павел пепперштейн личная жизнь
Правила жизни Павла Пепперштейна
Я не особо упорядоченный человек, у меня нет никакого плана или четкого распорядка, все проходит очень стихийно, спонтанно.
Я стремлюсь к расширению идентификационного поля. Кроме художника, писателя и музыканта есть еще кинорежиссер, какой-то потенциальный модный дизайнер и кто-то еще.
Есть желание затеряться в некоем потоке сменяющих друг друга идентичностей.
Я отношусь к московскому концептуализму, но при этом я придумал еще несколько субнаправлений, например психоделический реализм или панк-концептуализм.
Огромное влияние на меня, как на художника, оказал такой жанр, как политическая карикатура. В детстве я был просто невероятным фанатиком этого жанра и возбуждался при виде генерала НАТО или холодной войны в виде обледеневшей старухи с сосулькой, свисающей из носа.
Вдохновение можно черпать из любого непредсказуемого источника. Конечно, есть муза в виде прекрасной девушки и, вообще, влюбленного состояния.
Я завишу от этой романтической структуры — «художник и его муза».
Я не чувствую той гражданской ответственности, которую должен чувствовать настоящий политический художник. Вместо этого я чувствую эстетическое возбуждение.
Кроме того что я большую часть своей жизни испытываю сексуальную озабоченность, я как бы прописываю ее остальным, как терапевт-любитель. Это хорошее лекарство, защитное средство от различных духовных опасностей. Я все время призываю людей оставаться в состоянии подростковой гиперсексуальности.
Родители неоднократно говорили мне, что Павлом они меня назвали в честь двух художников — Пабло Пикассо и Пауля Клее.
Мое детство проходило в насыщенном компоте, состоящем из прекраснейших людей, и в этой среде неофициального искусства был настоящий культ общения. Гости и тусовки происходили каждый день, и для меня все это было так естественно, что я с тех пор таким образом и живу.
Богемный образ жизни для меня — норма. Я в этом смысле урожденный «богемец». Тут можно перекинуть мостик от богемы к Богемии (историческая территория в Центральной Европе, занимающая часть современной Чехии, где Пепперштейн жил в юные годы. — Esquire), по жизни я связан и с той, и с другой.
Надо читать книги, которые продаются там же, где продается еда, которую ты ешь. И вот я стал покупать книги в магазине «Магнолия». В основном это женские детективы — Маринина, Устинова, Михалкова, Полякова, — я прочитал практически целый мешок. Дашкова мне меньше нравится, потому что там очень много юмористического элемента, и он меня смущает.
Я с детства обожаю Крым, это мое самое любимое место. В семилетнем возрасте меня повезли в Крым и выяснилось, что я оголтело люблю море и плавать. До этой поездки я был немного призрачным, бледным, худым, а на море трансформировался в такого очень живого и разбитного пацана.
Человек я эмпатический, поэтому если я полюблял какое-то место очень сильно, то я становился его фантомным уроженцем. Поэтому можно сказать, что я отчасти крымчанин, отчасти петербуржец, отчасти одессит и в какой-то степени пражанин.
Моя склонность к путешествиям проистекает из некоей клаустрофобии, желания постоянно куда-то ломиться, искать какие-то открытые пространства. Потом эта клаустрофобия развилась уже настолько, что, наоборот, стала мешать мне путешествовать. Я перестал пользоваться самолетами, начал их бояться, и это, конечно, отрезало от меня большой кусок мира.
Обычно люди с аэрофобией боятся разбиться. Но меня не это пугает: мне просто невыносимо находиться в этой замкнутой капсуле. Я даже придумал новую конструкцию под названием «безопасные самолеты». Это совершенно прозрачные самолеты в виде слизистых облаков, и люди сидят в кавернах внутри этого облака, а двигательный отсек находится отдельно и скреплен тросом. Если что-то случается с механизмом, то облако плавно барражирует и приземляется.
Я ностальгирую по временам неполной осведомленности. Сейчас есть феномен интернет-всезнайства, когда люди думают, что им все известно.
Я часто кажусь себе маразматиком в том смысле, что я очень многое забываю, но в качестве компенсации плохой памяти у меня развивается буйная, неконтролируемая деятельность воображения.
Павел Пепперштейн: «Я готов стать говорящим фаллосом, но во мне пока что много лишнего»
Разговор «о мужском и женском», состоявшийся в мастерской одного из самых ярких представителей современного российского искусства. Действующие лица: художник Павел Пепперштейн и его подруга ─ модель и художник Ксения Драныш.
Первый секс
Павел: Расскажу о первом волнующем впечатлении, которое я испытал в возрасте восьми лет, когда впервые увидел обнаженную парочку, занимающуюся любовью. Это переживание было настолько сильным, что я до сих пор помню его в подробностях. Поразительное обстоятельство: первыми людьми, которых я застал в столь деликатном положении, оказались тогдашние чемпионы мира по фигурному катанию П. и Г. (или Г. и П., не помню). Произошло это в Коктебеле, в Доме творчества писателей, прекрасным и солнечным летом 1974 года.
В те годы в нашей стране не употреблялось слово «celebrity», не в ходу были и такие словечки, как «звезда» или «знаменитость». Вместо этого в артистической и богемной среде употреблялось «гений». Крайне важно было установить, кто «гений», а кто нет, а уж является ли человек знаменитым гением или же тайным, значения не имело.
Гении любили дружить с гениями, причем особенно ценными считались компании, где подбирался целый букет гениев из разных областей и отсеков бытия. Так сложилось и в то лето. Эпицентром компании был Евгений Александрович Евтушенко, чья поэтическая слава в советском государстве в тот период, кажется, достигла общенародного размаха. Вторым авторитетом этой компании был Владимир Леви, известный в ту пору гипнотизер, психолог, психотерапевт, автор модных книжек на эти темы. Также в компанию входила писательница Виктория Токарева, подруга моей мамы, которая на тот момент работала над сценариями совместно с режиссером Данелия. Конечно, в этот круг входила моя мама, признанная красавица и автор культовых детских стихов. Ну и я – на правах сына.
И вот в эту компанию органично влилась парочка великолепных фигуристов. В один прекрасный день все собрались для какого-то запланированного времяпровождения (не помню, что было намечено). Не хватало только фигуристов. Меня послали за ними. Жили они в отдельном коттедже, в парке Литфонда. Я подошел к коттеджу, двери были гостеприимно распахнуты.
Я вошел. И сразу же увидел чемпионов мира в костюмах Евы и Адама in the process of love, как говорится. Потрясенный этим головокружительным зрелищем, я не нашел ничего лучше, чем застыть возле их ложа, пялясь во все глаза.
Ксения: Мое восприятие межполовых отношений складывалось не столь идиллическим образом. Все началось с того, что у меня родился брат, а не сестра, которую я ждала всю беременность мамы. Сейчас я, конечно, очень рада, но тогда, в возрасте четырех лет, мне показалось, что произошел маленький конец моего света. Все время, пока росли, мы постоянно соперничали и дрались, и в этих боях я частенько забывала о своей гендерной роли и именно женских особенностях и силах. Потом, помню, мне нравился один мальчик, Илья, мы всегда гуляли с ним и еще моей подругой Настей. В какой-то момент я отловила, что Настя ему симпатичнее и вообще интереснее, это меня задело, и как-то, когда Илья висел на турнике вниз головой, я подошла и отцепила его ноги. Он упал и сильно ударился. Наши родители были в ужасе. Мы с Ильей больше не виделись. В школе почти все мальчики моего класса и даже из параллельных меня постоянно дразнили из-за фамилии, они кричали переделанную фразу из рекламы: «От Парижа до Находки, Драныш драные колготки!» Меня это бесило, но в целом я не обижалась, потому что чувствовала себя скорее находкой, чем «драныш», и к тому же мне нравилось их повышенное внимание. В какой-то момент я была так восхищена природой парней, что и сама жалела, что не родилась парнем. Но сейчас мне кажется, что рождение в женском теле – это лучшее, что могло произойти со мной.
Поцелуи с Майклом Джексоном
Павел: Меня накрыло первой любовью в детском саду. Мы жили на «Молодежной» в Москве, недалеко от нас находился детский сад СЭВ (Союза Экономической Взаимопомощи), куда ходили дети из социалистических стран. Каким-то образом меня туда пристроили. Вообще-то я очень боялся ровесников. Дети казались мне дикими и неуправляемыми. Взрослые мне нравились больше, потому что они были скованы правилами вежливости. Но дети-иностранцы были не такими уж дикими, поскольку все из разных стран и чувствовали себя немного потерянно. Тем не менее я очень боялся их. Путь в детский сад пролегал через лес. Каждое утро мама или папа вели меня сквозь этот лес к саду. Прежде чем прийти туда, я выбирал в лесу какую-нибудь ветку в форме пистолета. С этим «пистолетом» чувствовал себя более уверенно перед лицом ровесников. Но потом я влюбился, и «пистолеты» стали не нужны. Это была болгарская девочка по имени Кристина. Любовь оказалась взаимной, воплощалась она в идее, что мы с ней должны постоянно держаться за руки. Кажется, автором этой идеи была Кристина. Хотя атмосфера в этом детском саду была достаточно либеральной, тем не менее нас все же расцепляли по разным надобностям, что каждый раз сопровождалось яростным сопротивлением, порой переходящим в истерики и слезы. Но потом родители Кристины уехали обратно в свою Болгарию и девочку, естественно, забрали с собой. Наши руки расцепили навсегда. Я впервые изведал горечь утраты. На какое-то время мне удалось перебросить нежные чувства на польского мальчика Томека, но его вскоре тоже увезли. Так я понял, что любовь и дружба достаточно непрочны в нашем земном мире.
Ксения: Пока я училась в школе, я несколько раз первой проявляла симпатию к мальчикам. Я считала так: лучше признаться и быть отвергнутой, чем не признаться и ждать, когда кто-то из них что-то поймет и проявит себя. Но никакой ожидаемой реакции на мои открытки и чувства почему-то не поступало. Лишь однажды после моего признания мальчик позвал меня гулять. С другом. Я в ответ взяла с собой подруг. За всю прогулку он не сказал ни слова, говорил только его друг, а когда в конце «мой» произнес пару слов, я услышала его девчачий голос и сразу в нем разочаровалась.
Вообще отношения с противоположным полом до тебя основывались скорее на интересе, любопытстве и происходили по причинам взросления и обязательной стадии познания мира, или же это происходило просто от скуки.
В каждом интервью или рецензии Павла Пепперштейна, сына основоположника московского концептуализма Виктора Пивоварова, пытаются емко охарактеризовать парой словосочетаний, что представляется нелегкой задачей. Пепперштейн — одновременно художник, писатель, режиссер, музыкант и рэп-исполнитель, и его, безусловно, радует несобираемость его образа в какое-либо определение. Он не ведет соцсетей, редко пользуется интернетом, живет вне информационного потока, и при этом ему удается оставаться современным художником. «Лента.ру» поговорила с Пепперштейном о грядущем выступлении на фестивале «Форма», закрывшейся выставке «Человек как рамка для ландшафта», коммунистах, рэп-баттлах, детстве и смысле его творчества.
«Лента.ру»: Две недели назад завершилась ваша выставка в «Гараже». Расскажите о ваших впечатлениях.
Павел Пепперштейн: Все понравилось! С одной стороны, все было прекрасно, с другой — я рад, что выставка кончилась, что все это позади и можно как-то немного расслабиться и отдаться лету.
Видел в соцсетях, что вы сами туда часто заходили. Узнали что-то новое для себя — например, о поклонниках вашего творчества?
Узнал, что есть такие люди (смеется).
Выставка получилась масштабной и по временным рамкам, и по количеству экспонатов. Но при этом еще в аннотации у входа предупреждали, что это не ретроспектива. Почему?
Она имеет другую структуру — там нет последовательной хронологии по периодам. Это не ретроспектива по многим показателям, но я, вообще говоря, склонен уклоняться от какого-то документального контекста и придавать всему фантазматические формы. И вся выставка находилась внутри некоего фантасмагорического повествования, которое не определено четко — оно угадывается, его можно вообразить. Это история орбитальной станции, на которой находятся резервные структуры, развешанные, возможно, коллегией экспертов для некой цели. То ли мерещится, то ли присутствует, но с идеей ретроспективы, серьезной документальной выставки это не клеится. Скорее это фэнтези.
Меня впечатлили ваши ранние работы — я задумался, каким было ваше детство. Вы, наверное, мало времени тратили на шатание по дворам?
Вообще-то немало. Удавалось при этом очень много времени тратить на шляние по дворам. Времена были другие — никто не парился по поводу детей, так что дети довольно свободно и неподконтрольно шлялись не просто по дворам, но и по всему городу, по Москве и Подмосковью. В общем, нашлялись мощно.
Вы днем шлялись, а ночами рисовали?
Нет, конечно, никто бы мне не позволил ночами рисовать. Понятное дело, я должен был подчиняться детскому режиму. Так что то рисовал, то шлялся. Всему было место. Я никогда не был рисовальным роботом.
Cо времен, когда создавались эти рисунки, уже миллион лет прошло. Вы за это время стали лучшей версией себя, как завещали все американские поп-звезды?
Я все-таки не американская поп-звезда, да и вообще не американец, так что никогда к подобному не стремился. Самая лучшая версия меня — это я лет в семь, на мой вкус.
А дальше — хуже? Печально.
Да это нормально, в общем-то.
Думаете, у большинства так же?
Просто камень с души. Поздравляю, кстати, вас с тем, что на вашу выставку не пришли бастовать коммунисты — из-за инсталляции в виде мавзолея, в котором Ленин лежит с голой дамой.
Я думаю, что коммунисты почувствовали мою глубокую любовь и уважение к Владимиру Ильичу Ленину и поняли, что это не тот случай, когда надо протестовать. Они скорее могли бы мне подарить цветочки. Но не подарили. В общем, ни того, ни другого не было.
Зато скандал бы такое внимание к выставке привлек…
Я не отношусь к тем художникам, которые любят скандалы или пользуются ими в целях привлечения внимания. Я их ненавижу совершенно, специально их избегаю и не хочу такого внимания. Хочу, чтобы оно было позитивно заряженным, ну или полное равнодушие и игнорирование. Я не работаю с эпатажем, не шокирую публику никак и заинтересован только в позитивной реакции. Или никакой.
Фото: Иван Ерофеев / Музей современного искусства «Гараж»
На YouTube есть видеоинтервью, в котором вы рассказываете о смысле того или иного вашего произведения, и для меня это зачастую оказывалось чем-то неочевидным. Без контекста и ваших объяснений я бы никогда не догадался. Сколько значений может вмещать одна ваша работа?
Сколько угодно смыслов, да и не только в моих работах — это уже зависит от интерпретатора. Можно увидеть бесконечное поле смыслов и попытаться его изложить, раз уж ты оказываешься внутри этой фигуры интерпретатора. Но это абсолютно не обязательно знать зрителю, это факультативное знание.
В ваших работах часто встречаются два образа — колобок и черный квадрат. Чем они для вас являются?
Это в каком-то смысле взаимосвязанные образы. Они представляют собой хорошо отшлифованные иконемы. Иконические сгустки, которые могут вступать в игру друг с другом. Бездной смыслов может стать все, а это — лаконичные знаки, они могут существовать как в лесу смыслов, так и вовне — просто как дизайнерские элементы. Они выдерживают как перегрузку смыслами, так и их полное отсутствие.
Вы занимаетесь литературой, делаете инсталляции, пишете картины, снимаете короткометражные фильмы, записываете музыку. Какому направлению вы отдаете предпочтение сегодня?
Сложно ответить на этот вопрос. Мне кажется, что все эти занятия дополняют друг друга и перетекают друг в друга. Я их внутри себя как-то не разделяю.
Если представить фантастическую ситуацию, в которой вас заставили из этого выбрать что-то одно, что бы это было?
Мне хотелось бы, конечно, представлять фантастические ситуации, в которых меня ничего бы не заставляли делать (смеется).
На фестивале современного искусства «Форма» вы будете читать рэп.
Могу сказать по секрету, что рэпа не будет на этот раз. Будет нечто другое. В последний момент появилась идея какого-то совершенно другого плана, не имеющая к рэпу отношения. Не буду спойлерить ради эффекта сюрприза.
Можете тогда рассказать, как вы вообще решили заняться рэпом, почему именно этот жанр?
Понятно, рэп представляет собой территорию поэзии, которая снова соединяется с музыкой и обретает четкие формальные жанровые особенности. Сложно было бы этим не заинтересоваться, будучи мной. И вот я сделал несколько треков и клипов. Я записывал треки совместно с «Трэш-шапито Кач» и отдельно.
Наверное, где-то двенадцать. Иногда я возвращаюсь к этому. Я никогда не делаю над собой усилий в этом плане — когда мне хотелось, в голову приходил какой-то трек, я его писал и записывал. Есть несколько новых треков, но я не буду их выставлять на суд публики.
«Моя мама дала мне бесконечное количество уроков»
Павел Пепперштейн об отношениях с мамой, наслаждении жизнью и рейве
В музее современного искусства «Гараж» на днях открылась выставка художника, писателя, рэпера и рейвера Павла Пепперштейна «Человек как рамка для ландшафта», где можно увидеть как раннюю графику, так и совсем новые работы. Будучи сыном художника-концептуалиста Виктора Пивоварова и детской писательницы Ирины Пивоваровой, Павел Пепперштейн рос в безумно интересной творческой среде и атмосфере «неофициального» искусства. Совсем скоро выйдет автобиография художника, а полгода назад был издан последний «взрослый», почти автобиографический роман Ирины Пивоваровой «Круглое окно». Исполнительный редактор «Коммерсантъ Стиль» Елена Кравцун поговорила с Павлом Пепперштейном о его маме, которая, по его словам, повлияла на его творческую манеру не меньше, а возможно, даже и больше чем отец.
Художник Павел Пепперштейн
— 3 марта вашей маме исполнилось бы 80. Вы помните, как отмечались дни рождения в вашей семье?
— По-разному: мы либо придумывали с мамой какую-то идею, либо были втроем с мамой и моим отчимом, а иногда, наоборот, приглашалось огромное количество гостей и образовывалась какая-то мощная вечеринка. Что же касается моего дня рождения, то он обычно происходил в Коктебеле. Я родился 29 мая, а уже 16 мая начинался заезд в Дом творчества писателей в Коктебеле, и мама, к моей несказанной радости, забирала меня из школы, пока все остальные дети еще продолжали учиться до конца мая. А я, как какой-то счастливчик, уже мог сесть на поезд и отправиться в блаженное крымское царство. Мой день рождения происходил на веранде, где громоздились горы черешни, клубники, в деревьях коктебельского парка чувствовалось присутствие моря, приходили разные гости, наши друзья, и таким образом осуществлялось празднование.
— Вы сейчас рассказываете это с таким умиротворением и голосом ночного диджея, что я уже начала планировать свой будущий отпуск.
А я, кстати, был ночным диджеем на радио. Когда люди находились в трипах и при этом им становилось не совсем правильно и трип шел косо, они нам звонили и мы их выруливали.
Павел Пепперштейн. Астронавт как рама ландшафта. 2018
— А я, кстати, был ночным диджеем на радио. Это был замечательный период конца 1990-х, когда в Питере было такое радио «Рекорд» для рейверов и мы с моим другом Сережей «Африкой» Бугаевым вели ночные передачи.
— Вам слушатели звонили в студию?
— Да. Когда люди находились в трипах и при этом им становилось не совсем правильно и трип шел косо, они нам звонили и мы их выруливали. Тогда же мы изобрели такой замечательный жанр, как радиофильм: придумывали несуществующие фильмы и пересказывали их радиослушателям.
— А вы были на легендарном Gagarin Party, первом в новой столичной истории рейве?
— Конечно, я, как оголтелый рейвер, возник именно на Gagarin Party, потом я стал уже адептом Казантипа, куда ездил каждый год и проводил там всегда целый месяц. Я и сейчас остаюсь рейвером, когда мне позволяет хромающее самочувствие и вообще когда происходят рейвы, но их сейчас и немного.
— К сожалению, да. Хотя мода на рейв, по крайней мере на подиумах, сейчас возвращается.
— И слава богу! Летом мы живем на Николиной горе, там есть бар нашего друга Володи Липницкого, где в общем-то хорошие диджеи играют и происходят небольшие рейвы.
— Получается такой домашний рейв, чем-то напоминающий квартирник.
Смысл рейва состоит в возвращении в детство. Люди стремятся испытать то, что ты чувствуешь, например, в семилетнем возрасте, когда сидишь в Коктебеле, болтаешь ногами и смотришь на море.
Павел Пепперштейн. Человек как рама ландшафта. 2018
— У меня есть ощущение, что вы какой-то невероятный гедонист, это ваша философия?
— Это скорее конституционная особенность. Я преувеличенно воспринимаю и переживаю наслаждение. Страдания и страх я, кстати, тоже переживаю преувеличенно.
— Я вас очень хорошо понимаю: мое жизненное кредо — ни дня без удовольствия.
— Я вас благословляю!
— Эта жизнерадостность и полноценное ощущение жизни вам в наследство от родителей достались?
— Конечно, но у меня это приняло форму эмоциональных качелей. Хотелось бы быть тотально и бесперебойно жизнерадостным, но мне свойственно переходить от интенсивных негативных эмоций к очень ярким жизнерадостным. Это было свойственно моим родителям в равной степени. Может, это общая еврейская тема — все воспринимать через увеличительное стекло. Такую болтанку между диким, зашкаливающим счастьем, ликованием, блаженством и диким ужасом, паникой и ощущением несчастья довольно трудно выдержать. Американские горки.
— Как-то вы сказали, что первыми произведениями, которые вы создали, были рисунки на обоях. Кто вам такое позволил?
— Мои великодушные родители разрешили мне осуществить эту вандалическую практику. Мне позволили всю комнату необузданно зарисовать, что я и сделал. Моих родителей это никак не обламывало, кажется.
— На только что открывшейся выставке в «Гараже» есть в том числе и ваши детские рисунки.
— Самый ранний рисунок на этой выставке датируется 1973 годом, и он cвязан с важным событием, а именно с визитом Дины Верни, которая пришла в гости в мастерскую к моему папе. Это была очень интересная особа с невероятной судьбой.
Выставка Павла Пепперштейна «Человек как рамка для ландшафта» в Музее современного искусства «Гараж». Москва, 2019
© Музей современного искусства «Гараж»
Она была дочкой казака, служившего в белой армии, и впоследствии с бежавшими белыми офицерами оказалась за границей. Где-то лет в 16 она обнаружила себя стоящей на панели в Париже, где ее приметил Аристид Майоль, знаменитый скульптор, который к тому времени был уже достаточно стар. Ему она понравилась, и он сделал ее своей музой, моделью и гражданской женой. Если вы помните знаменитую статую ню «Воздух» в саду Тюильри, то так выглядела молодая Дина Верни. Особенность ее фигуры — у нее была компактная грудь и очень широкий таз — нравилась Аристиду. Я увидел ее уже старой, но и тогда она выглядела впечатляюще.
После гибели скульптора в автокатастрофе Дина унаследовала все его гигантское состояние: ему принадлежали заводы, которые выпускали так называемую майолику. Причем это чистое совпадение: слово «майолика» было известно задолго до рождения Аристида Майоли, тем не менее он действительно стал заниматься майоликой и сделал огромные деньги на этом бизнесе. Став очень богатой вдовой, Дина посвятила себя коллекционированию, у нее была масса хобби. Например, она собрала гигантскую коллекцию карет XVIII века, а также много других коллекций. В частности, у нее была галерея в Париже.
Выставка Павла Пепперштейна «Человек как рамка для ландшафта» в Музее современного искусства «Гараж». Москва, 2019
© Музей современного искусства «Гараж»
Дина одной из первых заинтересовалась московским неофициальным искусством. В 1973 году она впервые прибыла в Москву, чтобы увидеть весь этот андерграунд, и посетила мастерские моего папы Виктора Пивоварова, Ильи Кабакова и других художников этого круга. Ее визит был очень значимым: в 1985 году она открыла первую сольную выставку Кабакова на Западе, с которой началась его мощная карьера за рубежом.
Но в нашей стране Дину Врени знают и любят прежде всего за совершенно удивительное исполнение тюремных русских песен. Сама она была родом из Одессы, поэтому вся криминальная песенная одесская культура вошла в нее с детства. Она гениально пела эти песни — «На Молдованке музыка играет», «Течет реченька», «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела». Самое интересное, что ей удалось сочетать неуловимым образом культуру еврейско-цыганско-русской песни с некоторыми аспектами, свойственными французскому музыкальному авангарду. Ведь она в свое время была еще и подругой Эрика Сати, замечательного композитора и мистификатора, тусовалась и дружила с самыми передовыми музыкантами Парижа того времени. В ее исполнении эти песни были дико авангардной продукцией. При этом она сохраняла свои аграрные интересы.
Выставка Павла Пепперштейна «Человек как рамка для ландшафта» в Музее современного искусства «Гараж». Москва, 2019
© Музей современного искусства «Гараж»
Ольга Свиблова сняла про нее великолепный фильм в 1990-е годы «Черный квадрат». Оля рассказывала, как она долго пыталась это сделать, а это было не так уж и легко. Дина была резкой, властной особой. По виду хозяйка одесского борделя в каком-нибудь 1913 году. Свибловой удалось втереться к ней в доверие посредством покупки барана. Она навела справки, и знающие люди ей сказали: «Есть только один способ, Оля, наладить с Диной отношения — это купить у нее барана». У нее был замок под Парижем с огромным хозяйством, где, в частности, выращивались бараны. Надо сказать, что и до этого Ольга пыталась привлечь внимание Дины Верни, но результат был нулевой. И только после того, как она сказала: «У нас с Оливье будет годовщина свадьбы, мы хотели бы купить у вас барана к столу», впервые взгляд Дины загорелся неподдельным интересом. Тут начался гигантский процесс — отбор барана. Он переходил на совершенно другой режим питания, затем торг до каждого сантима не на жизнь а насмерть. И только после всего этого Оля смогла снять про Дину фильм.
И вот восьмилетний я, увидев эту женщину в 1973 году, немедленно заболел: у меня повысилась в тот же вечер температура, и мне приснился странный сон, который и отражен в рисунке на этой выставке.
— Я знаю, что ваша мама Ирина Пивоварова тоже была художником, но в истории искусства она осталась как детский писатель. Тогда как ваш отец — известный художник. Это сознательно так вышло или жизнь рядом с другим художником оказалась невозможной?
Когда мои родители поженились, у них возникла идея соавторства. Мама будет писать стихи, а папа — делать к ним иллюстрации. Это родилось как романтический проект любовного характера, и таких книг вышло несколько.
Отец Павла, Виктор Пивовавов с мамой Ириной Пивоваровой. Фото из семейного архива
— Они очень известны и много раз переиздавались — это «Паучок и лунный свет», «Жила была собака» и другие книги, обожаемые детьми и взрослыми. Есть еще и несколько маминых книг ранних стихов, которые она иллюстрировала сама. Она действительно была замечательным художником, училась на художника костюма в Московском текстильном институте. Кстати, ее дипломной работой была форма для лагеря «Артек», которая действительно потом была введена в обиход, и артековцы в течение почти десяти лет ходили в маминой форме. Вообще же мамины книги иллюстрировали многие художники.
— Как ваши родители познакомились?
— Познакомились они там, где в те годы и принято было знакомиться молодым модным людям, а именно в кафе «Синяя птица» на Тверской — это тогда было моднейшее место: все самые продвинутые девочки и мальчики там встречались, знакомились и затусовывались. Мои родители, будучи super up today, встретились там.
— У меня возникло ощущение, что ваша мама, встретив на своем пути Пивоварова, оставила стезю художника в его пользу или такого не было?
— Такого не произошло: мама продолжала рисовать, а также писать стихи и прозу. После 12 лет совместной жизни, в 1976 году, мама и папа развелись. Они были как два дерева, которые чересчур разрослись и стали немного теснить друг друга своими могучими и раскидистыми кронами, и это помешало им остаться вместе.
— Мне было семь лет, когда родители развелись. Второго мужа моей мамы Игоря я тоже очень любил. Он повлиял на меня, особенно на мои литературные занятия. Игорь был мощнейшим и магическим сказителем, у него невероятный дар рассказывания историй с продолжением. Я всегда в людях ценил это.
— То есть сказки на ночь вам читала не мама?
— Мама рассказывала дневные сказки на прогулках. У нас был ритуал: мы гуляем где-нибудь по центру Москвы, по дворикам, что включало в себя такой московский сладостный галлюциноз, как заглядывание в чужие окна. Сейчас так проводить время стало труднее, но тогда было много волшебных окон.
— Было ли у ваших родителей какое-то представление, кем вы должны были стать?
Моему папе, с одной стороны, нравились мои рисунки, с другой стороны, он иногда даже говорил, что вроде бы ему не очень хотелось, чтобы я становился художником. Но потом он понял, что все к этому идет.
Павел Пепперштейн с отцом Виктором Пивоваровым. Фото из семейного архива
— Какой вы запомнили свою маму? Она кажется очень современной для того времени.
— Да, абсолютно современной. В московской богеме, к которой мы все относились, настроения и нравы были крайне свободными.
— Например, отсутствие словесной цензуры. Любой бред, резкость или шуточка, в том числе очень стремная, немедленно озвучивались. Свойственная мне до сих пор речевая расторможенность порой доставляет мне проблемы, потому что сейчас мы живем в другом мире.
— В мире принятой социальной вежливости.
— Да, в те времена люди казались друг другу гораздо более прочными и не требовалось щадить друг друга, как хрустальные вазы. Наоборот, казалось нормальным высказать все в лицо — еще прочнее будешь. При этом люди не обижались друг на друга, потому что было понятно, что в следующие 15 минут или завтра будет высказано противоположное. Мне особенно нравилась невероятная непоследовательность. Свободный человек ведь свободен не только от внешних ограничений и цензуры, он свободен также от внутренних границ. Мы сейчас видим, что люди сдавлены не только извне, но и изнутри. Если они высказали какое-то мнение, то считают себя обязанными поддерживать его и дальше, быть последовательными. Вот этот вариант цензуры тогда отсутствовал совершенно, и это не казалось чем-то странным или плохим, это казалось частью богемного образа жизни. И все чувствовали себя довольно неплохо. Все-таки советское общество свободным назвать было сложно, а тут такой богемный оазис. Кроме того, присутствовали все остальные формы свободы. Сексуальных ограничений не было никаких, кроме накладываемых ревностью и другими конкурирующими либидными практиками.
— В каком возрасте вы прочитали книгу «Круглое окно» Ирины Пивоваровой?
— 19–20, книга писалась, когда мама уже болела. Почти весь текст мама диктовала мне. Я сидел за пишущей машинкой и печатал.
— Что вы чувствовали во время печатания этой книги? Ведь она здесь предстает и как любовница, и чья-то жена, а не только ваша мама.
— Мы с мамой очень похожи — внешне и внутренне. Часто мы не находили какой-то четкой границы, которая отделяла бы нас друг от друга. Мы были взаимосообщающимися сосудами. Нередко имели место телепатическая передача мыслей или общие сновидения. Мы все время играли в игры мистического типа. Например, вынимая почту из ящика, прежде чем распечатать конверты, клали на лоб нераспечатанные письма и старались прочитать их сознанием. Прочитать дословно, конечно, не удавалось, но содержание писем мы улавливали.
— Какой главный урок дала ваша мама?
— Моя мама дала мне бесконечное количество уроков. Можно было бы написать 25 книг об этом. Помню, как мама учила меня рисовать прямую линию без линейки. Это практика рисования прямой линии, состоящей из бесконечных отклонений. Линия ведь на самом деле крайне непрямая. Это своего рода медитация и школа баланса, рука постоянно совершает отклонения, и из бесконечных искривлений выстраивается прямая.