самый лучший день автор книги

Самый лучший день автор книги

Самый счастливый день

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

– Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак, «Мой самый счастливый день».

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: «Мой самый надежный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь.

Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока – это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами.

И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю.

Хотя именно, в эти дни я мог бы добиться от них всего, чего угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…

Но я очень переживал.

Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

– Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

– Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях.

Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошел… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! – решил я. – Может быть, к вечеру все пройдет».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг».

Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате.

А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют… – думал я, – значит, происходит что-то серьезное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым.

Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья все не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, – рассуждал я. – А потом…» Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой.

Действовать надо было быстро, решительно. Но как.

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется… И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются…

Источник

Самый счастливый день — Анатолий Алексин

Учи­тель­ница Вален­тина Геор­ги­евна сказала:

– Зав­тра насту­пают зим­ние кани­кулы. Я не сомне­ва­юсь, что каж­дый ваш день будет очень счаст­ли­вым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счаст­ли­вый день. Я в этом не сомне­ва­юсь! Вот о нем напи­шите домаш­нее сочи­не­ние. Луч­шую работу я про­чту вслух, всему классу! Итак, «Мой самый счаст­ли­вый день».

Я заме­тил: Вален­тина Геор­ги­евна любит, чтобы мы в сочи­не­ниях обя­за­тельно писали о чем-нибудь самом: «Мой самый надеж­ный друг», «Моя самая люби­мая книга», «Мой самый счаст­ли­вый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссо­ри­лись. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встре­чали где-то у зна­ко­мых и вер­ну­лись домой очень поздно. А утром не раз­го­ва­ри­вали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошу­мели, поспо­рили и поми­ри­лись. А то ходят как-то осо­бенно спо­койно и раз­го­ва­ри­вают со мной как-то осо­бенно тихо, будто ничего не слу­чи­лось. Но я‑то в таких слу­чаях все­гда чув­ствую: что-то слу­чи­лось. А когда кон­чится то, что слу­чи­лось, не поймешь.

Они же друг с дру­гом не раз­го­ва­ри­вают! Как во время болезни… Если вдруг под­ни­ма­ется тем­пе­ра­тура, даже до сорока – это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами.

И вообще, мне кажется, чем выше тем­пе­ра­тура, тем легче бывает опре­де­лить болезнь. И выле­чить… А вот когда одна­жды врач посмот­рел на меня как-то очень задум­чиво и ска­зал маме: «Тем­пе­ра­тура-то у него нор­маль­ная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в пер­вый день зим­них кани­кул у нас дома было так спо­койно и тихо, что мне рас­хо­те­лось идти на елку.

Когда мама и папа ссо­рятся, я все­гда очень переживаю.

Хотя именно, в эти дни я мог бы добиться от них всего, чего угодно! Сто­ило мне, к при­меру, отка­заться от елки, как папа сразу же пред­ло­жил мне пойти в пла­не­та­рий. А мама ска­зала, что с удо­воль­ствием пошла бы со мной на каток. Они все­гда в таких слу­чаях ста­ра­ются дока­зать, что их ссора никак не отра­зится на моем жиз­нен­ном уровне. И что она вообще ника­кого отно­ше­ния ко мне не имеет…

Но я очень переживал.

Осо­бенно мне стало грустно, когда за зав­тра­ком папа спро­сил меня:

– Не забыл ли ты поздра­вить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сто­рону, сказала:

– При­неси отцу газету. Я слы­шала: ее только что опу­стили в ящик.

Она назы­вала папу «отцом» только в ред­чай­ших случаях.

Это во-пер­вых. А во-вто­рых, каж­дый из них опять убеж­дал меня: «Что бы там между нами ни про­изо­шло, это каса­ется только нас!»

Но на самом деле это каса­лось и меня тоже. Даже очень каса­лось! И я отка­зался от пла­не­та­рия. И на каток не пошел… «Пусть лучше не раз­лу­ча­ются. Не разъ­ез­жа­ются в раз­ные сто­роны! – решил я. – Может быть, к вечеру все пройдет».

Но они так и не ска­зали друг другу ни слова!

Если бы бабушка при­шла к нам, мама и папа, я думаю, поми­ри­лись бы: они не любили огор­чать ее. Но бабушка уехала на десять дней в дру­гой город, к одной из своих «школь­ных подруг».

Она почему-то все­гда ездила к этой подруге в дни кани­кул, будто они обе до сих пор были школь­ни­цами и в дру­гое время никак встре­титься не могли.

Я ста­рался не выпус­кать своих роди­те­лей из поля зре­ния ни на минуту. Как только они воз­вра­ща­лись с работы, я сразу же обра­щался к ним с такими прось­бами, кото­рые застав­ляли их обоих быть дома и даже в одной комнате.

А просьбы мои они выпол­няли бес­пре­ко­словно. Они в этом прямо-таки сорев­но­ва­лись друг с дру­гом! И все время как бы тай­ком, неза­метно погла­жи­вали меня по голове. «Жалеют, сочув­ствуют… – думал я, – зна­чит, про­ис­хо­дит что-то серьезное!»

Учи­тель­ница Вален­тина Геор­ги­евна была уве­рена, что каж­дый день моих зим­них кани­кул будет очень счастливым.

Она ска­зала: «Я в этом не сомне­ва­юсь!» Но про­шло целых пять дней, а сча­стья все не было.

«Отвык­нут раз­го­ва­ри­вать друг с дру­гом, – рас­суж­дал я. – А потом…» Мне стало страшно. И я твердо решил поми­рить маму с папой.

Дей­ство­вать надо было быстро, реши­тельно. Но как.

Я где-то читал или даже слы­шал по радио, что радость и горе объ­еди­няют людей. Конечно, доста­вить радость труд­нее, чем горе. Чтобы обра­до­вать чело­века, сде­лать его счаст­ли­вым, надо потру­диться, поис­кать, поста­раться. А испор­тить настро­е­ние легче всего! Но не хочется… И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сде­лал бы невоз­мож­ное: полу­чил бы чет­верку по гео­мет­рии. Мате­ма­тичка гово­рит, что у меня нет ника­кого «про­стран­ствен­ного пред­став­ле­ния», и даже напи­сала об этом в письме, адре­со­ван­ном папе. А я вдруг при­ношу чет­верку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются…

Но это были мечты: никто еще не полу­чал отме­ток во время каникул!

Какую же радость можно было доста­вить роди­те­лям в эти дни?

Я решил про­из­ве­сти дома уборку. Я долго возился с тряп­ками и со щет­ками. Но беда была в том, что мама нака­нуне Нового года сама целый день уби­ра­лась. А когда моешь уже вымы­тый пол и выти­ра­ешь тряп­кой шкаф, на кото­ром нет пыли, никто потом не заме­чает твоей работы.

Мои роди­тели, вер­нув­шись вече­ром, обра­тили вни­ма­ние не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

– Делал уборку! – сооб­щил я.

– Очень хорошо, что ты ста­ра­ешься помочь маме, – ска­зал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поце­ло­вала меня и погла­дила по голове, как какого-нибудь круг­лого сироту.

На сле­ду­ю­щий день я, хоть были кани­кулы, под­нялся в семь утра, вклю­чил радио и стал делать гим­на­стику и обти­ра­ние, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квар­тире, громко дышал и брызгался.

– Отцу тоже не мешало бы этим заняться, – ска­зала мама, не глядя на папу.

А папа погла­дил меня по шее… Я чуть не расплакался.

Одним сло­вом, радость не объ­еди­няла их. Не при­ми­ряла… Они радо­ва­лись как-то порознь, в одиночку.

И тогда я пошел на край­ность: я решил объ­еди­нить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы забо­леть. Я готов был все кани­кулы про­ле­жать в постели, метаться в бреду и гло­тать любые лекар­ства, лишь бы мои роди­тели вновь заго­во­рили друг с дру­гом. И все было бы снова, как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сде­лать вид, что я забо­лел тяжело, почти неиз­ле­чимо. Но, к сожа­ле­нию, на свете суще­ство­вали гра­дус­ники и врачи.

Оста­ва­лось только исчез­нуть из дома, вре­менно потеряться.

В тот же день вече­ром я сказал:

– Пойду к Могиле. По важ­ному делу!

Могила – это про­звище моего при­я­теля Женьки. О чем бы Женька ни гово­рил, он все­гда начи­нал так: «Дай слово, что Никому не рас­ска­жешь!» Я давал. «Могила?» – «Могила!» – отве­чал я.

И что бы ни рас­ска­зы­вали Женьке, он все­гда уве­рял: «Нико­гда! Никому! Я – могила!» Он так долго всех в этом уве­рял, что его и про­звали Моги­лой. В тот вечер мне нужен был чело­век, кото­рый умел хра­нить тайны!

– Ты надолго? – спро­сил папа.

– Нет. Минут на два­дцать. Не больше! – отве­тил я.

И крепко поце­ло­вал папу.

Потом я поце­ло­вал маму так, будто отправ­лялся на фронт или на Север­ный полюс. Мама и папа пере­гля­ну­лись. Горе еще не при­шло к ним. Пока была лишь тре­вога. Но они уже чуть-чуть сбли­зи­лись. Я это почув­ство­вал. И пошел к Женьке.

Когда я при­шел к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

– Пра­вильно! Давно пора! Можешь не вол­но­ваться: никто не узнает. Могила!

Женька поня­тия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убе­гали, пря­та­лись и скрывались.

– Каж­дые пять минут ты будешь зво­нить моим роди­те­лям и гово­рить, что очень ждешь меня, а я еще не при­шел… Пони­ма­ешь? Пока не почув­ству­ешь, что они от вол­не­ния схо­дят с ума. Не в бук­валь­ном смысле, конечно…

– А зачем это? А?! Я – никому! Нико­гда! Могила. Ты знаешь…

Но разве я мог рас­ска­зать об этом даже Могиле?

Женька начал зво­нить. Под­хо­дили то мама, то папа – в зави­си­мо­сти от того, кто из них ока­зы­вался в кори­доре, где на сто­лике стоял наш телефон.

Но после пятого Жень­ки­ного звонка мама и папа уже не ухо­дили из коридора.

А потом они сами стали звонить…

– Он еще не при­шел? – спра­ши­вала мама. – Не может быть! Зна­чит, что-то случилось…

– Я тоже вол­ну­юсь, – отве­чал Женька. – Мы должны были встре­титься по важ­ному делу! Но, может быть, он все-таки жив.

– Это сек­рет! Не могу ска­зать. Я поклялся. Но он очень спе­шил ко мне… Что-то случилось!

– Ты не пере­жи­май, – пре­ду­пре­дил я Могилу. – У мамы голос дрожит?

– Пока что не очень. Но задро­жит в пол­ную силу! Можешь не сомне­ваться. Уж я‑то…

Мне было жалко маму и папу. Осо­бенно маму… Папы в таких слу­чаях бывают как-то спо­кой­нее. Я давно это заме­тил. А мама… Но я дей­ство­вал ради высо­кой цели! Я спа­сал нашу семью. И нужно было пере­сту­пить через жалость!

Меня хва­тило на час.

– Что она ска­зала? – спро­сил я у Женьки после оче­ред­ного мами­ного звонка.

Источник

Анатолий Алексин — Самый счастливый день: Рассказ

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

– Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак, «Мой самый счастливый день».

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: «Мой самый надежный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь.

Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока – это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами.

И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю.

Хотя именно, в эти дни я мог бы добиться от них всего, чего угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…

Но я очень переживал.

Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

– Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

– Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях.

Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошел… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! – решил я. – Может быть, к вечеру все пройдет».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг».

Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате.

А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют… – думал я, – значит, происходит что-то серьезное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым.

Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья все не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, – рассуждал я. – А потом…» Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой.

Действовать надо было быстро, решительно. Но как.

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется… И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются…

Но это были мечты: никто еще не получал отметок во время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щетками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы.

Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

– Делал уборку! – сообщил я.

– Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, – сказал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.

На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

– Отцу тоже не мешало бы этим заняться, – сказала мама, не глядя на папу.

А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они радовались как-то порознь, в одиночку.

И тогда я пошел на крайность: я решил объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И все было бы снова, как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

В тот же день вечером я сказал:

– Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила – это прозвище моего приятеля Женьки. О чем бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что Никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» – «Могила!» – отвечал я.

И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я – могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой. В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

– Ты надолго? – спросил папа.

– Нет. Минут на двадцать. Не больше! – ответил я.

И крепко поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе еще не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошел к Женьке.

Когда я пришел к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

– Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!

Женька понятия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.

– Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждешь меня, а я еще не пришел… Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно…

– А зачем это? А?! Я – никому! Никогда! Могила. Ты знаешь…

Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?

Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа – в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора.

А потом они сами стали звонить…

– Он еще не пришел? – спрашивала мама. – Не может быть! Значит, что-то случилось…

– Я тоже волнуюсь, – отвечал Женька. – Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он все-таки жив.

– Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне… Что-то случилось!

– Ты не пережимай, – предупредил я Могилу. – У мамы голос дрожит?

– Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то…

Мне было жалко маму и папу. Особенно маму… Папы в таких случаях бывают как-то спокойнее. Я давно это заметил. А мама… Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!

Меня хватило на час.

– Что она сказала? – спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.

– «Мы сходим с ума»! – радостно сообщил Женька. Он был в восторге.

– Она сказала: «Мы сходим…»? Именно – мы? Ты это точно запомнил?

– Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить, – сказал Женька. – Пусть позвонят в милицию, в морг…

Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно.

И на цыпочках вошел в коридор.

Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза… Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно!

Вдруг они вскочили… Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

Источник

Алексин «Самый счастливый день»

Анатолий Алексин «Самый счастливый день»

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

— Завтра начинаются зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нём напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу. Итак, «Мой самый счастливый день»!

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чём-нибудь самом:

«Мой самый надёжный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом.

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймёшь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни. Если вдруг поднимается температура, даже до сорока — это не так уж страшно: её можно сбить лекарствами. И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить. А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная. », мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на ёлку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно. Стоило мне, к примеру, отказаться от ёлки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на моём жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет.

Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

— Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

— Принеси отцу газету. Я слышала: её только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это во-первых. А. во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

На самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошёл. «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! — решил я. — Может быть, к вечеру всё пройдёт».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать её. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг». Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И всё время как бы тайком, незаметно, поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют, — думал я, — значит, происходит что-то серьёзное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья всё не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, — рассуждал я. — А потом. » Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой. Действовать надо было быстро, решительно. Но как.

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется. И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четвёрку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четвёрку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются. Но это были мечты: никто ещё не получал отметок во время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щётками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись с работы, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

— Была уборка! — сообщил я.

— Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, — сказал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.

На следующий день я, хоть были и каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

— Отцу тоже не мешало бы этим заняться, — сказала мама, не глядя на папу.

А папа погладил меня по шее. Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла. Они радовались как-то порознь, в одиночку. И тогда я пошёл на крайность: я решил объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И всё было бы снова, как прежде. Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел — тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

В тот же день, вечером, я сказал:

— Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила — это прозвище моего приятеля Женьки. О чём бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» — «Могила!» — отвечал я. И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я — могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой.

В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

— Ты надолго? — спросил папа.

— Нет. Минут на двадцать. Не больше! — ответил я. И крепко поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе ещё не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошёл к Женьке.

Когда я пришёл к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

— Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!

Женька понятия ни о чём не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.

— Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждёшь меня, а я ещё не пришёл. Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно.

— А зачем это? А? Я — никому! Никогда! Могила. Ты знаешь.

Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?

Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа — в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора. А потом они сами стали звонить.

— Он ещё не пришёл? — спрашивала мама. — Не может быть! Значит, что-то случилось.

— Я тоже волнуюсь, — отвечал Женька. — Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он всё-таки жив.

— Это секрет. Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне. Что-то случилось!

— Ты не пережимай, — предупредил я Могилу. — У мамы голос дрожит?

— Пока что не очень. Но задрожит в полную силу. Можешь не сомневаться. Уж я-то.

Мне было жалко маму и папу. Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!

Меня хватило на час.

— Что она сказала? — спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.

— Мы сходим с ума! — радостно сообщил Женька.

— Она сказала: «Мы сходим. »? Именно — мы? Ты это точно запомнил?

— Умереть мне на этом месте! Но надо их ещё немного помучить, — сказал Женька. — Пусть позвонят в милицию, в морг.

Я помчался домой. Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. И на цыпочках вошёл в коридор. Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза. Они страдали вместе, вдвоём. Это было прекрасно! Вдруг они вскочили. Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днём был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

Источник