сжигая дни джеймса солтера
Сжигая дни джеймса солтера
With deepest gratitude
to my wife, Kay, and Bill Benton
for their invaluable help
Certain names in this book have been changed to avoid possible embarrassment to individuals living or dead. The altered names are: (Chapter One) Faith; (Chapter Three) Anita; (Chapter Four) Miss Cole, Demont, Neal, Paula, Leland, O’Mara; (Chapter Five) Brax, Miles; (Chapter Six) Garland; (Chapter Nine) Ilena, Miss Bode, Edoardo; (Chapter Ten) the widow Woods, Sis Chandler.
PREFACE
This book is, to some extent, the story of a life. Not the complete story which, as in almost any case, is beyond telling — the length would be too great, longer than Proust, not to speak of the repetition.
What I have done is to write about people and events that were important to me, and to be truthful though relying, in one place or another, on mere memory. Your language is your country, Léautaud said, but memory is also, as well as being a measure, in its imprint, of the value of things. I suppose it could be just as convincingly argued that the opposite is true, that what one chooses to forget is equally revealing, but put that aside. Somehow I hear the words of E. E. Cummings in The Enormous Room: Oh, yes, Jean, he wrote, I do not forget, I remember Plenty …
Apart from my own memory I have relied on the memories of others, as well as on letters, journals, and whatever else I could find.
If you can think of life, for a moment, as a large house with a nursery, living and dining rooms, bedrooms, study, and so forth, all unfamiliar and bright, the chapters which follow are, in a way, like looking through the windows of this house. Certain occupants will be glimpsed only briefly. Visitors come and go. At some windows you may wish to stay longer, but alas. As with any house, all within cannot be seen.
I was led to write this book by my editor, Joe Fox, who had read a kind of personal essay — not conceived of as a chapter — called “The Captain’s Wife” in Esquire in 1986, and urged me to write more. After some hesitation, I began.
I found it difficult, more perhaps than will be apparent, to write about myself. I had, as will be shown in the second chapter, come to believe that self was not the principal thing, and I lived that way for a long time. Also, to revisit the past was like constantly crossing a Bergschrund, a deep chasm between what my life had been before I changed it completely and what it was afterwards.
As a result, the writing was slow. Wearied by self-revelation, I would stop for months before starting in again. The sad part is that near the last, Fox, who had stood by loyally the entire time, died before seeing the concluding pages. It is to him that the book owes its existence.
In the past I have written about gods and have sometimes done that here. It seems to be an inclination. I do not worship gods but I like to know they are there. Frailty, human though it may be, interests me less. So I have written only about certain things, the essential, in my view, the world as it was, at least for me.
In youth it feels one’s concerns are everyone’s. Later on it is clear that they are not. Finally they again become the same. We are all poor in the end. The lines have been spoken. The stage is empty and bare.
Before that, however, is the performance.
PRONAOS
THE TRUE CHRONICLER of my life, a tall, soft-looking man with watery eyes, came up to me at the gathering and said, as if he had been waiting a long time to tell me, that he knew everything. I had never seen him before.
I was in my fifties. He was not much older but somehow seemed an ancient figure. He remembered me when I was an infant riding in a horse-drawn carriage on Hope Avenue in Passaic. He named my birthday, “June tenth, 1925, am I right? Your picture was in The New York Times when you were a captain in Korea and had just shot down three planes. You married a girl from Washington, D.C. You have four children.”
He went on and on. He knew intimate details, some a bit mixed up, like a man whose pockets are filled with scraps of paper. His name was Quinton; he worked in a post office and was called, I learned later, the Historian, derisively, as if his passion were useless and even embarrassing. As if it were an attempt to try to be of some importance. “You went to Horace Mann,” he said. “The football coach was Tillinghast.”
In fact, the football coach was a bandy-legged, graying man named Tewhill. Tillinghast was headmaster. I felt it was a minor error.
There is your life as you know it and also as others know it, perhaps incorrectly, but to which some importance must be attached. It is difficult to realize that you are observed from a number of points and the sum of them has validity.
His wife was begging him to leave me alone. I was astonished at what he knew. “Forty-four State Street. That was your grandmother’s house, right? She served you lentil soup and steak when your father brought you to visit — he hired a cab once a month.”
The run-down frame house on the corner with cement steps going into the yard, and the unvarying meal of which I was fond, on a square table in the kitchen, followed by the hour afterwards when, with nothing to do, I sat on the back steps while my father talked to his mother, telling her of things he was doing and comforting her, I suppose. The driver sat silently waiting in the cab.
My father and I made these journeys together. My mother never came. Up the West Side of Manhattan along the river, vacant Sunday morning, looking out the window, the endless drab apartment buildings on one side and in the distance, gleaming, the new George Washington Bridge. Cigar smoke, fragrant and sickening, fled past the top of the glass near my father as he sat musing, sometimes humming softly to himself. Over the driver’s radio came the impassioned words of the fervent anti-Semitic priest who broadcast every Sunday, Father Coughlin. His repeated fierce phrases beat against me. These were lean times. The driver was earning five dollars for the trip, including waiting for two hours before taking us back. It was a different driver always, the cab hailed on the street and quickly hired.
We passed beneath the great fretted tower at the east end of the bridge, always significant to me since the time my father said a restaurant had been planned for the very top of it. There was an elevator within the steel framework and we had once gone up in it, perhaps in my imagination, even the Olympian view.
The Hudson was the river of my youth, the river of sunset and wedding cake dayliners, my own river though I never so much as felt a drop of its water on my hand or brow. I had walked across the bridge more than once, leaning over the railing to look down at the dark water an infinite distance below, sometimes lucky enough to see a white excursion boat plow past, its sunny upper deck filled with chairs like an auditorium with the roof gone. Once a year in a long line towards the sea the fleet lay at anchor, cruisers named for distant cities and broad battleships later sunk at Pearl Harbor. From somewhere along the shore, launches took you out to visit them. I had gone several times, climbed the steel ladders and stood beneath the tremendous guns. The crew in their white, wide-bottomed trousers, the manly officers, the wooden decks — it was something of which to be proud, the sole defense of the innocent and unarmed republic in which I was born.
On the far side, above the green bulk of the Palisades, was another landmark, a nightclub called the Riviera — a gambling club I had heard, Le Corbusier — like and modern — that at one time burned to the ground and was rebuilt. It was related through its owner to an order of earlier, legendary places, the Silver Slipper, Cotton Club, and others.
Номер 69. Сан-Антонио. Вперед, мужичка! (1969)
Номер 69. Сан-Антонио. Вперед, мужичка! (1969)
Логично, что комиссару Сан-Антонио достался номер 69. Трудность заключалась только в том, чтобы выбрать из 180 книг серии самую любимую. В конце концов мы отдали предпочтение роману «Вперед, мужичка!»: во-первых, по причине ностальгии (эта книжка была одной из первых, прочитанных нами в юности), а во-вторых, потому что она вышла в эротическом 1969 году, что сообщает нашему рейтингу определенную последовательность. «Вперед, мужичка!» содержит все ингредиенты, составившие славу Сан-Антонио: полицейскую интригу с горами трупов, постельные сцены и драки, выдающуюся языковую изобретательность («Я сделал карьеру, владея лексиконом в 300 слов. Остальные придумал сам», — впоследствии заявлял писатель) и авторские разглагольствования обо всем и ни о чем. Первые романы Сан-Антонио, опубликованные в 1950-х годах, пародировали написанные на арго опусы «черной серии» Питера Чейни; они уже были уморительно смешными, но настоящий вынос мозга начался позже. С конца 1960-х Фредерик Дар начинает понемногу распоясываться — ободренный стойким коммерческим успехом, позволяет себе всякое, отпускает удила, но при этом его тексты становятся все лучше… с литературной точки зрения! Его словесный креатив достиг пика в 1970–1980-х годах, хотя корнями он уходит как раз в роман «Вперед, мужичка!», действие которого разворачивается в России, в чудесном городе Брадевостоке, и в котором фигурирует, например, женский персонаж по имени Александра Слабанапередковская. Потрясающее чувство — непосредственно присутствовать при рождении настоящего юмориста. Сан-Антонио — это помесь Рабле, Селина и Кено, но в то же время он не подражает ни одному из них. Сан-Антонио не только обрел собственный голос, он создал новый романный жанр — детектив-пародию с дебильным юмором, персонажами-придурками, невообразимыми ситуациями и гениальной в своем убожестве игрой слов. Короче говоря, Сан-А пишет как… Сан-А. Его непристойная игривость и чувство свободы сняли с французского романа 1950-х сковывавшие его путы успешнее, чем Роб-Грийе и Бекетт вместе взятые. Сан-Антонио революционизировал литературу, это очевидно, но стоит начать анализировать его прозу, как сам превращаешься в посмешище, подобно Анри Бергсону, попытавшемуся объяснить, почему смешны анекдоты. Сан-Антонио делает нечто обратное тому, что предпринял Бергсон в «Смехе»: на механику накладывает живую ткань. Он выворачивает наизнанку нуар, затмевая его блеском своего остроумия.
Роман начинается со свадьбы. Сан-Антонио женится на русской толстухе (не по-настоящему: она дочь покойного советского ученого). И — пошло-поехало! «Несмотря на свое чарующее имя, от которого веет степью, тройкой на заснеженной дороге и любовными романами доктора Живот-Жива-Жиго, Наташа — подлинная сарделька, уж вы мне поверьте! Русская сарделька! Она похожа на самую большую из матрешек, какими торгуют на московских базарах. Пухлая, толстопопая, пузатая, мордастая, белобрысая, с румяными щеками и жесткими усами, с шеей цвета сала, с мягкой и пышной, как подушка, грудью, ротиком куриной гузкой, с низким лбом и жирными окороками, ее ноги — пара столбов в серо-коричневых хлопчатобумажных чулках, ее игривые глазки — ни дать ни взять два кружка трюфеля на ломте фуа-гра, — эта прелестная юная девушка тридцати двух лет от роду олицетворяет сладострастие так же верно, как господин Франсиско Франко — демократию». Мы всего лишь на второй странице, а роскошества сыплются как из рога изобилия: тут и свадебная речь Берюрье, и глубокомысленные рассуждения комиссара о туризме, и слово «да», и бесконечная игра слов, и витиеватые метафоры («разочарование нарисовалось на его лице, как цифры на номерном знаке автомобиля»; «он рассмеялся с таким сарказмом, что, услышь его смех сам дьявол, немедленно записал бы его на пленку, чтобы изучить в спокойной обстановке»). Фредерик Дар пишет не столько для широкого читателя, сколько для себя, он откровенно развлекается, спасается от скуки. Именно по той причине, что его книги из серии «Черный роман» продавались на привокзальных прилавках, он стал самым незакомплексованным писателем ХХ века. Представьте себе Сименона с карикатурами Дюбу! Сочность его письма — побочный рабочий эффект: писал он исключительно ради заработка и сам не заметил, как стал мастером. Вряд ли его издатель Арман де Каро предполагал, что ему в руки попадут столь сумбурные и изобретательные рукописи. Но французам он понравился, и произошло возрождение Рабле. Для молодого читателя 1970-х, воспитанного на школьном разборе «Западни» Золя, это был шок. Сан-Антонио, посвистывая, звал его на перемену. Сан-Антонио изменил мою жизнь: прочитав «Вперед, мужичка!», я категорически отверг занудство — и как читатель, и как писатель. Я читаю, чтобы удрать от действительности, и пишу, чтобы в нее вернуться. Благодаря Дару я знаю, что это возможно, — чтение для меня превратилось в освободительный звонок на перемену. Познакомившись с Даром, я понял, что литература — это лучшее, чем можно занять свой день и спастись от клаустрофобии.
Последняя шутка Фредерика Дара не пришлась мне по вкусу — он взял да и помер. Он так часто писал о смерти, что в конце концов привлек к себе ее внимание. Сан-Антонио покинул нас 11 лет назад — это случилось 6 июня 2000 года. Фредерик Дар родился в 1921 году в Бургуэн-Жальё, в Изере, вначале публиковался под своим настоящим именем, но в 1949-м написал «Сведи с ним счеты» («Reglez-lui son compte») и превратился в комиссара Сан-А. Дальнейшее хорошо известно: 180 романов общим тиражом больше 270 миллионов экземпляров, восхищенный отзыв Кокто, дружба с Альбером Коэном, переписка с Сименоном, диссертации по семиотике, семантике и филологии. Он получил все почести и награды, кроме одной: его так и не избрали членом Французской академии (чем это учреждение навсегда себя дискредитировало). Жизнь Фредерика Дара была отмечена двумя огромными несчастьями: в 1965-м он совершил попытку самоубийства через повешение, а в 1983-м была похищена его дочь Жозефина. Будь он сейчас с нами, добавил бы: «Ты еще забыл про мое рождение!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Читайте также
«Как ветер — вперед и вперед. »
«Как ветер — вперед и вперед. » Как ветер — вперед и вперед! Но ветру — всегда непокорным. Под легкою поступью лед Становится зыбким и черным. Под воду уходит стезя, Взбирается льдина на льдину, С одной на другую скользя, Преграды разрушу и сдвину. По льдинам, по
Глава шестая «ВПЕРЕД, ТОЛЬКО ВПЕРЕД!»
Глава шестая «ВПЕРЕД, ТОЛЬКО ВПЕРЕД!» Начался второй этап партизанской войны в Никарагуа. За год в стране многое изменилось. Появились другие люди. В мае 1929 года в Манагуа прибыл новый советник посольства США — Мэтью Элтинг Ханна, а 16 декабря 1929 года он стал
Сан — Антонио
Сан — Антонио В дневное время Сан — Антонио гораздо больше мексиканский, чем американский город, но все же это Мексика не настоящая (тут слишком чисто), а с глянцевитой видовой открытки. В местном соборе под непрерывный стрекот вентиляторов, висевших над фигурами святых,
Глава седьмая Вперед, только вперед!
Глава седьмая Вперед, только вперед! Закончился еще один этап в жизни 1-й гвардейской танковой. Но надо было решать новые, не менее трудные боевые задачи. Войска Западного фронта готовились к наступлению.Именно на волоколамском направлении гитлеровцам удалось вбить
Луис Антонио де Вильена
Луис Антонио де Вильена В кинотеатреЛу?ис Анто?нио де Вилье?на (1951) – испанский поэт, прозаик, эссеист и переводчик.В книге «100 испанцев и секс» поэт, эссеист, литературный критик и испанский переводчик рассказывает о событиях своей юности: «В Мадриде был легендарный
Творения Антонио Гауди
Творения Антонио Гауди …Гауди – «конструктор 1900 года», мастер своего дела, строитель в камне, железе, кирпиче… Ле Корбюзье Как уже было замечено выше, Антонио Гауди принадлежит авторство огромного количества больших и малых произведений архитектурного искусства.
Глава 45 Сант-Антонио
Глава 45 Сант-Антонио В это время (т. е. в начале 1846 г.) мы получили известие, что генерал Медина, назначенный правительством главнокомандующим регулярными войсками в отсутствие генерала Риберы, вместе с несколькими эмигрантами из Восточного государства, которые после
АНТОНИО ВИВАЛЬДИ
АНТОНИО ВИВАЛЬДИ 4 МАРТА 1678 — 28 ИЮЛЯ 1741АСТРОЛОГИЧЕСКИЙ ЗНАК: РЫБЫНАЦИОНАЛЬНОСТЬ: ИТАЛЬЯНЕЦМУЗЫКАЛЬНЫЙ СТИЛЬ: БАРОККОЗНАКОВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ: «ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА» (1723)ГДЕ ВЫ ЕГО СЛЫШАЛИ: В БЕССЧЕТНОМ КОЛИЧЕСТВЕ ФИЛЬМОВ И ТЕЛЕСЕРИАЛОВ, НАЧИНАЯ С «КЛАНА СОПРАНО»,
Глава 7. Вперед, только вперед!
Глава 7. Вперед, только вперед! Закончился еще один этап в жизни 1-й гвардейской танковой. Но надо было решать новые, не менее трудные боевые задачи. Войска Западного фронта готовились к наступлению.Именно на волоколамском направлении гитлеровцам удалось вбить наиболее
Вперед, только вперед!
Вперед, только вперед! Хорошо лететь над ледяными просторами Крайнего Севера в ясный солнечный день! Воздух необычайно прозрачен. Видимость превосходная. Видишь на такое расстояние, какого никогда не охватит глаз летчика в полете над землей.До острова Рудольфа, самой
За кормой мыс Сан-Антонио
За кормой мыс Сан-Антонио Он не заметил, как ночь накрыла море черной шапкой. Воспоминания заставили его на время оторваться от действительности. Когда он вновь посмотрел на горизонт, земли не было. Мелькнуло в голове: «Прошли Kубу Как он не заметил, черт побери?» Так
Глава XVIII Продолжает выпускать «Вперед». «Пурпурная ласточка». Удивительный литературный подвиг. Отзывы прессы о журнале «Вперед». Последнее слово издателя. Воспоминания Чарлза Олливанта. Неудача журнала. Болезнь.
Глава XVIII Продолжает выпускать «Вперед». «Пурпурная ласточка». Удивительный литературный подвиг. Отзывы прессы о журнале «Вперед». Последнее слово издателя. Воспоминания Чарлза Олливанта. Неудача журнала. Болезнь. Январский номер журнала «Вперед» за 1870 год содержал
«ВПЕРЕД, ТОЛЬКО ВПЕРЕД!»
«ВПЕРЕД, ТОЛЬКО ВПЕРЕД!» Клара Цеткин уже на протяжении двух лет боролась всеми методами, легальными и нелегальными, против безумия войны, чей кровавый сапог упрямо растаптывал цветущие человеческие жизни, плодородные земли, города и деревни. Кто в состоянии обуздать это
Вперед и только вперед!
Вперед и только вперед! — Он оставил свой телефон. Что делаем, парни? — Звоним. И соглашаемся, — уверенно сказал Джим.— Но тогда мы станем зависимы от этого мужика — недоверчиво протянул Робби.— Если мы не станем зависимы от этого мужика, мы станем независимыми и никому
18 августа. Родился Антонио Сальери (1750) Антонио заели
18 августа. Родился Антонио Сальери (1750) Антонио заели 18 августа 1750 года в Венеции родился Антонио Сальери, композитор с самой злосчастной репутацией за всю историю мировой симфонической музыки, если не считать Александра Локшина, которого сам Шостакович называл гением и