уже не то, что вчера. Патриотов становится все больше. Эти патриоты и европейцы идут вперед с желанием творить, работать, рисковать ради строительства общего будущего для нашей страны и континента.
— Как бы то ни было, многие интеллектуалы всех мастей говорят о нашем упадке и даже сокращении наших свобод.
— Ряд интеллектуалов привязан к стране и ее ценностям. Как бы то ни было, существует и современный гипертрофированный релятивизм, наши кризисы и проблемы рассматриваются под микроскопом. Люди теряют все ориентиры и доходят до утверждения о том, что Франция переживает кризис свобод, карикатурно представляют ее схлопывающейся страной. Скажем прямо: здесь нужно придерживаться здравого смысла и не мешать все в одну кучу.
Во время санитарного кризиса наши действия были не лишением свобод. Мы добровольно и коллективно согласились ограничить некоторые наши возможности в действиях и общении, чтобы защитить других. Было бы бредом утверждать, что свобода — это не знающий ограничений абсолют. Моя свобода ничего не стоит, если это свобода заразит другого человека. Ей нет места в системе ответственности. Мы же наоборот коллективно продемонстрировали настоящий гуманизм, отказавшись от удовольствий и удобств ради защиты самых слабых, медиков и нашей системы здравоохранения, поскольку свобода человека ничего не стоит, если посягает на свободу других.
— Что вы ответите тем, кто возмущается и осуждает ваши губящие свободу наклонности, стремление не защитить нас от вируса, а ограничить правовое государство?
— Нам приходится иметь дело с терроризмом и все более агрессивным обществом. Нам нужно найти ответ. Был ли этот ответ непропорциональным? Нет. Все было под контролем закона. Я сам передал в Конституционный совет документы, которые послужили основанием для отхода от чрезвычайного положения. Мы каждый день видим сильнейшую напряженность между силами правопорядка с одной стороны и «черными блоками» с другой и т.д. Но, как мне кажется, суть вопроса, то, почему я считаю, что некоторые поддаются неподобающе упрощенческим взглядам, заключается в следующем: как можно развивать нашу демократию и размышлять о ее свободах в период сильнейшего разгула насилия?
Статьи по теме
Le Figaro: нынешний Запад подобен упадочной Римской империи
Les Echos: сможет ли Ашан наладить интернет-торговлю в России?
— Как вам кажется, антиреспубликанская агрессия появилась сейчас или мы просто наблюдаем обострение того, что было раньше?
Наблюдается неприемлемое для современного общества возвращение радикального насилия, подразумевающего ранение или убийство того, кто призван защищать республиканский порядок. Если мы не пытаемся осмыслить эту картину, рассмотреть вещи с такой точки зрения, мы упускаем разрушение всяческой легитимной власти, всяческого порядка и, как следствие, всяческой свободы. Дело в том, что только демократический и республиканский порядок может обеспечить продвижение личных и коллективных свобод. Беспорядок — это не свобода, а варварство.
— После ваших слов возникает ощущение, что вы чувствуете себя в изоляции даже внутри наших границ.
Я придерживаюсь диаметрально противоположной позиции. Я всегда буду бороться за личные свободы в нашей стране, за уважительное отношение к мигрантам, за право на убежище и против злоупотребления им, за личные свободы наших сограждан. Но я никогда не стану прикрывать этими свободами что бы то ни было. Я всегда буду на стороне республиканского порядка и в то же время буду бороться за нашу свободу слова, которая ни в чем не уступит современному релятивизму. Во всех этих комментариях содержится одновременно защита насилия и оправдание запугивания: «Чтобы никого не шокировать, не стоит говорить». Удивительно. Просто удивительно.
— Кто такой президент Франции?
— Это президент, который сражается за наши ценности в изменчивом мире. Быть президентом нашей страны значит нести здесь и за рубежом знамя французского универсализма, приверженности многосторонней политике, борьбы с несправедливостью и изменением климата, за образование и здравоохранение. Это также борьба за всех поборников свободы во всех странах мира.
Быть президентом означает для нашей страны две вещи. Способствовать продвижению размышлений о глубинных причинах нашего совместного существования и вернуть нить французской судьбы под знак оптимизма. Сегодня быть президентом Франции значит пытаться выстраивать с нацией этот путь к общей цели. Это означает, что следует не приспосабливаться к миру, где сейчас царит хаос, а прокладывать наш собственный путь.
— В 2017 году вы поставили перед собой целью примирение французов, но так и не смогли достигнуть ее. Вы признаете поражение?
— Ни в коем случае! Я не признаю поражение прежде всего потому, что в нынешнем положении у меня нет на него права. Многие говорят: «Он сказал, что примирит французов, но посмотрите, в каком состоянии находится страна». Думаю, что с начала моего президентского срока пробудилось множество давно дремавших разногласий, и этот глубинный процесс набрал силу с кризисом «желтых жилетов». Это движение нашей нации еще не окончено. Примирения не добиться простым постановлением. Кроме того, моя борьба не подразумевает примирение с помощью красивых слов. Французам прекрасно известно, что их примирят не только слова, но и действия.
В частности, нам нужно примирить нашу память, вернуть гордость за нашу историю и вновь вывести на траекторию прогресса французское общество и провинции. В некотором роде, речь о том, чтобы вернуть веру в прогресс и будущее, которое позволит нам выбирать нашу жизнь, сделать ее лучше.
На этом пути Европе принадлежит центральная роль. И она меняется. Еще три года назад никто не поверил бы, что Европа сможет так быстро принять бюджетные меры по общим займам, шаги к стратегической и технологической автономии и т.д. Это крайне важно, потому что способность Франции вернуть свою судьбу опирается на такую более суверенную Европу. Поэтому французское «мы» сможет сформироваться лишь путем возвращения стремления в будущее в изменчивом мире. Это «мы» представляет собой принцип действия, нарративную, историческую и культурную самобытность, практический подход на сегодня и завтра.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.
Мусульмане всего мира объявили войну президенту Франции Макрону за его слова про ислам
Глава Франции Эммануэль Макрон планирует добиться принятия жестких законов по борьбе против исламского сепаратизма с целью защиты принципов светского общества. Французский Президент считает, что есть опасность создания так называемого мусульманского «контр-общества». Во Франции проживает около шести миллионов мусульман.
Трагедия привела к тому, что французский лидер Эммануэль Макрон объявил, что мусульманство находится в кризисе. Президент Франции заявил о намерении бороться против исламского сепаратизма. В начале декабря он планирует представить законопроект, который должен помочь укрепить «республиканские ценности».
В ответ на заявление французского лидера глава Турции Реджеп Эрдоган обвинил Макрона в попытке «рассчитаться с мусульманами». Турецкий лидер считает, что действия его французского коллеги приведут к созданию тоталитарной «антиисламской системы».
В Совете сотрудничества государств Персидского залива считают, что заявления Макрона «безосновательны и могут считаться попыткой распространения ненависти среди народов».
Ниже указана полная цитата слов Макрона в отношении мусульман:
«Речь идет о том, чтобы попытаться всем вместе создать такой порядок, который позволит, я на это искренне надеюсь, построить просвещенный ислам в нашей стране. Ислам, который жил бы в мире с республикой, уважал принцип отделения церкви от государства. Естественно, в обязанности государства не входит придавать исламу определенную структуру, но мы должны предоставить для этого все возможности, в первую очередь освободив ислам во Франции от иностранного влияния», — заявил глава государства.
Завершивший карьеру Хабиб Нурмагомедов унизил и оскорбил Макрона за его слова об исламе
Все за сегодня
Политика
Экономика
Наука
Война и ВПК
Общество
ИноБлоги
Подкасты
Мультимедиа
Политика
Доктрина Макрона: интервью с президентом Франции (Le Grand Continent, Франция)
В конце 2020 года, когда Франция и Европа столкнулись с целым рядом кризисов, французский лидер дал одно из своих самых больших интервью, в котором представил основы новой внешнеполитической доктрины.
Le Grand Continent: 2020 год подходит к концу. Будь то решение неотложных вопросов или рассмотрение долгосрочных перспектив, какой курс вы ставите перед собой сегодня?
В таких условиях вы справедливо говорите о курсе. Я искренне верю, что должна существовать путеводная нить. Нам нужно переосмыслить формы международного сотрудничества. Одна из отличительных черт всех кризисов в том, что человечество переживает их по-разному, в зависимости от своего местонахождения. При этом мы все единовременно сталкиваемся с этими масштабными переходными процессами и точечными кризисами. Для наилучшего их урегулирования нам необходимо сотрудничество. Нам не победить эпидемию и вирус, если мы не будем сотрудничать. Даже если кто-то откроет вакцину, но она не будет распространяться по всей планете, это будет означать, что вирус вернется в некоторые зоны. Что касается борьбы с терроризмом, мы все оказались под ударом. Не стоит забывать, что более 80% жертв исламистского терроризма — представители мусульманского мира, как мы это недавно видели в Мозамбике. У нас общая судьба в противостоянии со всеми этими кризисами. Для меня первым курсом на международной арене является поиск путей полезного сотрудничества: мы сделали это по вирусу с механизмом Act-A, пытаемся сделать по терроризму с помощью формирования новых коалиций и постоянно делали по вышеупомянутым ключевым вопросам.
Помимо этого, важный курс, дополняющий другой, в настоящий момент заключается в укреплении и структуризации политической Европы. Почему? Потому что, если мы хотим формирования сотрудничества, важно, чтобы это сотрудничество структурировалось сбалансированными полюсами вокруг новой многосторонней системы, то есть диалога разных держав для совместного принятия решений. В этом нужно учитывать тот факт, что рамки многостороннего сотрудничества сегодня ослабли, потому что они заблокированы. Я вынужден признать, что Совет Безопасности ООН больше не дает полезных решений, и мы все несем равную ответственность в тех случаях, когда некоторые становятся заложниками кризиса многосторонней системы, как, например, ВОЗ.
Нам нужно переосмыслить полезные формы сотрудничества коалиции проектов и деятелей. Мы должны успешно модернизировать структуры и вернуть равновесие в эти отношения. Для этого нам следует пересмотреть условия отношений: я считаю второй составляющей курса сильную и политическую Европу. Почему? Потому что я не думаю, что Европа ослабляет голос Франции: у Франции есть своя концепция, история, взгляд на международные отношения, но она выстраивает гораздо более полезные и сильные действия, если те идут через Европу. Более того, я считаю это единственной возможностью утвердить наши ценности и наш общий голос, избежать китайско-американской дуополии, распада, возвращения враждебных региональных держав. Нам удалось сделать это для сохранения Парижского договора по климату. После решения президента Трампа именно Европа выстроила программу и увлекла за собой Китай. Именно это мы сделали в борьбе с терроризмом в сети после призыва из Крайстчерча: в сотрудничестве с новозеландцами мы запустили по-настоящему европейские действия полтора года назад.
Поэтому я считаю, что в настоящий момент нельзя терять европейскую нить и стратегическую автономию, силу, которую Европа может иметь для себя самой. Если рассматривать более широкую перспективу, я сказал бы, что у нас должно быть две мощных оси: поиск путей полезного международного сотрудничества, которое избегает войны, но позволяет ответить на современные вызовы, и строительство намного более сильной Европы, которая может заставить считаться с ее голосом, силой и принципами в рамках новой системы.
— Когда вы говорите о курсе, то смотрите в будущее, но этот переходный момент можно понимать и глядя в прошлое. Какая эпоха подходит к концу в 2020 году? То, что началась в 1989 или 1945 году?
— Очень сложно сказать, потому что мы не знаем, подошли ли к моменту, который наводит на мысль о целом периоде. Как бы то ни было, думаю, что названные вами даты имеют смысл для сравнения, как и 1968 год.
Мы наблюдаем тот же кризис многосторонней системы, что и в 1945 году: это кризис ее эффективности и — что, наверное, еще серьезнее — всеобщности продвигаемых ее структурами ценностей. Как мне кажется — мы недавно говорили об этом на Парижском форуме мира — это одна из самых серьезных составляющих того, что мы наблюдаем в недавний период. Такие элементы как человеческое достоинство, которые некогда казались нерушимыми и увлекали за собой все народы и представленные страны ООН, в настоящий момент ставятся под сомнение, сталкиваются с релятивизмом. Существует современный релятивизм, который представляет собой разрыв с прошлым и предмет игры тех держав, кому не по душе рамки ООН в области прав человека. Определенно существует китайская и российская игра на этот счет, которая продвигает релятивизм ценностей и принципов. Есть также игра, которая стремится вернуть эти ценности в диалог цивилизаций или в конфликт цивилизаций, например, путем их противопоставления религии. Все это становится инструментом, который ведет к фрагментации всеобщности ценностей. Если мы соглашаемся на подрыв ценностей, прав человека и гражданина, универсализма, который опирается на достоинство человека, свободного и разумной личности, возникает очень серьезная проблема. Потому что масштабы ценностей меняются. Потому что наша глобализация выстраивалась на следующем моменте: нет ничего важнее человеческой жизни. В этом я вижу первую точку разрыва. Она возникла совсем недавно, но набирает силу. Она — плод обдуманных идеологических решений держав, которые видят в этом средство поправить свое положение, справиться со своеобразной усталостью и упадком сил. Мы привыкаем и считаем, что всему этому, о чем мы постоянно твердим, больше ничего не угрожает. Это первая точка разрыва, которая вызывает большую тревогу.
Второй разрыв касается согласия наций — все это, как мне кажется, переплетается с кризисом западных обществ после 1968 и 1989 года. Повсюду в Европе набирает силу неоконсерватизм, который ставит под сомнение — сами неоконсерваторы берут это за точку отсчета — 1968 год, то есть состояние зрелости нашей демократии — признание меньшинств, движение по освобождению народов и обществ. Наблюдается возвращение мнения большинства и, в некотором роде, народной истины. Это происходит повсюду в наших обществах. Это существенный разрыв, которым нельзя пренебрегать, поскольку он представляет собой инструмент новой фрагментации.
Кроме того, думаю, что существует и точка разрыва по отношению к сложившейся после 1989 года системе. Родившиеся после 1989 года поколения не познали последнюю великую борьбу, которая выстраивала западную интеллектуальную жизнь и наши отношения, а именно антитоталитаризм (антитоталитаризм — борьба с нацистским и коммунистическим вариантами тоталитарных обществ, некоторые специалисты считают нынешнюю склонную к войнам западную элиту носительницей нового, «неолиберального» тоталитаризма — прим. ред.). В большинстве случаев они и их доступ к академической и политической жизни выстраивались на фикции под названием «конец истории», подразумевавшемся бесконечном расширении демократий, личных свобод и т.д. Мы видим, что это больше не соответствует действительности. Вновь поднимаются авторитарные региональные державы, теократии. Кстати говоря, по иронии истории, в период арабской весны эти процессы воспринимались нами по глупости как элемент освобождения, хотя на самом деле отражали возвращение духа некоторых традиционных обществ, а также религии в политику. Мы стали свидетелями мощнейшей активизации процесса возвращения религии на политическую сцену ряда этих стран.
Все эти элементы ведут к очень глубокому разрыву в нашей жизни, в жизни наших обществ, в духе, который породили эти великие исторические даты. Именно поэтому я хочу запустить так называемый «парижский консенсус», хотя это, скорее, запущенный нами сегодня всеобщий консенсус. Он подразумевает отход от этих больших дат, которые структурировали нашу политическую и интеллектуальную жизнь на протяжение последних десятилетий, предлагает задуматься о так называемом вашингтонском консенсусе, о том, действительно ли наши общества выстраивались на основе парадигмы открытой экономики, социальной рыночной экономики, как говорили в послевоенной Европе. Эта экономика, кстати говоря, становилась все менее социальной, хотя и все более открытой. Она приняла на основе консенсуса следующие истины в качестве догмы: сокращение доли государства, приватизация, структурные реформы, открытость торговли, финансизация экономики, слом любой логики поведения кроме логики, имеющей целью получение прибыли. Эта эпоха дала результаты, было бы слишком просто судить ее с наших нынешних позиций. Она позволила вывести сотни миллионов жителей планеты из бедности, принесла открытость экономик, из которой черпали выгоду многие бедные страны. Но сегодня мы смотрим на нее иначе, и это стало мощной точкой разрыва по отношению к упомянутым мной переходным процессам.
Во-первых, она больше не позволяет осмысливать и учитывать большие мировые перемены, в частности изменение климата, которое остается внешним фактором по отношению к вашингтонскому консенсусу. Мы подходим к моменту, когда все настолько серьезно, что невозможно просить правительство заниматься одним из приоритетных вопросов настоящего времени, без сомнения, приоритетом для будущих поколений, как будто он является внешним фактором для рынка. Нужно сделать его частью рынка. Именно этим мы и занимаемся, начав с подписания Парижского соглашения. Это в частности касается цены выбросов углекислого газа, которая является чем-то непонятным в рамках Вашингтонского консенсуса, поскольку подразумевает нечто помимо прибыли.
Вторая тема — неравенство. Работа современной и финансизированной рыночной экономики создала условия для развития инноваций и выхода ряда стран из бедности, но в то же время усилила неравенства в наших странах. Это связано с массовым переносом производства, формированием чувства собственной бесполезности у части нашего населения, глубокими экономическими, социальными и психологическими трагедиями: наш средний класс и часть малообеспеченных слоев населения стали корректировочной переменной этой глобализации. Это недопустимо, и мы явно недооценили этот момент. Жизнь наших демократий зиждется одновременно на нескольких опорах, таких как политический принцип демократии и смены власти, личные свободы, социальная рыночная экономика и прогресс для среднего класса. Эти составляющие формировали социальную базу наших режимов: именно так мы действовали с XVIII века. Но если средний класс теряет ощущение, что дела его идут лучше и лучше, а, наоборот, переживает упадок год за годом, возникают следующие сомнения: «Раз положение мое не прогрессирует, а стагнирует, для возвращения прогресса мне нужно что-то сделать. Либо ограничить демократию и принять некую форму авторитарной власти, либо закрыть границы, потому что мир перестал работать так, как нужно».
По этой причине я искренне убежден, что мы находимся в точке разрыва, очень глубокого разрыва. И последние политические события лишь отражают разрыв в современном капитализме. Потому что этот капитализм пошел по пути финансизации, слишком сильно зациклился на самом себе и не позволяет бороться с неравенством в наших обществах и на международном уровне. Ответом может быть только его переосмысление. Прежде всего, этот ответ не ищут на уровне одной страны. Кстати говоря, я проводил политику, которая совершенно не идет в этом направлении, а как раз служит капитализму. Я прекрасно это понимаю. Дело в том, что социализм больше не работает в отдельно взятой стране, и поэтому борьба со сбоями капитализма в одной стране не будет эффективной. Решение заключается не в налогообложении, а в ином подходе к формированию стиля жизни: речь идет об образовании и здравоохранении в стране, а также иной работе финансовых и экономических течений. Я веду речь об интеграции климатических задач, инклюзивности и стабильности системы в основу существующей матрицы. Именно так я вижу ситуацию.
Мы подошли к моменту политического разрыва со многими вещами, которые были достигнуты в ключевые даты прошлого. В то же время мы наблюдаем момент разрыва в капиталистической системе, который следует рассматривать через призму неравенства и изменения климата. К этому добавляется новый фактор с запущенной сомнительной структуризацией: социальные сети и интернет. Это великолепное творение, которое сначала использовалось для обмена знаниями и их развития в академическом сообществе затем стало невероятно мощным средством распространения самой разной информации. Но у него есть две опасные грани: это инструмент вирусного распространения эмоций, какими бы они ни были. Каждый просто выплескивает свои эмоции без контекста, будь то к лучшему или к худшему. А потом еще идет подрыв иерархии. Сначала подрывается иерархия высоких и низких слов, а потом, соответственно, идет протест против любой формы власти в общем смысле слова. То есть власти, которая позволяет структурировать жизнь в демократии, будь то ее политическая, академическая или научная сторона. Мы пока что недостаточно все это интегрировали. Мы не организовали общественный порядок в этом пространстве. Оно сегодня влияет на принимаемые нами решения и меняет нашу политическую жизнь. То есть, в антропологическом плане, оно воздействует на демократию и нашу жизнь.
Последний момент касается демографических перемен, о которых часто забывают. В его структуре есть масштабные климатические, технологические, политические, экономические и финансовые перемены, а также, разумеется, демографический фактор. Наше население продолжает расти с безумной скоростью. У нас существуют мальтузианские теории — я сам их не отстаиваю —, и они вернутся, поскольку мы не можем жить в мире, который сталкивается с редкостью ресурсов и конечностью человечества, но в то же время рассматривает свою демографию, как некий внешний фактор. В настоящий момент прирост населения мира составляет 400-500 миллионов каждые пять лет. Кроме того, в нем наблюдается очень сильный дисбаланс: если рассмотреть Европу и Африку, получается, что за один период наблюдается демографическое исчезновение одной европейской страны и появление одной африканской. Мы наблюдаем усиление деформации истории. В Европе сложился тревожный демографический спад — кстати говоря, Франции это касается в меньшей степени. Существуют европейские страны с очень тревожными движениями населения, например, в Восточной Европе. При этом африканская демография очень активна. Все это ведет к переустройству мира, экономических возможностей, судеб, кардинально меняет трансатлантические отношения.
Думаю, в нашей истории еще не было периода со столь сильной концентрацией точек разрыва.
— Какими инструментами можно построить новую многостороннюю систему, которая отразила бы эти перемены?
— Прежде всего, необходимо провести работу в идеологической сфере, осмыслить ее, назвать все своими именами. Сегодня идеологии разнятся. Три года назад, когда я говорил о европейском суверенитете и стратегической автономии, меня принимали за сумасшедшего, а эти идеи называли французскими причудами. Нам удалось сдвинуть дело. Эти идеи закрепились в Европе. Мы пришли к европейской обороне, что казалось раньше немыслимым. Мы продвигаемся в сфере технологической и стратегической автономии, хотя всех поначалу удивляли мои заявления о суверенитете в области 5G. Таким образом, в первую очередь нужно провести идеологическую работу, это экстренная необходимость. Нужно руководствоваться идеями европейского суверенитета и стратегической автономии, чтобы самим обладать влиянием, а не становиться бессловесным вассалом той или иной державы.
Далее, нужно принять во внимание существующую напряженность, совместно осмыслить ситуацию и выстраивать полезные действия. В Европе очень много неосмысленного. Так, мы разучились мыслить в геостратегическом плане, поскольку рассматриваем наши геополитические отношения через призму НАТО. В силу истории Франции это касается меньше, чем других стран, но такое суперэго все еще существует, и я борюсь против него. То есть первый и главный момент — это необходимость сформировать в Европе идеологию, общее восприятие мира и наших намерений. Именно это мы продвигаем с опорой на Форум мира, парижский консенсус и нашу работу по французской и европейской политике. Все это очень важно.
Далее, в краткосрочной перспективе ответ опирается на коалиции деятелей. Я с самого первого дня руководствуюсь прагматизмом, в рамках которого мы работаем с тем, что имеем, и показываем возможность прогресса на собственном примере. Когда США решили выйти из Парижского соглашения по климату, два часа спустя я провел конференцию «Вернем величие нашей планете» (намек президенту Трампу), а через несколько месяцев мы провели по случаю годовщины договора саммит «Одна планета» в Елисейском дворце. Мы сформировали коалицию деятелей: американские штаты, американские предприятия, крупные финансисты. Мы создали несколько десятков коалиций, чтобы заявить следующее: как бороться с опустыниванием, как сокращать выбросы углекислого газа и фтороуглеводородов. Мы неизменно занимались этим после проведения саммита «Одна планета» в декабре 2017 года. Сюда также были подключены деятели, которые раньше недостаточно активно принимали участие в международных отношениях: я провел саммит «Одна планета» в Африке, поскольку считаю, что наша стратегия должна быть афро-европейской. Это переосмысление должно опираться на Европу, которая отличается куда большим единством в геополитическом плане и работает с Африкой на условиях равноправного партнерства. Мы руководствовались этим в борьбе с опустыниванием в Найроби. То же самое было и в период нашего президентства в G7. Мы сформировали коалиции для сокращения международного морского транспорта, выбросов фтороуглеводородов, выстраивая G7 с африканскими странами. Они присутствовали на половине программы саммита.
То есть, в первую очередь речь идет о переустройстве нашего восприятия: во-первых, нам нужно больше Европы. Во-вторых, нужно настоящее партнерство Европы и Африки, потому что ключ к решению проблемы находится в наших руках. Далее идет формирование конкретных коалиций правительственных и неправительственных деятелей — то есть предприятий и ассоциаций — для получения результатов на пути, по которому мы решили идти. С этого момента мы сможем развивать стратегии более широкого альянса. Именно такая стратегия уже позволила нам увлечь за собой Китай в климатическом вопросе. Китай присутствовал на всех саммитах «Одна планета» и объявил об ужесточении своего рынка углекислого газа и введении цены выбросов. Поскольку мы проявили активность и задействовали эти коалиции, а не придерживались инертной стратегии, нам удалось вовлечь Китай, что, как я надеюсь, позволит продвинуться к достижению целей 2030 года и углеродному нейтралитету к 2050 году, а также вновь привлечь американцев на этой основе.
Еще один пример этой тактики, которую я вот уже три года использую для достижения этих целей, касается социальных сетей: это борьба за наши свободы и публичные нормы, против ненависти в Сети и терроризма. После теракта в Великобритании летом 2017 года Тереза Мэй приехала сюда 13 июня 2017 года, и мы призвали крупнейшие платформы и социальные сети удалить весь размещенный террористический контент. Затем мы обратились с этим в ООН. Целый год шла очень тяжелая борьба, за нами мало кто последовал, защитники свободы слова выступили против этого предложения. Мы оказались в одиночестве в ООН и Европе. Дело продвинулось, к сожалению, только после теракта в Крайстчерче. 13 мая 2019 года я пригласил в Елисейский дворец премьер-министра Новой Зеландии, ряд европейских руководителей, африканских лидеров — это опять-таки отражает стремление подключить сразу несколько пространств — и глав представленных платформ (Twitter, Facebook, Google…). Все они обязались добиться удаления террористического контента менее, чем за час. Это не закон, а беспрецедентное гибридное обязательство по борьбе с этой проблемой с участием суверенных государств. Надеюсь, через несколько дней парламент примет закон, который сделает правило одного часа обязательным в Европе.
Мы можем продвинуться к решению всех этих экстренных проблем, если наши принципы и цели ясны, если мы выстраиваем стратегии с участием оригинальных и новых деятелей, государств и негосударственных образований. Как бы то ни было, все это требует либо быстрой реакции при возникновении шока (примером может служить Крайстчерч), либо формирования общей идеологии и мировоззрения, которые призваны показать, что для противостояния общим вызовам нам требуется эффективное сотрудничество.
Последним примером здесь служит Act-A. Когда появился коронавирус, у нас было всего одно опасение: что произойдет при его распространении в Африке и других бедных странах? Если у нас самих не остается другого решения, кроме как закрыть наши страны, как выживут они? Мы сразу же сформировали Бюро Африканского союза с участием нескольких лидеров, помогли его голосу быть услышанным в Европе и G20. Мы выстраивали инициативу Act-A с Африканским союзом, Европейским союзом, другими державами G20 и ВОЗ, чтобы обеспечить финансирование улучшения системы оказания первичных медицинских услуг, добиться того, чтобы вакцина стала мировым общественным достоянием, а мы смогли произвести ее в достаточном количестве для предоставления самым бедным странам. У нас есть решения во всех этих случаях, но нужно выстроить необходимые инновации по каждой из этих тем.
— Не могли бы вы вернуться к словам о геополитической Европе: что конкретно вы подразумеваете под понятиями «суверенитет», «стратегическая автономия», «европейская держава»?
— Европа — не просто рынок. На протяжении последних десятилетий подразумевается, что Европа — единый рынок. Но мы в глубине души не считали Европу законченным политическим пространством. Наша валюта не завершена. До подписанных этим летом соглашений у нас не было настоящего бюджета и финансовой солидарности. Мы до конца не продумали социальные темы, которые делают нас единым пространством. Мы недостаточно продумали то, что делает нас державой в сообществе наций. Мы — регион с высокой интеграцией и четкой политикой. Европа должна переосмыслить себя в политическом плане и действовать для определения общих задач, которые не сводятся к передаче нашего будущего рынку.
Если конкретнее, это означает, что, когда мы говорим о технологиях, Европе нужно выстраивать собственные решения и не зависеть от американских и китайских технологий. Если мы зависим от них, например, в телекоммуникационной сфере, то не можем гарантировать европейским гражданам секретность информации и безопасность частных данных, поскольку не обладаем этой технологией. Европа как политическая держава должна предлагать решения в сфере «облачных» технологий, поскольку в противном случае ваши данные будут храниться в неохваченном ее правом пространстве, как происходит сейчас. Поэтому, когда мы говорим о таких конкретных вопросах, мы касаемся политики и прав граждан. Если Европа — политическое пространство, нам нужно выстраивать ее так, чтобы у наших граждан были права, которые мы можем обеспечить в политическом плане.
Скажем прямо: мы допустили возникновение ситуаций, которые не должны были иметь место. Сегодня мы восстанавливаем технологическую автономию в телефонии, но это не относится к облачному хранению данных. Наша информация находится в «облаке», которое не регулируется европейским правом, и в случае возникновения споров мы будем зависеть от доброй воли и эффективности права США. В политическом плане это неприемлемо для избранных руководителей, поскольку у нас нет средств для обеспечения того, что вы как граждане вправе потребовать от меня: защиты ваших данных, гарантий и постановлений в этом вопросе, как минимум открытого и прозрачного его обсуждения с гражданами.
То же самое касается экстратерриториальности доллара, явления, которое возникло отнюдь не вчера. Менее десяти лет назад целый ряд французских предприятий были оштрафованы на несколько миллиардов евро, поскольку они работали в странах, где это было запрещено американским правом. Это означает, что наши предприятия могут быть наказаны иностранными державами за деятельность в третьих странах: речь идет о лишении суверенитета и возможности самостоятельного принятия решений, о невероятном ослаблении.
К сожалению, нам довелось в полной мере оценить все последствия этого при обсуждении Ирана. Мы, европейцы, хотели остаться в рамках Совместного всеобъемлющего плана действий. Но американцы вышли из него, и ни одно европейское предприятие не смогло вести торговлю с Ираном из страха санкций со стороны США. Поэтому, когда я говорю о стратегическом суверенитете и автономии, я увязываю все эти темы, которые на первый взгляд кажутся далекими друг от друга.
Что позволяет нам самостоятельно принимать решения? Именно в этом заключается автономия, идея того, что мы сами выбираем для себя правила. Это подразумевает пересмотр всей привычной нам политики — технологической, финансовой или валютной — для создания новой, которая выстраивает европейские решения для всех, предприятий и граждан, позволяет нам сотрудничать с другими, теми, кого мы выбираем сами. Это позволит нам не зависеть от других, что, к сожалению, сегодня происходит слишком часто. Мы значительно улучшили ситуацию за последние годы, но не решили проблему.
Можно ли говорить о европейском суверенитете, как это делал я? Признаю, в этом понятии есть небольшой перегиб, потому что, если у Европы был бы суверенитет, у нее имелась бы и полностью сформированная политическая власть. Но мы до этого еще не дошли. Существует Европейский парламент, который является европейским гражданским представительством, но я не считаю эти представительные формы полностью удовлетворительными. Кстати говоря, именно поэтому я активно выступал за формирование транснациональных избирательных списков, то есть появление настоящего европейского «демоса», который выстраивался бы не в каждой отдельной стране и каждой политической семье в ее границах, а более всеобъемлющим путем. Надеюсь, что будущие выборы позволят нам сделать это. Если мы хотим европейского суверенитета, без сомнения, нужно, чтобы европейские лидеры избирались европейским народом. Поэтому, я бы сказал, что этот суверенитет транзитивный. Как бы то ни было, на пересечении действий Европейской комиссии, Европейского совета, в котором заседают народно избранные лидеры, и Европейского парламента возникает новая форма суверенитета, не национальная, а европейская.
Тем менее, когда я озвучил это понятие, я говорил в первую очередь о наполнении суверенитета, которое также проявляется более нейтральным образом в выражении «стратегическая автономия». Как мне кажется, нашей Европе необходимо найти пути и средства для того, чтобы она решилась рассчитывать только на саму себя и не зависеть от других во всех сферах, как в уже упоминавшейся технологической, так и санитарной и геополитической. У нее должна быть возможность сотрудничать с тем, с кем она сама решит. Почему? Потому что мы, как мне кажется, представляем собой единое географическое пространство в плане ценностей и интересов, и его стоит защищать. Мы — объединение разных народов и культур. В мире не существует аналогов подобного сосредоточения языков, культур и разнообразия на определенном географическом пространстве. Но у нас есть то, что нас объединяет. Кроме того, мы знаем, что мы — европейцы, когда путешествуем за пределы Европы. Мы ощущаем наши различия, когда находимся между собой, европейцами, но испытываем ностальгию, когда уезжаем из Европы.
Как бы то ни было, в одном я уверен: мы — не Соединенные Штаты Америки. Они — наш исторический союзник, мы, как и они, искренне дорожим свободой и правами человека, но нам, например, свойственно предпочтение равенства, которого нет в США. Наши ценности не совсем совпадают. Мы привержены социальной демократии, большему равенству, мы реагируем по-разному. Я также считаю, что для нас культура важнее, намного важнее. Наконец, у нас другая картина мира, которая больше связана с Африкой и Ближним Востоком, и разная география, которая может развести наши интересы. Наша политика соседства с Африкой, Ближним Востоком и Россией не является таковой для США. Поэтому наша международная политика не может зависеть от них или плестись в их фарватере.
Все это в еще большей степени верно для Китая. Именно поэтому я считаю, что концепция европейской стратегической автономии или европейского суверенитета очень сильна и плодотворна. Она говорит, что мы являемся единым культурно-политическим пространством и должны обеспечить нашим гражданам независимость от других, поскольку таково условие влияния в современном сообществе наций.
— Вы говорите о смене привычек, но пока что добиться этого не получилось. Какие препятствия стоят на этом пути? Почему это видение до сих пор не удается реализовать на практике?
— Я бы не стал это утверждать. Когда я представил эту идею во время выступления в Сорбонне, многие сказали: «Ничего не получится, это какая-то французская блажь». Всего три года спустя в оборонной сфере мы создали Европейский оборонный фонд, структурированное сотрудничество и инициативу по вмешательству, которая включает в себя почти десять стран. В технологической сфере ситуация тоже меняется после того, как мы выдвинули идею европейских сетей 5G, и Германия присоединяется к нам в этом вопросе, хотя для нее это сложнее, поскольку она продвинулась дальше нас. Таким образом, мы действительно переосмысливаем наш суверенитет в технологическом плане. Санитарный кризис заставил нас пересмотреть наш суверенитет с точки зрения санитарной системы и здравоохранения. Он пролил свет на нашу зависимость. Когда вся Европа умоляет поставить ей перчатки и маски, становится ясно, что нам нужно вновь наладить их производство на нашей территории. Именно на это нацелен План восстановления.
В финансовой сфере на это ушло больше времени, но в июне 2018 года мы подписали с Германией Мезебергский договор о формировании общих бюджетных возможностей для обеспечения экономической и финансовой автономии Европы. Все это привело к несовершенному договору на европейском уровне, и из-за кризиса с covid-19 мы подписали франко-немецкое соглашение в мае 2020 года, которое позволяет расширить работу по запросу Европейской комиссии и открыло путь для исторического июльского соглашения: оно позволило в рекордные сроки сформировать бюджетный ответ на кризис и заложило основы формирования европейского бюджета. Не стоит недооценивать этот вклад. Мы впервые приняли решение о совместном долге для общего распределения полученных средств среди регионов и отраслей, которые будут сильнее всего в них нуждаться. Это означает общие переводы средств с одной подписью и общий долг. Это по-настоящему ключевой момент для формирования суверенитета евро и его превращения в настоящую валюту, которая не зависит или хотя бы намного меньше зависит от других, а также создания нашего бюджетного суверенитета. Мы продвинулись по всем этим темам. Еще предстоит проделать долгий путь, в том числе по геополитическим вопросам (у нас, например, существенные расхождения по России и Турции) и масштабам необходимых решений, но я считаю, что пробуждение наступило.
Если говорить прямо, сейчас перед нами стоит следующий вопрос: приведет ли смена американской администрации к тому, что европейцы ослабят усилия? Я, например, категорически не согласен в вышедшей в Politico статьей министра обороны Германии. Я считаю, что она противоречит истории. По счастью, канцлер придерживается иного курса, если я правильно понял обстановку. США будут уважать нас как союзников только в том случае, если мы будем серьезны сами с собой, суверенны в нашей обороне. Поэтому я, наоборот, считаю, что смена американской администрации дает нам возможность для того, чтобы и дальше двигаться по этому пути, совершенно мирно и спокойно. Союзники должны понимать: нам нужно дальше выстраивать нашу автономию для самих себя, как делают это для себя США или Китай.
— Вы говорите об успешных примерах сотрудничества, множестве подвижек. У Китая есть масштабный проект нового Шелкового пути, но Европе трудно сформировать свой великий проект, мечту о будущем. Это нечто ориентированное, скорее, вовнутрь? Прицел на большую интеграцию и экологию? Или же то, что должно разойтись по всему миру? В чем заключается мечта Европы, ее великий проект?
— Вы правы в том, что новый Шелковый путь представляет собой очень мощный геополитический концепт. Это факт. Он, кстати, служит подтверждением жизненных и духовных сил нации. Мы уже говорили об исторических отсылках и мире после 1989 года. Стоит отметить, что Европа урегулировала свои внутренние кризисы так, словно у нее больше не было телеологии. Европа столкнулась с нравственным кризисом, поскольку участвовала во всех проявлениях исторической борьбы, в том числе с варварством и тоталитаризмом. В чем заключается современная борьба, раз сегодня все по-прежнему выстраивается на борьбе и общей мечте? Какова современная борьба Европы?
Расскажу, как я сам вижу ее. Существует позитивная борьба, которая призвана сделать Европу первой державой в сфере образования, медицины, цифровых технологий и экологии. Это четыре главных направления борьбы, четыре ключевых вызова. Мечта заключается в массовых инвестициях для достижения успеха в этих областях. Я считаю, что у нас есть все возможности, чтобы сделать это, сформированный план восстановления идет в этом направлении, как и наша национальная политика. Это мечта для нас самих. Это вовлекающая цель, которая должна многое изменить, и я думаю, что от нее можно ждать последствий планетарного масштаба, поскольку она может привлечь Китай и США, раз все это является условием гармоничной жизни у нас и в остальном мире. Я включил сюда образование, потому что считаю, что мы забыли об этой проблеме, хотя она чрезвычайно важна.
Я считаю, что существует и второй вызов: Европа должна вновь взять в руки факел своих ценностей. Сейчас от них повсюду отказываются. Борьба против терроризма и радикального исламизма — это европейская борьба, борьба ценностей. Это борьба за нас самих, и я считаю, что современная борьба — это борьба против варварства и мракобесия. Именно это сейчас происходит. Речь не идет о столкновении цивилизаций, я совершенно не поддерживаю такое представление ситуации. Нет никакой христианской Европы, которая идет против исламского мира, хотя некоторые стремятся навязать нам такую надуманную картину. У Европы действительно христианские и иудейские корни, но она выстраивалась на двух опорах: сосуществовании религий и секуляризации политической жизни. Это два достижения Европы. Потому что именно это позволило добиться примата рационального и свободного человека, уважения между религиями. Поэтому в ведущейся в настоящий момент риторике, которая в значительной мере направлена против Франции, я вижу огромный шаг назад, чьи масштабы, как мне кажется, у нас не до конца осознали.
Контекст
Atlantico: Макрон – Горбачев французской технократии?
Die Welt: безграничная ярость исламского мира показывает, насколько он опасен
Эксклюзивное интервью Макрона: «Мои слова были искажены» (Al Jazeera)
Как мне кажется, это говорит нам об одной важной вещи. Борьба нашего поколения в Европе станет борьбой за наши свободы. Дело в том, что идет их притеснение. То есть, это будет не переосмысление Просвещения, а его защита от мракобесия. На этот счет нет сомнений. При этом нам нужно не позволить запереть себя в лагере тех, кто не уважают отличия. Это фальшивый процесс и манипулирование историей. Уважение возможно только в том случае, если человеческое достоинство ставится превыше всего, но это уважение не должно ущемлять свободу слова. В противном случае это не настоящее уважение, а отказ от дискуссии и конфликтности, которая может быть частью спора. Именно этого они и хотят. В этом плане на Европе тоже лежит ответственность. Поэтому я считаю, что второе направление борьбы, это борьба за наши ценности. Это слово может показаться слишком общим, но речь идет о борьбе за Просвещение.
Третий большой европейский проект, как я считаю, заключается в переносе взглядов на Африку и переосмыслении африканско-европейской оси. Это борьба поколения, но я думаю, что она имеет для нас основополагающее значение. Европа не добьется успеха, если это не выйдет у Африки. На этот счет нет сомнений. Это видно, когда не получается прийти к безопасности, миру и процветанию через миграцию. Мы видим это, потому что Африка есть в наших обществах. Во всех них есть частица Африки. Говоря об Африке, я имею в виду как непосредственно Африку, так и весь средиземноморский периметр.
Нам нужно кое-что построить. Когда я говорю о переменах, это означает, что Африка должна иначе смотреть на Европу, как и та на нее. Она должна видеть в ней прекрасную возможность для совместного развития упомянутого мной проекта. Я говорю это, поскольку считаю, что мы не продвинемся вперед и не решим наши проблемы, если будем оставаться узниками истории. Я сам запустил масштабную историческую и политическую работу, в частности по Алжиру, но вижу, что в нашей истории мешают в кучу самые разные темы: пост-деколонизация, религиозные вопросы, экономические и социальные проблемы. Это ведет к невозможности общения между Европой и Африкой. Думаю, нужно распутать этот клубок и — что еще важнее — расширить возможности Африки по собственному развитию, вернуть гордость живущим в наших странах диаспорам, которые приехали из Африки, чтобы воспользоваться невероятной возможностью, а не создавать проблемы, как о них слишком часто думают. Именно поэтому я говорю о смене взглядов. Нужно показать, что наш универсализм — не доминирующая идеология колонизаторов, а позиция друзей и партнеров. По моему мнению, таковы три главных направления борьбы…
— Касательно невозможности общения с Африкой. Нет ли в самой Европе таких же затруднений в общении по вопросу партнерства с Африкой между странами запада и востока континента?
— Прежде всего, я назвал бы это не невозможностью общения, а совокупностью сложностей и проблем, путаницей и манипулированием со стороны некоторых. Этой темой действительно пытаются манипулировать. Это совершенно точно наблюдается со стороны некоторых гегемонистских держав, которые выстраивают новый империализм в Африке и используют горькие воспоминания для подрыва позиций Европы и Франции.
Что касается Европы и отношений с Африкой, мы видим 27 разных историй. Я бы не сказал, что существует какое-то противостояние между востоком и западом. Взять хотя бы Францию и Германию: у нас неодинаковые отношения с Африкой. Прежде всего, это связано со значимостью языка, и значительная часть Африки говорит по-французски. У нас сложились особые отношения с франкоязычной Африкой. Я стремлюсь восстановить прочные отношения с англоязычной и португалоязычной Африкой. Я стал первым президентом Франции, который поехал, например, в Гану и Кению. Или Лагос. Это может показаться безумием, но все было именно так: у Франции были отношения лишь с частью Африки. У Германии, как вы знаете, совершенно другие отношения, это плод истории конца XIX века. Таким образом, я считаю, что у нас сложились в нашей истории разные отношения, которые не должны влиять на то, как мы видим ситуацию сегодня.
Я считаю, что нужно в полной мере вовлечь Восточную Европу в эту политику. И что, когда мы это делаем, все прекрасно работает. Я вижу, что ряд стран Восточной и Северной Европы готовы вместе с нами способствовать безопасности Африки. Наш лучший партнер в Мали — это Эстония. Да, Эстония. Она была убеждена концепцией стратегической автономии — потому что она опасается России и увидела для себя интерес в этой концепции — и, поскольку мы предложили ей участие, она лучше узнает обстановку, сотрудничает с нами во всех операциях, в том числе в тех, что проводит спецподразделение Takuba. Таким образом, у нас получается всех вовлечь. Поэтому я считаю, что между двумя Европами нет больших различий.
Как бы то ни было, этот вопрос следует отложить несколько в сторону. Главная тема с Африкой — это ее экономическое развитие, мир и безопасность. Нужно помочь ей в борьбе с терроризмом и джихадистскими группами в Сахеле, Чаде, на востоке Африки, где складывается неприемлемая ситуация от Судана до Мозамбика. Далее, нужно содействовать развитию экономики через сельское хозяйство, предпринимательскую деятельность, образование — особенно девушек — и всю начатую нами эмансипационную политику. Тем не менее нужно пойти по этому пути гораздо дальше. Я считаю, что это — ключевой момент.
— Основополагающим вопросом вашей практики или, если так можно сказать, вашей доктрины международных отношений является принцип объединения разных образований: государств, предприятий, деятелей локального уровня, ассоциаций. Вы нарушаете работу многосторонней системы государств, чтобы заменить ее чем-то другим? Если конкретнее, считаете ли вы, что вопрос распределения вакцины будет связан с этой доктриной?
— Это хорошее испытание. Наверное, достаточно жесткое. Да, я думаю, что, если мы хотим продвинуться вперед в вопросе многосторонней системы, нужно заставить ее работать. Взгляните на то, как она работала во время холодной войны. Существовало своего рода джентльменское соглашение, темы, по которым было решено двигаться вместе. Несмотря на имевшуюся напряженность, удалось стабилизировать стратегии в сфере вооружений, создать элементы урегулирования конфликтов, сформировавшуюся вокруг систему неприсоединившихся. За последние годы мы увидели развал в том числе и этих механизмов сотрудничества. Стратегия России заключалась в том, чтобы перестать соблюдать их и ослабить международную систему. Америка ответила их осуждением. Возьмем в качестве примера разоружение в Европе: мы оказались под сильным ударом из-за несоблюдения Россией этих программ, а затем решения США выйти из них. Таким образом, нам нужно вернуть силы многосторонней системе, а для этого требуются государства. Когда речь идет о вооружении и больших геополитических вопросах, вам нужны государства. Нужно сформировать оригинальные коалиции, которые позволят задвинуть в сторону тех, кто создают препятствия. В одних случаях это работает, в других — нет. Я вынужден признать, что, например, по Сирии у нас не получилось. В такой перспективе нам, европейцам, сложно добиться соблюдения чего бы то ни было, если США не вместе с нами, потому что нам не хватает военной автономии и общей вовлеченности. Сегодня в этом наша слабость. Мы видели это в Сирии.
Далее, что касается вопроса так называемого общего блага, больших международных тем, становится недостаточно государственной многосторонней системы. Если мы говорим о новых технологиях, нужно вовлекать платформы, которые развивались вне всяких правил (поскольку их попросту не существовало), наверное, даже вопреки государствам. Они развивали инновации в условиях отсутствия правил. В результате частные игроки сформировали общую среду, в которой, как я считаю, нужно постепенно установить регулирование: налогообложение, контент, права граждан и предприятий, общественное пространство. Но для этого нужно развивать сотрудничество и вовлекать их. Именно поэтому я запустил в 2017 году программу Tech For Good с ежегодными конференциями. Благодаря этому нам удалось дать старт ряду инициатив, например, той, что мы упоминали по Крайстчерчу. Если мы говорим о климате, нужно опять-таки привлекать НКО, предприятия, регионы, города, штаты. Я считаю, что такой прагматизм позволит добиться результатов.
Что касается здравоохранения, наша инициатива Act-A и стратегия COVAX позволили собрать за одним столом международные организации вроде ВОЗ, государства, региональные державы, такие как Европейский союз и Африканский союз, отраслевые фонды вроде Unitaid и Gavi, частные фонды, в том числе Фонд Гейтса, промышленные предприятия и лаборатории, которые занимаются разработкой проектов. Это гибридная структура, чьи руководящие функции были доверены ВОЗ, чтобы предотвратить конфликт интересов. ВОЗ — гарант системы, которая не позволит частному сектору устанавливать для всех правила. Вы увидите, что на эту тему будут вестись жаркие споры. Прежде всего, потому что возникнет вакцинная дипломатия, то есть все будут размахивать флагом и кричать: «Это я ее нашел». Под давлением общественного мнения будет стремление как можно быстрее сказать: «У нас есть эффективная вакцина». В этом плане нужно сохранять бдительность. Нужно задать вопрос: были ли соблюдены все научные правила и меры? Наши государственные ученые и специалисты ВОЗ смогут дать ответ, потому что у них нет конфликта интересов. Нельзя забывать то, что мы построили: государство служит гарантом общих интересов. Эта ответственность не передается. Здесь государствам принадлежит важная роль.
В любом случае, переговоры с государствами и предприятиями представляют собой прекрасную проверку для новой многосторонней системы. Речь идет об идее мирового общественного достояния или хотя бы всемирного доступа к вакцине. Это означает, что ни одна из лабораторий, которые разработают вакцину, не будет блокировать доступ к производству для развивающихся стран. Не знаю, получится ли у нас победить в этой борьбе. Потому что я совершенно не уверен, что все страны готовы принять в ней участие. Посмотрим на готовность Китая, если он откроет вакцину, России, США с новой администрацией — на этот счет не было уверенности с предыдущей, точнее нынешней. Посмотрим, как поступят предприятия. Как бы то ни было, мы создали условия для работы со всеми значимыми игроками за одним столом: внушающий доверие независимый участник в лице ВОЗ, механизмы сотрудничества, давление других игроков. В результате у нас максимум шансов на то, что, если при появлении чего-либо один из игроков будет плохо себя вести, такое поведение будет чревато для него большими потерями. Такова новая многосторонняя система. Нужно это признать. Стратегия свершившегося факта стала новой доктриной для многих стран: России с Украиной, Турции с Восточным Средиземноморьем и Азербайджаном. Эти стратегии означают, что они больше не опасаются международных правил. Поэтому нужно найти обходные механизмы, чтобы взять их в окружение.
— Давайте вернемся к климатическому вопросу, который вы уже называли главным приоритетом и экстренной проблемой. Как и в случае вакцины, здесь встает вопрос политизации. Экология сегодня играет структурирующую роль на политическом поле. Вы назвали бы себя экологистом?
— Да, я стал экологистом. Я признаю это и уже неоднократно об этом говорил. Я считаю, что борьба против изменения климата и за сохранение биологического разнообразия занимает ключевое место в политических решениях, которые нам предстоит принять. Но это не означает, что она господствует над всем. Как я уже говорил, я не думаю, что природное право стоит выше прав человека. Но я думаю, что права человека больше нельзя рассматривать без этого взаимодействия, этих последствий. Поэтому данный вопрос должен быть вверху списка. Каждой стране предстоит принять решения в связи со скоростью переходного процесса, экономических и социальных перемен. Я убежден — я говорю об этом после множества моих собственных ошибок, в том числе в нашей стране с выбросами углекислого газа —, что мы не можем осуществить перемены без массовых инвестиций, гарантии их экологического и социального характера, изменения нашей системы производства и основы наших структур. В этом также заключается идея парижского консенсуса. Потому что в противном случае нам придется постоянно исправлять дисбаланс. Нужно выстраивать производство другим путем. Это означает необходимость изменения цены выбросов углекислого газа. Такая работа ведется на европейском уровне. Нужно выступить с правильным призывом. Нужно запретить определенную деятельность.
В трудностях нет ничего странного. В 1990-е годы было время вопросов. Затем был период призывов до подписания Парижского договора: иначе говоря, у нас принимали законы, которые имели значение только для преемников, как обычно и предпочитают действовать в политике. Вы принимаете громкий закон о переходном периоде, изменениях, но сами никак за него не отвечаете. Нам же не выпала такая удача: нам предстоит непосредственно разбираться со всей этой напряженностью. Данный вопрос — настоящий клубок напряженностей. Некоторых людей это пугает. Если вы — сельхозпроизводитель, который любит нашу страну, землю и скот, и чья экономическая модель зависит о определенных ресурсов, отходить от этого очень тяжело. Поэтому нельзя требовать мгновенного перехода, особенно если соседи этого не делают. Сейчас мы в первых рядах, среди тех, кто дальше всего прошли по этому пути. Тем не менее нужно принять переходный период, время призывов и помощи. Нельзя клеймить людей. Нам часто свойственно критиковать и осуждать.
То же самое наблюдается, если взять французскую семью, которая делает все, что от нее просят вот уже 30 лет. Ей сказали: «Нужно найти работу». Она это сделала. Ей сказали: «Нужно купить дом». Но дом в городе — это слишком дорого, и она купила его в 40, 50, 60 км от города. Ей сказали: «Модель успеха: у каждого своя машина». И она приобрела два автомобиля. Ей сказали: «Если вы хотите быть достойной семьей, вам нужно хорошо воспитывать детей, они должны ходить в музыкальную школу, заниматься спортом и т.д.» Поэтому по субботам они повсюду развозят детей. А потом вы говорите этой семье: «Вы загрязняете окружающую среду. У вас дом с плохой изоляцией, машина, и вы ездите по 80, 100, 150 километров. Вы не нравитесь новому миру». Это выводит людей из себя. Они говорят: «Но я же сделал все, что меня просили! Французское государство десятилетиями призывало меня покупать дизельные машины, и я их покупал!»
Как вы видите, мы вновь меняем обстановку. Как мне кажется, главной структурной составляющей борьбы с потеплением климата является мобильность. Теплоизоляция зданий — чем мы сейчас занимаемся — и мобильность. Касательно вышеупомянутой семьи, мне нужно убедить ее вернуться ближе к центру города, улучшить теплоизоляцию ее жилья, больше пользоваться общественным транспортом — при его наличии. Мне нужно помочь ей сменить автомобили на более экологичные. Но я не могу изменить привычки общества за пару недель. Всем этим — я рассматриваю вымышленный пример, но он отображает реальную жизнь — я хочу показать вам, как сложно провести климатический и экологический переходный процесс. У нас нет оснований сбавлять обороты, но требуется много взаимопонимания и взаимоуважения. Поэтому нужно посмотреть, какие ограничения можно снять. Я решил, что Франция станет первой страной, которая закроет все угольные ТЭС. Это можно сделать, но это сильнейшее ограничение. Нужно объяснить следующее людям, которые работают там десятилетиями: «Да, вы лишитесь работы, но мы найдем вам другую». Параллельно с этим мы активно развиваем возобновляемую энергетику и намереваемся проводить переходный процесс в плане мобильности. Темп определяется способностью наших обществ усвоить перемены, не лобби и не большими интересами, а нормальными людьми. Нельзя изменить жизнь людей нажатием кнопки. Я ошибался, когда так считал.
Я привожу вам пример этой семьи, потому что я сам столкнулся с этим в конце 2018 года. Мне прямо сказали: «Все, что мы делаем в быту, потому что следовали твоим рекомендациям, внезапно стало плохим». Я понял, что мы допустили ошибку. Нужно вовлечь наши общества в процесс перемен. Я считаю, что они чрезвычайно важны для наших обществ. Необходимо вовлечь всех в эти перемены. Нужно показать, что каждый является участником, что у всех есть свое место, то есть в том числе активно развивать новые отрасли экономической деятельности, которые позволяют создавать новые рабочие места быстрее, чем мы упраздняем старые. Нужно понимать, что эта перемена следует за уже упоминавшемся изменением глобализации в рамках открытого капитализма. Средний класс европейских и западных демократий воспринял эту перемену как синоним жертвы. Ему говорили «мы изменим все к лучшему», но он потерял работу. Поэтому сейчас не получится сказать ему: «Климатический переходный процесс — замечательная вещь, потому что ваши дети смогут нормально дышать, но расплачиваться за все придется вам, перемены обрушатся на вашу работу и вашу жизнь, но не на жизнь сильных мира сего, которые живут в богатых районах, в любом случае не ездят на простых машинах и продолжат летать на самолетах по всему миру».
Таким образом, текущий момент подразумевает и смену фазы. Вопрос в том, как перенаправить наши задачи. Нам нужны хорошие стратегии, государственные программы, инвестиции, стимулы. Далее, нужна политическая — в хорошем смысле этого слова — и антропологическая работа для того, чтобы вовлечь наши общества в перемены, сделать их игроками. Нашу программу следует привести в соответствие с этим. Это ключевая составляющая парижского консенсуса. Если у нас сохранится финансовая система, которая не видит разницы между хорошим и плохим для планеты, действий правительств будет всегда недостаточно. Для успешной реализации переходного процесса правила, как мне кажется, должны быть приняты в том числе на уровне Европы и финансовых рынков — как нам уже удалось это сделать в сфере ограничения рисков — для того, чтобы препятствовать инвестициям в ископаемые ресурсы и способствовать капиталовложениям в «зеленые». Интеграция европейского рыка должна это учитывать. Нужно сформировать европейские экологические обязательства, успешно создать систему, которая намного активнее подталкивает к такой деятельности.
Точно так же нам следует скорректировать торговую программу. Глупо менять все правила и требовать жертв, но при этом продолжать выстраивать торговые соглашения со странами мира, которые не прикладывают аналогичных усилия — увидите, этот вопрос встанет с новой американской администрацией. Потому что в таком случае вы говорите вашему сельхозпроизводителю: «Тебе нужно приложить колоссальные усилия, отказаться от глифосата и пестицидов, сделать то и это». Он сделает это, потому что считает, что так правильно. Но одновременно с этим подписывается договор с открытием рынка для продуктов, которые были произведены с ГМО, пестицидами и прочим, потому что такова торговля? Люди все это видят. Поэтому нам нужны торговые соглашения, которые отвечали бы нашей климатической программе, это очень трудная борьба. И по ней до сих пор не существует европейского консенсуса. Я активно сражаюсь за него. Мы сделали его частью европейской борьбы с 2019 года. Здесь просматриваются существенные отличия. Потому что некоторые страны продолжили придерживаться логики открытости и торговли. Я уважаю ее, но торговая переменная все же вторична. Я думаю, что это неправильно с точки зрения эффективности и неприемлемо в политическом плане. Нельзя добиться консенсуса в обществе, если вы требуете усилий от граждан и предприятий, по придерживаетесь совершенно иного курса на международной арене.
— Наш последний вопрос касается вашего отношения к теории государства и суверенитета. Вестфальский суверенитет может сосуществовать с климатическими потребностями?
— Да, потому что лично я не нашел систему лучше, чем вестфальский суверенитет. Эта идея подразумевает, что народ страны выбирает своих руководителей и людей, которые принимают законы. Думаю, что эта система вполне совместима. Если нет, то кто будет решать? Как иначе народ формируется и принимает решения? Не знаю. Нынешний кризис в наших обществах, скорее, представляет собой кризис ответственности. Больше никто не хочет принимать решения и брать на себя ответственность. Ведутся нескончаемые обсуждения, возникают конфликты легитимности, а решать очень трудно, потому что придется встать перед выбором. Но нам всегда будет нужен суверенитет народов. Я очень им дорожу. Им нельзя поступаться, особенно учитывая все то, что я сейчас говорил о предстоящей нам борьбе. Кому вы поручите принимать законы в обществе, если не выбранным вами руководителям? Предприятиям? Мировым тенденциям? Не избранным, но просвещенным руководителям? Лично мне не нравится ни одна из этих систем. Я хочу иметь возможность для выбора каждый день, каждый раз, как меня приглашают на выборы. Я хочу, чтобы они были регулярными, чтобы у нас была живая система. Как бы то ни было, мы нуждаемся не только в существовании этой системы, но и в ее эффективности. А чтобы сделать ее эффективной, нам требуется идеологическое переустройство упоминавшегося консенсуса.
Системы вестфальского суверенитета и их демократии переживают сегодня двойной кризис. Многие проблемы не соответствуют масштабам национальных государств и требуют сотрудничества. Тем не менее это сотрудничество не предполагает растворения народной воли. Здесь требуется правильная артикуляция. Второй кризис — это кризис эффективности демократий. На протяжение нескольких десятилетий у населения западных демократий складывается впечатление, что те больше не могут решать проблемы, потому что увязли в законах, хитросплетениях — я сам вижу это каждый день — и неэффективности. То же самое касается систем, которые объясняют людям, как должно осуществляться то, чего от них требуют. Люди говорят: «Власти не могут обеспечить прогресс, безопасность и т.д.» Нужно вернуть эффективность с помощью механизмов сотрудничества, а также скорректировать наши структуры для более полезного действия. Именно таков кризис демократий — это кризис масштаба и эффективности. Но я не думаю, что это кризис вестфальского суверенитета. Потому что лично я крепко держусь за него и считаю, что ничего лучше нет. Кроме того, во всей моей работе на международном уровне я всегда ставил на первое место суверенитет народов. Каждый раз, когда мы пытались чем-то его подменить, мы создавали проблемы. Поэтому я искренне верю в него.
Именно для этого нужно проводить ту идеологическую работу, о которой я недавно говорил. Дело в том, что наши сограждане переживают своеобразный кризис преломления пространств: гражданин больше не может примирить в себе потребителя, трудящегося и собственное сознание. Потому что все это подверглось воздействию глобализации, и в определенный момент взаимодействие становится непоследовательным. Выступающий за борьбу с потеплением климата гражданин вступает в конфликт с потребителем, который хочет покупать все дешевле, и трудящимся, который хочет дальше работать на заводе со своим сыном. Нам не удалось примирить это. Новый консенсус должен помочь добиться примирения климатической программы, технологических факторов и суверенитета с помощью их интеграции в работу предприятий, финансовой и политической системы. Это вызов огромных масштабов. Но мы постепенно решаем эту задачу. Несмотря на желание опустить руки, которое может возникнуть на середине пути. Потому я считаю, что нам следует продолжать движение к этой цели. Масштабные преобразования должны позволить нам сохранить высокую активность: формирование нового сотрудничества, рискованные шаги, осмысление главных переходных процессов в мире. Тем не менее они не должны подвести нас к отказу от основ: суверенитета народа, основополагающих прав и свобод. Потому что они под угрозой.
В таких условиях многие люди говорят: «Упраздним национальный суверенитет, пусть крупнейшие предприятия сами определяют направление развития мира». Другие говорят: «Свободно выраженный народный суверенитет не так эффективен, как просвещенный диктатор или божий закон». Сегодня мы видим возвращение теократий, авторитарных систем. Сравните картину современного мира с тем, что было 15 лет назад: между ними очень большие отличия. Демократический народный суверенитет — это сокровище, которое нужно бережно хранить.
— Спасибо!
— Вам спасибо! В настоящий момент для меня очень важно — в этом плане ваша работа играет ключевую роль — чтобы размышления на эту тему продолжались, а мы смогли выстроить диалог и процесс. С помощью вашего вклада и мыслей мы должны способствовать этому обсуждению по всей Европе, пролить свет на наш общий интерес и силу наших предложений. Я считаю, что нужно создавать другой мир. Мы уже пошли по этому пути, но эта работа заслуживает более четкого представления.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.