с днем рождения северянину

Начав в дореволюционной России с шумной и скандальной славы эгофутуриста и автора «Громокипящего кубка», где его знали, публиковали, обсуждали и осуждали, в послереволюционной России о нем забыли, вычеркнув из русской культуры, как и многих других поэтов, писателей и художников первой волны эмиграции.

Удивлению поэта, которого в той жизни и в той России знали все, не было предела, когда вдруг оказалось, что русские офицеры, вступившие на территорию Эстонии в 1940-м году, даже не слышали его имени, не говоря уже о том, чтобы читать его стихи. До революции его поэзию называли двусмысленной, после революции с двусмысленностью было покончено.

Стихи Игоря Северянина стали однозначно декадентскими и контрреволюционными, а поэт превратился в персону нон-грата. Вспомнили о поэте незадолго до перестройки: первый томик стихов вышел ровно через шестьдесят лет (в 1978) после его эмиграции из России в 1918.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной Вы проходите морево.
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.

Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная.
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено.
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная.
Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым.
К Энзель, 1911

Игорь Северянин жил в очень непростое время, когда в воздухе неуловимо витали страх и ожидание неминуемой катастрофы. Поэт уловил эти настроения задолго до того, как катастрофа стала реальностью. Йохан Хейзинга, написавший «Человека играющего», книгу на все времена и сезоны, как-то заметил, что маскарады являются явным и несомненным признаком упадка, его последним проявлением.

Северянин со своей шутовской манерой и иронией попал точно в нерв уходящей эпохи, в которой сама жизнь превратилась в маскарад. Но сочетая серьезность с иронией, Игорь Северянин сумел остаться серьезным настолько, чтобы его не принимали слишком всерьез, и настолько ироничным, чтобы не стать посмешищем.

Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали ‘pastilles’!

Анастасия Чеботаревская, Федор Сологуб, Игорь Северянин (сидят);
Владимир Сидоров (Вадим Баян), Борис Богомолов (стоят).

Город воспринимался Игорем-Северяниным с большой долей иронии, особенно по отношению к жизни мещан и обывателей. Его первые поэзы, принесшие ему шумную славу и все, что ей сопутствовало (женщины, цветы, комфорт, деньги, вино…), не смогли заглушить память сердца.

Шексна моя, и Ягорба, и Суда,
Где просияла первая любовь,
Где стать поэтом, в силу самосуда,
Взбурлённая мне предрешила кровь

Брак Домонтовича (Шеншиной) с Лотарёвым был мезальянсом. Они не были парой ни по происхождению, ни по возрасту: она была старше Василия Петровича почти на двадцать пять лет. Но породниться со старинным родом и вдовой генерала было лестно для молодого двадцатичетырехлетнего адьютанта.

Ах, всякий знает рижский штранд! –
Когда с ней встретился за кофе
У Горна юный адъютант.
Он оказался Лотарёвым,
Впоследствии моим отцом;
Он мать увлёк весенним зовом,
И всё закончилось венцом.

1890-e

Игорь Лотарев в возрасте шести лет. 1893

Через год у супругов родился сын. Наталье Степановне было тогда уже … пятьдесят. Неравенство почти сразу сказалось на отношениях супругов: молодой офицер любил кутежи, вино и женщин, а Наталья Степановна предпочитала музыку, оперу,

Игорь Северянин. 1910-е гг.

Якобы здесь жили семь сестер-помещиц, убивавших своих внебрачных детей и сжигавших их на костре во дворе. Потом усадьбу купила пара, покончившая здесь жизнь самоубийством. И в этом страшном доме мальчик жил на втором этаже и каждую ночь дрожал от страха, потому что ему с наступлением темноты чудились покойники и привидения. Но зато днем – свобода.

Усадебный сад во Владимировке, усадьбе дяди Игоря-Северянина

Его жители ни сном, ни духом не ведают, что здесь когда-то жил поэтов король Игорь-Северянин. Вскоре отец отдал мальчика учиться в Череповцкое реальное училище, но учеба не заладилась: во втором классе мальчика оставили на второй год.

Проучившись, в общей сложности пять лет, Игорь с трудом окончил четыре класса и о своих ученических годах вспоминал с отвращением, питая при этом нежную любовь к директору ненавистного ему учебного заведения князю Б. А. Тенишеву.

Для всех секрет полишинеля,
Как мало школа нам даёт.
Напрасно, нос свой офланеля,
Ходил в неё я пятый год:
Не забеременела школа
Моим талантом и умом,
Но много боли и укола
Принёс мне этот «мёртвый дом»,
Где умный выглядел ослом.
Убого было в нём и голо, –
Давно пора его на слом.

Ту зиму прожил я в деревне,
В негодовании зубря,
Всё то, что все мы зубрим зря.
Я алгебрил и геометрил.
Ха! Это я-то, соловей!
О счастье! Я давно разветрил
«Науки» в памяти своей…

Усадьба дяди Игоря-Северянина Михаила Лотарёва во Владимировке, где с 1996 г. располагается музей поэта

Не справляясь с мальчиком, отец решил вызвать на время учебы из Петербурга мать. Встреча матери и сына была бурной, счастью не было предела. Мать, в отличие от отца, не настаивала, чтобы ее сын грыз гранит науки. Главное, говорила она, привить вкус, все остальное приложится. И вкус у Игоря Северянина действительно был: усилия матери не пропали даром.

Так образование юноши ограничилось четырьмя классами реального училища, что потом ощущалось как недостаток, прежде всего, им самим. В шестнадцать лет отец берет сына с собой на Дальний Восток, откуда через год юноша сбегает к матери в Петербург. Здесь начинается новая жизнь: он уже знал, что хочет быть только поэтом, а в своей гениальности Игорь-Северянин не сомневался.

С. Н. Шаталов. Сойвола. Январь.

Историю их любви и разрыва Игорь-Северянин опишет значительно позже в стихотворении «Письмо Златы», в 1921 году. Тогда же, в 1905, все оказалось трагичнее, чем думалось вначале: деньги кончились, а вместе с ними – и их недолгое счастье. О свадьбе не могло быть и речи, против нее выступила мать Игоря. Он не сопротивлялся.

Ситуация осложнилась тем, что Женя забеременела и ради ребенка принимает решение выйти замуж за того, кто давно предлагал ей руку и сердце и готов был воспитывать чужого ребенка. Она ушла, не сказав о ребенке ни слова. Ее уход для Игоря был неожиданным и очень болезненным. Он пишет ей письма и раскаивается, что упустил свое счастье.

Тебе, Евгения, мне счастье давшая,
Несу горячее свое раскаянье…
Прими, любившая, прими, страдавшая,
Пойми тоску мою, пойми отчаянье.
Вся жизнь изломана, вся жизнь истерзана.
В ошибке юности — проклятье вечное…
Спустя пять лет, 1910

Книга «Весна в сиреневой накидке» Игоря Северянина (Игоря Васильевича Лотарева)

Эта любовь стала тем фундаментом, на котором Игорь Лотарёв, а через несколько лет шумный и скандальный Игорь-Северянин, возвел невидимый храм в честь Женщины, а память о своей первой любви пронесет через всю жизнь, посвятив ей не один десяток стихотворений.

…Я к ней спешу, и золотою Златой
Вдруг делается юная весна,
Идущая в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой.
(Падучая стремнина, отрывок)

Лазоревые цветики, порхающие ласточки,
Сияющее солнышко, и небо, как эмаль.
О, дни мои прекрасные! О, дни мои счастливые!
Как вас вернуть мне хочется! Как искренно вас жаль!
Далекое! минувшее! высокое! волшебное!
Красавица, будившая любовь в душе моей.
Ушедшая весна, отрывок

Игорь-Северянин никогда не встречался с поэтессой, не был с ней знаком. Она умерла в августе 1905, когда его поэтическая карьера еще только начиналась. Эта мистическая связь с умершей женщиной продолжалась практически всю жизнь, рождая разные слухи, домыслы и насмешки.

Страница сборника Игоря Лотарева «Мимоза» с портретом Мирры Лохвицкой. 1906

Здесь надо сказать, что от сильного душевного напряжения и личных переживаний к концу жизни Мирра Лохвицкая начала страдать психическим заболеванием. И так случилось, что и другой поэт, Константин Фофанов, сыгравший в становлении Игоря-Северянина как поэта главную роль, которого поэт называл своим королем, тоже был психически болен, страдал алкоголизмом и несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством.

Поэзия Фофанова оказала сильное влияние на многих поэтов Серебряного века, воспринявших его главную тему – двоемирие Бытия, трагической несовместимости реальной жизни и мечты, повседневности и поэзии. Эта тема сквозной линией проходит и у Игоря-Северянина:

И в зле добро, и в добром злоба,
Но нет ни добрых, нет ни злых,
И правы все, и правы оба, —
И правоту поет мой стих.
И нет ни шведа, ни японца.
Есть всюду только человек,
Который под недужьем солнца
Живет свой жалкий полувек.
Промельк, 21 декабря 1917

Константин Михайлович Фофанов (1862 —1911)

Познакомился Игорь-Северянин с Фофановым двадцатого ноября тысяча девятьсот седьмого года, считал этот день днем рождения себя как поэта и отмечал его каждый год. Фофанов многое подсказал начинающему поэту, раскрыв ему поэтические тайны.

Поэзия самого Фофанова наследует традицию Надсона, который словно передал Фофанову своего рода поэтическую эстафету. Его поэзия тоже таинственна и неуловимо-туманна, в ней часто только угадывается то, что словами трудно передать.

Константин Фофанов на смертном одре

Реклама сборника стихов, 1894 год

Поэт был склонен к медитативно-бессознательной поэтике, очень музыкальной и чарующе-мелодичной. Короткий период между Надсоном и символистами, с середины восьмидесятых до середины девяностых годов девятнадцатого века, Игорь Северянин назвал эпохой Фофанова, который пронесся на поэтическом небосклоне как яркая звездочка, заложив основы модернизма XX века в русской поэзии. Аполлон Майков вообще называл Фофанова единственным, кто приближался по своему таланту к Пушкину.

Потуши свечу, занавесь окно.
По постелям все разбрелись давно.
Только мы не спим, самовар погас,
За стеной часы бьют четвёртый раз!

До полуночи мы украдкою
Увлекалися речью сладкою:
Мы замыслили много чистых дел.
До утра б сидеть, да всему предел.

Перед смертью Фофанов (1911) написал Игорю-Северянину

О Игорь, мой единственный, Шатенный трубадур!
Люблю я твой таинственный Лирический ажур.

Первый период поэтического творчества Игоря-Северянина ведет отсчет с литературного дебюта в 1905 и заканчивается вынужденной эмиграцией весной 1918 года, т.е. тринадцать лет, которые в дальнейшем назовут годами бури и натиска.

По стихам, созданным в этот период, поэт знаком большинству читателей в России. Эмигрантский период, который был не менее плодотворным и продолжавшимся почти в два раза больше первого (двадцать три года) почти или совсем не знаком. После революции его имя оказалось в списке запрещенных и нежелательных.

О первом периоде сохранилось много воспоминаний, начиная с того, как поэт появился на литературном небосклоне с легкой руки Л.Н.Толстого, как стал основателем эго-футуризма и академии эго-поэзии, о его соперничестве с Владимиром Маяковским, который очень болезненно воспринял то, что корона Короля поэтов была отдана не ему, а Игорю-Северянину, написавшему по этому случаю:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим — любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.
Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.
В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!
Рескрипт короля, 1918

Но серьезные поэты и критика видели в его эпатажных стихах не только это, а еще и глубоко философский подтекст, фофановскую боль и двоемирие, где невозможно провести границу между добром и злом, правдой и неправдой, где каждый прав. Именно это делает Игоря Северянина актуальным и великим русским поэтом:

Не странны ли поэзовечера,
Бессмертного искусства карнавалы,
В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера»,
Которой, может быть, не быть пора,
В стране, где за обвалами — обвалы?
Но не странней ли этих вечеров
Идущие на них? Да кто вы? — дурни,
В разгар чумы кричащие: «Пиров!»,
Или и впрямь фанатики даров
Поэзии, богини всех лазурней.
Поэт — всегда поэт. Но вы-то! Вы!
Случайные иль чающие? Кто вы?
Я только что вернулся из Москвы,
Где мне рукоплескали люди-львы,
Кто за искусство жизнь отдать готовы!
Какой шампанский, искристый экстаз!
О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
Вы, тысячи воспламененных глаз, —
Благоговейных, скорбных, — верю в вас:
Глаза крылатой русской молодежи!
Я верю в вас, а значит— и в страну.
Да, верю я, наперекор стихии,
Что вал растет, вздымающий волну,
Которая всё-всё сольет в одну,
А потому — я верю в жизнь России.
Поэза последней надежды, ноябрь 1917

Могила Игоря Северянина на Александро-Невском кладбище Таллина. Эстония

sotvori-sebia-sam.ru
Тина Гай

.

Процитировано 3 раз
Понравилось: 12 пользователям

Источник