повседневная жизнь советских граждан
ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАСТРОЕНИЯ В СССР В 1920-1930-Е ГОДЫ
Жизнь и умонастроения советских граждан в период 20-30-х гг., во многом определявшиеся зигзагами экономической политики государства.
Повседневная жизнь в эпоху 20-х гг.
Начало 20-х годов было связано в жизни советского общества со значительными изменениями в экономической политике Советской России. С 1921 г. страна перешла к НЭПу, что не могло не сказаться на жизни простого человека. Крестьяне с надеждой смотрели в будущее, так как отменялись чрезвычайные меры времен Гражданской войны. В то же время в 1921-1922 гг. страна столкнулась с засухой и неурожаем, от голода погибло от 1 до 5 млн. человек. В 1924 г. был введен единый сельхозналог (в денежном виде) вместо продразверстки, крестьянам разрешалась аренда земли и использование наемного труда. Рос слой среднего крестьянства. Также происходило разгосударствление и в сфере промышленности и услуг, росло количество частных предприятий, их собственников стали называть «нэпманами». Для борьбы с гиперинфляцией в 1922-1924 гг. Совнарком принял решение о введении червонца, что стабилизировало экономическую систему. В городе была отменена карточная система, восстановлена плата за проезд и жильё. Предприятия перешли на хозрасчет, а рабочие стали получать сдельную оплату труда. Возвращение товарно-денежных отношений вызвало неоднозначную реакцию общества, вновь случались забастовки на заводах, рабочие требовали повышения оплаты труда, росла безработица.
Повседневная жизнь в эпоху 30-х гг.
Индустриальный рывок начала 30-х годов был также в значительной степени достигнут за счет социальной сферы жизни общества. В 1929 г. был провозглашен курс на сплошную коллективизацию, ударивший не только по кулакам, но и среднему крестьянству. Среди крестьян вспыхивали волнения, в ходе которых было убито около 10 тысяч представителей советской власти и колхозных активистов. Параллельно все частные лавки, магазины, мастерские, предприятия перешли в собственность государства.
В 1932-1933 гг. из-за голода погибло около 3-4 млн. человек. В результате коллективизации и «ликвидации аграрного переселения» городское население в СССР значительно выросло. Росло население старых городов, стремительно увеличивалось количество городских поселков, возникавших вокруг новых центров промышленности. Государство стремилось регулировать процесс миграции населения: в 1932 г. вводились паспорта, появился институт прописки населения, как крестьян, так и горожан. Колхозникам и единоличникам паспорта были не положены. При этом масштабного жилищного строительства в Москве, Ленинграде не велось. Горожане в основном жили в бараках и коммунальных квартирах в крайне стесненных условиях. До конца 1934 г. основные продукты питания и промтовары распространялись среди населения по карточкам. При этом население распределялось на категории, в зависимости от принадлежности к той или иной группе устанавливался и размер пайка. Лишенцы, урезанные в гражданских правах (представители буржуазии, дворянства, лица духовного сословия), были вне системы распределения и покупали необходимые товары в магазинах. С начала 1935 г. карточная система была отменена, но вместо нее вводились ограничения на продажу товаров в одни руки. 1936 и 1939 гг. были неурожайными, что привело к острой нехватке продовольствия в городах. Ситуация со снабжением городского населения непродовольственными товарами также оставалась непростой, поскольку после свертывания НЭПа фактически не осталось кустарного производства, не хватало обуви и одежды, за ними выстраивались очереди в магазинах. Дефицит рождал появление спекулянтов.
Индустриализация требовала больших ресурсов и высоких темпов строительства. В 1930 г. была закрыта последняя биржа труда, что означало решение проблемы безработицы. При этом рабочие сталкивались с крайне тяжелыми бытовыми условиями: зачастую спали в палатках, страдали от перебоев со снабжением. В этих условиях власти решили поддержать инициативы рабочих и опереться на трудовой энтузиазм. В августе 1935 г. состоялся рекорд шахтера А.Г. Стаханова, добывшего 102 т. угля за смену. Эти рекорды поддерживались властями мерами материального поощрения, имена ударников труда были известны всей стране. В тоже время в рабочей среде росло социальное недовольство, увеличивался разрыв в оплате труда между рабочими, повышались нормы труда.
Но власти не только поощряли ударников производства, но и ужесточали режим работы на предприятиях в условиях текучки кадров и увеличения брака на производстве. С 15 января 1939 г. в СССР вновь вводились трудовые книжки единого образца для рабочих и служащих всех государственных и кооперативных предприятий и учреждений. На следующий год был принят указ, заменявший 6-дневную рабочую неделю 7-дневной, а семичасовой рабочий день восьмичасовым.
ПОВСЕДНЕВНОСТЬ ПОЗДНЕЙ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ
Повседневная жизнь в СССР в 1964-1984 годах.
Для большей части населения СССР эпоха Л.И. Брежнева связана с чувством спокойствия, стабильности и увеличения достатка. Действительно, в это время советское руководство предпринимало усилие для решения проблемы потребления. Отсюда — линия XXIV и XXV съездов КПСС на более глубокий поворот народного хозяйства к многообразным задачам, связанным с повышением благосостояния народа.
К тому же продолжалось жилищное строительство, благодаря которому горожане привыкли к новому уровню комфорта. Перед промышленностью в годы 8-й пятилетки были поставлены задачи по повышению количества товаров массового спроса, более того, рост их производства должен был превзойти рост производства машин и оборудования. СССР удалось достичь впечатляющих показателей. Так, к середине 70-х годов на 100 семей приходилось: 71 телевизор, 62 стиральных машин, 55 холодильников. Развивалось собственное автомобилестроение, все больше семей могло позволить себе приобрести автомобиль. На рубеже 60-70-х гг. отрасль переживала настоящий бум: в короткое время было налажено производство миллиона автомобилей в год. В 1971 г. в СССР появляются первые универсамы – магазины самообслуживания, ставшие символом эпохи застоя (самыми известными из них стала сеть магазинов «Березка»).
Зарплаты и нехватка рабочих рук
В СССР продолжала развиваться наука и широкая система образования. Подавляющая часть городского населения стало получать высшее образование. В то же время стал увеличиваться уровень заработной платы: в 1970 г. средняя зарплата составляла 122 рубля, к концу десятилетия — 169 рублей. Особенно заметно выросли доходы занятых менее квалифицированным трудом, что было продиктовано нехваткой простых рабочих на предприятиях. Зарплата дипломированных специалистов стала стремительно приближаться к уровню оплаты неквалифицированных работников. Возникшая в результате уравниловка снижала мотивацию труда представителей таких массовых профессий, как инженер, учитель или врач. В то же время престиж работы просто рабочего продолжал неуклонно снижаться. В этих непростых условиях заводы получили право набирать «по лимиту» работников из сельской местности и прописывать их в общежитиях при предприятиях.
Условия жизни крестьян и сельских жителей оставалось непростым. Низкая эффективность труда в этой отрасли, недостаточная механизация, постоянный отток кадров в город и особенно огромные потери во время транспортировки и хранения урожая не позволяли наладить бесперебойное снабжение качественными продуктами питания. Чтобы как-то справиться с трудностями, широко использовалась «шефская помощь»: рабочие заводов, научные сотрудники НИИ, студенты и преподаватели вузов регулярно и в обязательном порядке привлекались на уборку урожая («на картошку»). При этом ¾ урожая убиралось именно их силами.
Дефицит и «черный рынок» продуктов и услуг
Однако это не могло повлиять на изменение тревожной ситуации в сельском хозяйстве. Обычные продукты — мясо, молоко, масло — в конце 1970-х гг. стали исчезать с прилавков магазинов, особенно в небольших городах и в сельской местности. Голода в стране все же не было, продукты и предметы первой необходимости были доступны всем. Цены на них с 1961 г. оставались стабильными: хлеб стоил от 13 до 25 копеек за батон (в зависимости от качества муки). В стране возросла проблема дефицита качественных продуктов и товаров. Их часто приходилось не покупать, а «доставать». Жители провинции приезжали в города и столицу, где снабжение было налажено лучше, к тому же нередко на полках оказывались «дефицитные» импортные товары. В результате, возникали стихийные очереди, во время обеденного перерыва или после работы люди устремлялись в магазины.
Помимо товарного дефицита возникла не менее острая проблема нехватки услуг. Это привело к бурному росту не учтенной государством и не облагаемой налогом сферы «теневой экономики». В городах на долю «теневой экономики» приходилось до 40% ремонта автомобилей и 30% ремонта бытовой техники, развивались подпольные предприятия по пошиву одежды. В стране неуклонно рос «черный рынок», на котором продавались дефицитные товары по ценам, в несколько раз превышавшим государственные. Среди граждан стал практиковаться натуральный обмен товаров. При этом особую роль играли книги, ставшие символом образованности и обеспеченности. Несмотря на многотысячные тиражи, в условиях цензуры особую ценность приобрели запрещенные книги, за которыми буквально охотились. Характерно, что официальные власти, с одной стороны, стремились обеспечить растущий спрос и потребности населения, но, с другой стороны, критиковался «вещизм», высмеивались модные тенденции в одежде и прическах. Несмотря на это, «теневая экономика» лишь росла и подчас формировала новый спрос у своих потребителей, среди которых были не только представители широких слоев населения, но также чиновники и даже партийные деятели.
Хрущевки, дефицит, досуг: быт и потребление времен «развитого социализма»
Как советский человек справлялся с недостатком товаров, пространства и времени
В 1970–80-х годах в главном советском сатирическом журнале «Крокодил» регулярно появляются карикатуры, изображающие сцену приема гостей: хозяева с гордостью демонстрируют символы достатка и одновременно — чудеса изобретательности. Вместо мебельной стенки используется украденная из НИИ электронно-вычислительная машина («На работе все равно простаивала», — сообщает подпись), вместо рояля — вышедший из строя автомобиль; тут есть даже египетская гробница вместо спального гарнитура. Более молодое поколение, представленное на такого рода карикатурах, пытается копировать образцы «западной жизни»: стиральная машина задействуется для взбивания коктейлей, кухонную плиту удается переоборудовать в «музыкальный комбайн» (или музыкальный центр, как сказали бы сегодня), а обедать, по признанию юных персонажей, можно и у родителей.
Сатирический месседж карикатур этого типа может быть совершенно различным: здесь могут обличаться и инфантильные «тунеядцы», и «несуны» (те, кто присваивает и выносит с места работы общественное имущество), и «собственничество» в целом. Но вне зависимости от того, какую задачу решает в том или ином случае карикатурист, мы видим очень специфический образ повседневности, в которой вещи утрачивают свой изначальный смысл, прямое значение и начинают выполнять не свойственные им функции. Этот образ чрезвычайно значим для поздних десятилетий социализма. Карикатура — через гротеск, через абсурд — помогает уловить даже не только и не столько то, как люди в эти годы устраивали свой быт, сколько то, как они думали и как воспринимали социальную реальность.
Итак, каким было позднесоветское общество? Его уже нельзя назвать тоталитарным, но можно назвать изоляционистским. Это общество оградительной политики, причем не только внешней, но и внутренней. Пропаганда как средство политического контроля все больше себя исчерпывает: в сущности, с начала 1960-х годов не появляется идеологических программ, способных предложить новые вдохновляющие цели. В 1967 году, в дни 50-летнего юбилея Октябрьской революции, окончательно закрепляется термин «развитой социализм» — предполагалось, что социализм в СССР достиг наивысшей стадии зрелости, причем эта стадия, вероятнее всего, окажется длительной, и коммунистическое будущее, обещанное Хрущевым к 1980 году, откладывается и вряд ли наступит в обозримое время. При этом официальный идеологический язык утрачивает убедительность. Он все хуже справляется со своей основной задачей — формировать и поддерживать определенную картину мира. Вместо этого он начинает усиленно работать как механизм изоляции — как система заслонов и барьеров, затрудняющая доступ к самым разным сферам жизни.
Антрополог Алексей Юрчак вводит термин «гипернормализация» для описания того, как были устроены позднесоветские инстанции власти, как они действовали и на каком языке говорили. Они не имели достаточных полномочий, чтобы утверждать собственные определения нормы, и в результате под гнетом ответственности втягивались в бесконечные сверки, трактовки и выяснения, что же именно следует считать нормой. Границы между запрещенным и разрешенным проводятся, стираются и проводятся вновь. Фокус общественного внимания смещается к этим границам. Социальная жизнь начинает выстраиваться как непрерывный поиск лазеек в нормативных предписаниях, как непрерывное ускользание, уворачивание от заслонов, которые всегда могут появиться в самом неожиданном месте и в самый неподходящий момент. Об этой стратегии ускользания много писали социолог Юрий Левада и его ближайшие коллеги Лев Гудков, Борис Дубин, Алексей Левинсон, реконструируя антропологию «простого советского человека», или «человека лукавого».
Чем более невротической и хаотичной становится система запретов, тем менее серьезно она воспринимается. Установление запретов и ускользание от них превращается в своего рода коллективный ритуал, позволяющий всем участникам реализовать свои интересы. Параллельно с «гипернормализацией» утверждается идея «нормальной жизни» и готовность затрачивать существенные усилия для того, чтобы «жить нормально». Что подразумевалось под этой формулой — «нормальная жизнь»?
Со второй половины 50-х годов начинается и постепенно набирает обороты специфический передел социального пространства и времени. Программа массового строительства типового жилья (хрущевок) обеспечивает многих жителей больших городов отдельными квартирами. Формально собственником таких квартир было государство, а жильцы — арендаторами, но, как замечает исследователь советского «квартирного вопроса» Илья Утехин, квартплата (достаточно невысокая) не воспринималась как плата за аренду — скорее как плата за поддержание жилья в исправном состоянии: люди не думали о своем жилье как о съемном. Постепенно распространяются и другие формы собственности. Все большее количество советских граждан может позволить себе кооперативные квартиры (построенные на деньги жильцов); дачи (небольшие домики, которые строились на выделенных государством земельных участках, как правило мизерных, достаточных для самых простых садово-огородных работ, — сакраментальные «шесть соток»); личные автомобили, открывающие новые возможности освоения пространства, а в случае необходимости способные послужить кратковременным убежищем. Примерно о такой роли автомобиля говорит замерзший Ипполит в «Иронии судьбы»: «Я не собираюсь умирать. Я могу и в машине посидеть».
Что немаловажно: перераспределяется не только пространство, но и время. На рубеже 1950–60-х годов официальную санкцию получает понятие «досуга», или «свободного времени». Появляется (точнее, официально признается) идея, что у советских граждан должен быть персональный временной ресурс, небольшой остаток, который не тратится ни на общественно полезный труд, ни на быт и транспорт. Эта идея выражается через определенную социальную политику — в первую очередь через серию документов о сокращении рабочих часов. Появляются так называемые сокращенные дни — перед выходными и праздниками. Увеличивается количество выходных дней: их становится два в неделю (причем это происходит только в 1967 году, до этого в неделе было шесть рабочих дней и лишь один выходной). Кроме того, на волне той же политики «свободного времени» в начале 1960-х издается несколько партийных директив, требующих от служб быта (магазинов, прачечных, столовых и так далее) «улучшить обслуживание населения».
В результате к началу 1970-х годов образуется некоторый минимальный избыток пространства и времени, предоставленный в персональное пользование. Это выгородки с четко обозначенными, но при этом не слишком надежными границами. С одной стороны, дачные участки были огорожены высокими сплошными заборами, с другой — такие заборы запирались на весьма условную задвижку и оказывались хлипкими, как и квартирные двери в позднесоветских новостройках. Такие выделенные островки пространства и времени были жестко лимитированы, но относительно свободны. Свободны прежде всего от исполнения роли «советского трудящегося», от того строго функционального отношения к человеку, которое предписывалось тоталитарной нормой.
От бытовых проблем при этом освободиться, конечно, не удается — прямо наоборот, позднесоветский человек оказывался в ситуации двойного дефицита. Во-первых, он ощущал, что времени и пространства предоставлено очень мало. И дефицит их приходилось постоянно и путем неимоверных усилий преодолевать. Речь не только о необходимости решения всегда актуального «квартирного вопроса», но и о попытках продлить свободное время, например за счет накопления отгулов — дополнительных выходных, которые многие предпочитали присоединять к отпуску. Отгул можно было получить, например, за добровольную сдачу крови или за дежурство в так называемых добровольных народных дружинах (патрулях, которые должны были следить за соблюдением общественного порядка). Ну а во-вторых, свежеприобретенные пространство и время нужно было заполнять: нужны были вещи, чтобы обставлять квартиры, и развлечения, чтобы проводить досуг. И вот тут тоже обнаруживался дефицит.
Все это прямо связано с рождением фигуры советского потребителя — надо сказать, устроенной довольно сложно. Консьюмеристские практики, в принципе, допускаются еще при жизни Сталина. Вторая мировая война специфическим образом знакомила советских граждан с западноевропейскими моделями повседневной жизни, с другой нормой бытового комфорта и благополучия. Это знание невозможно было полностью подавить репрессивными мерами, приходилось в степени признавать другие нормы и их учитывать. Во второй половине 1950-х, в период экономического роста, советские потребительские практики формируются очень активно. А к 1970-м годам этот процесс достигает пика. Это происходит в особых условиях: разлаженной системы планового хозяйства, которую никак не удавалось успешно реформировать; постепенной переориентации экономики на сырьевые доходы и, конечно, изоляционизма. Сочетание этих условий превращает советское потребление 1970-х — первой половины 1980-х годов в уникальный, эмоционально насыщенный и принципиально неспособный насытить опыт.
Фиксированные государственные цены, обеспеченный доход и даже рост благосостояния граждан совмещались с непредсказуемостью каждого похода в магазин времен позднесоветского дефицита. Навык быть покупателем имел мало общего с рациональным планированием покупок и тем более с каким-либо выбором. Приходилось «брать что дают», стоять в многочасовых очередях за тем, что «выбросили», по возможности закупать товары повседневного потребления «впрок», «на вырост», запасаться «к праздникам» вне зависимости от того, как скоро наступит праздничная дата. В кэрролловской «Алисе в Стране чудес» главная героиня вынуждена играть в королевский крокет по абсурдным правилам: шарами служат ежи, молотками — фламинго, а воротцами — солдаты. Это очень похоже на условия игры, с которыми имел дело позднесоветский потребитель.
Невозможность контролировать процесс потребления отчасти компенсировалась теневой экономикой — деятельностью «цеховиков» (подпольных производителей) и фарцовщиков (перекупщиков импорта). Но основным способом поддерживать хоть контроль над ситуацией были, конечно, развернутые сети знакомств, позволявшие обмениваться товарами и услугами. Этой теме прямо посвящен фильм «Блондинка за углом». Его героиня, продавщица овощного отдела универсама (ее играет Татьяна Догилева), представляет гостей на собственной свадьбе следующим образом: «Валентина Петровна, железнодорожные билеты; Владимир Аркадьич, ремонт квартир; Стелла, полное собрание сочинений; Палыч, театральные билеты…» Именно так выглядели записные книжки тех позднесоветских потребителей, которые были включены в сети «нужных людей». В идеале каждой сфере жизни должно было соответствовать имя знакомого.
Иными словами, само по себе наличие денег мало что решало. Это, наверное, самая очевидная особенность позднесоветских потребительских практик. Но не единственная.
Примерно тогда же (в конце 1960-х — начале 1970-х годов) возникают теории западноевропейской и американской массовой культуры потребления. Они исходят из того, что реклама, создавая спрос, предлагает не функциональный товар, а символы статуса, престижа, комфорта, образы идеального будущего и идеального «я». Покупая товар, потребитель в действительности приобретает символы и образы, но эта нерациональная сторона консьюмеризма им, как правило, не осознается.
В позднесоветском случае реклама вынужденно заменялась подглядыванием за жизнью других. Соответственно, престижное потребление в значительной мере ориентировалось на типовой спрос. Мебельные гарнитуры, хрусталь, ковры, библиотеки, собранные из не предназначавшихся для чтения книг, — все это делало типовые квартиры однотипными (не хуже, но и не лучше, чем у соседа). Но за этим, достаточно приземленным уровнем статусных запросов часто скрывались более возвышенные потребительские ожидания, как правило связанные с образом недоступного Запада, с тем, что удавалось выудить из дублированных фильмов, переводных книг и иллюстрированных журналов.
Юрий Кобаладзе, журналист-международник и ветеран внешней разведки, вспоминает такой эпизод. В 1970–80-х годах он работал в Лондоне, и ему иногда приходилось сопровождать по городу советских соотечественников. Один из них, наотрез отказавшись от изысканных ресторанов, настоял на обеде в «Макдоналдсе». И попытался сохранить одноразовый бумажный стаканчик с фирменной эмблемой, чтобы отвезти его на родину в качестве подарка знакомым. Когда Кобаладзе принес со стойки стопку неиспользованных стаканчиков, его спутник был совершенно счастлив и очень удивлялся, что это бесплатно. Изоляционистское символическое потребление устанавливало собственную шкалу ценностей.
За фигурой потребителя, казалось бы, по определению закреплена пассивная роль, однако позднесоветский потребитель, конечно, не мог себе позволить быть пассивным. Он — воплощение активности и творческого начала. Ему, безусловно, необходима интуиция и коммуникативный дар, умение договариваться, проскальзывать между барьеров, о котором говорилось в начале, «выкручиваться и вертеться», как часто говорят о себе персонажи лирических комедий 1970-х годов. Но прежде всего ему необходимо воображение. Он неустанно конструирует свою реальность, свой образ «нормальной жизни» из подручных, плохо подходящих для этого средств. Конструирует — и в переносном, и в буквальном смысле: роль потребителя здесь часто неотделима от роли «умельца», «домашнего мастера», «рукодельницы» (конечно, все эти умения чрезвычайно востребованы во времена дефицита). Приобретенные товары нередко приходится перешивать, перестраивать, переоборудовать, приближая к воображаемому высокому образцу, и даже чинить сразу после покупки. Что же касается не приобретенных товаров — их оставалось имитировать, пришивая к самодельной одежде лейблы, оставшиеся от старых, уже не подлежащих реконструкции импортных вещей.
Возможно, вообще самый востребованный в позднесоветской культуре навык — изоляционистский навык не замечать: закрывать глаза на разнообразные проявления бытовой неустроенности, на «бытовое хамство», на ритуалы и дискурсы, изначально имевшие идеологическое значение, но теперь стремительно утрачивающие всякий смысл. Навык не присутствовать в полной мере «здесь и сейчас» — в длинной очереди, на политинформации, на партсобрании, на заседании кафедры. Такой навык незамечания помогал выпадать из дискомфортных или просто бессмысленных ситуаций в пространства фантазии и грезы, но также он помогал хотя бы отчасти адаптировать социальную реальность к представлениям о должном.
Культура двух последних десятилетий социализма — это культура зазоров между актуальными представлениями и возможностями их выразить, между усложняющейся системой социальных запросов и ветшающими социальными институтами. Представления о норме менялись, но в наличной социальной реальности для них не было места. Они вытеснялись в символические пространства воображения — так возникает воображаемый образ «нормальной жизни», некий идеал, к которому следует стремиться. Недостижимость нормы, невозможность ее уловить и присвоить — общая черта позднесоветской культуры: это проявляется и в идее «нормальной жизни», и в практиках властной «гипернормализации». А кроме того, конечно, в стратегиях «стеба», распространенных уже скорее в 1980-е годы в среде молодых интеллектуалов, — игрового ускользания от буквальных значений и прямых высказываний, ироничной дистанции по отношению к любым критериям нормы.
Функции, которые были закреплены за вещами, и роли, которые были закреплены за людьми, все меньше соответствовали тому, как позднесоветские люди ощущали себя, свои мотивы, желания, цели. Приходилось приспосабливаться и приспосабливать доступные ресурсы под не свойственную им задачу, тем самым лишая их исходного смысла. Это получалось, но плохо. Карикатуры журнала «Крокодил» позволяют увидеть именно такие смысловые сбои, именно такие попытки перекодировать имеющуюся социальную реальность, не выходя за ее пределы. Если на работе все только делают вид, что работают, и наличие вычислительной машины при этом лишается всякого смысла, то она с большим толком может быть перенесена в частное пространство и использоваться в почетной функции дефицитной мебели. И гости сделают вид, что это прекрасная замена.