нарский жизнь в катастрофе
Нарский жизнь в катастрофе
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
И.Нарский. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917-1922 гг. М., РОССПЭН, 2001
«На целом ряде заводов свергнута Советская власть. Рабочие массы, спровоцированные белогвардейцами, в особенности меньшевиками и правыми эсерами, озлобленные ухудшением продовольствия и раздраженные неумелой постановкой разрешения целого ряда вопросов, связанных с национализацией всей уральской промышленности, подняли подлинное восстание против Советов.
Особенно резко выступают фронтовики, заявляющие, что они раньше всего пошлют на борьбу с чехословаками откупившуюся буржуазию, потом красноармейцев и в конце пойдут сами.
Верхне-Нейвинские рабочие в количестве 500 человек ведут уже более 18 часов форменный бой с советскими войсками. В их руках пулеметы и даже бомбомет. Руководит ими опытная военная рука. В самом городе Екатеринбурге рабочие Верхне-Исетского завода на многочисленном митинге не давали говорить представителям Советской власти и заявляли, что с чехословаками у них никакой вражды нет.
Красноармейские части пока стоят на стороне Советской власти, но настроение их непрочно. В активных действиях против контрреволюционеров принимают участие только интернациональные роты и партийные дружины большевиков и левых эсеров. (Кобзов В.С., Сичинский Е.П. Государственное строительство на Урале в 1917-1921 гг. Челябинск, 1997. С.65)
Созданный в Челябинске альтернативный Совету Комитет народной власти с самого начала своего существования был озабочен масштабом спонтанный расправ снизу и со стороны военных властей над местными большевистскими или советскими работниками. Реакцией на самочинные аресты, избиения и убийства стало его постановление, опубликованное в начале июня, спустя считанные дни после выступления чехословаков:
«Решительно протестуя против производящихся арестов и обысков среди рабочих и граждан, войти в требование к начальнику гарнизона полковнику Н.Г.Сорочинскому о немедленном прекращении произвольных арестов и обысков, о немедленном привлечении к ответственности лиц, производивших такие аресты (Там же. С.65; С.228)
44. Известия (Пермь). 1918. 2 июля, 10 сент., 3, 9, 12 окт.
45. Там же. 12 ноября.
46. Известия (Вятка). 1918. 2, 9, авг., 26 сент.
47. Там же. 14, 17, 29 сент., 2 окт.
48. Борьба. 1918. 12 сент.
49. Известия (Вятка). 1918. 14, 17, 20, 21 сент., 2 окт.; Известия (Пермь). 1918. 1 окт.
50. ГАРФ. Ф. 5881. On. 1. Д. 179. Л. 118.
С.234-236
Вы спросите, как себя вели? О-о-о. «При проходе обоза Путиловского полка через дер[евню] Малый Кез обозчиками-крас—оармейцами тратились бешено громадные деньги на разные пустяки и пьянство. Например, : а песню девушкам заплачено 2500 руб., за учиненную стрельбу в комнате из револьвера, за аждый выстрел по 1 тыс. руб. и т. д. в этом духе. Население возмущено. Следствие ведется» (С.237)
Бесчинства и разнузданность. Банальная пьянка и бросание деньгами? Такие «бесчинства» в белом тылу были чуть ли не нормой. А что мешало тов.Нарскому найти, блин, РЕАЛЬНЫЙ случай бесчинства и разнузданности отступавших красных над местным зажиточным и контрреволюционно настроенным населением, а лепить первое попавшееся лыко в строку, интересно? Куда ж этому бесчинству до вот такого:
53. Цит. по: Колчаковщина на Урале. С. 85
54. ГАСО. Ф.Р-1956. On.1. Д.47. Л.31-32 // Там же.
Будни в катастрофе: условия существования на Урале в 1919 г.
Исходя из подобной установки, логичным был отбор тем, которые позволяли наиболее последовательно осуществлять превращение прошлого в героические мифы. В результате в стандартный набор исследуемых проблем по преимуществу вошли сюжеты политической истории: идейная и практическая деятельность В.И. Ленина и руководимой им партии, межпартийная борьба, «революционные» акции рабочих, солдатской и крестьянской масс.
Селекция исторических тем усугублялась давлением государственной идеологии. Советским исследователям, если не было желания расстаться с профессиональной карьерой, оставалось славить В.И. Ленина, как «непревзойденного историка» и пользоваться его концепцией российской революции. Региональная история при этом неизбежно становилась второстепенным и вторичным придатком всероссийской (читай – столичной) истории, втискиваемой во всеупрощающие ленинские шаблоны.
Но было бы наивным сводить обозначенную политико-идеологическую ангажированность российских историков к конъюнктурным мотивам. За ней скрывалось более глубинное и универсальное явление: историки кризисных эпох чаще других попадают под обаяние точек зрения, выработанных непосредственными участниками и свидетелями изучаемых событий. Интерпретации советских историков некритично отражали позицию победителей – большевиков. Этот факт демонстрируют не только аргументы, но и сама стилистика исторических опусов 20-х – 70-х гг., в первозданном виде воспроизводящая язык коммунистической публицистики того времени: они пестрят такими неуклюжими штампами, как «подлые планы империалистов», «озверевшее кулачье», «продажное колчаковское правительство», «колчаковские держиморды», «дутовские бандиты», «кулацко-эсеровские мятежи» и прочими образами из арсенала большевистской пропаганды первых лет советской власти.
При этом по-прежнему за кадром интереса профессиональных историков остается повседневная жизнь «обычных», чаще всего безымянных людей в условиях беспрецедентной гуманитарной катастрофы. История повседневности и опыта, историко-антропологический подход и прочие изыски западного обществоведения приживаются в России с трудом. Это связано с устойчивым контрастным взглядом на исторические процессы, несовместимым с названными направлениями:
« Тот, кто занимается повседневностью теоретически, исходя из восприятия повседневной жизни человека как ценности, никогда не будет приравнивать теорию к реальности, патерналистски относиться к чужой или своей собственной повседневности. Он живет в мире, где нет пригодной для всех истины, «последней и завершающей». Для него немыслима ситуация разделения мира на «мы» и «они», где «мы» всегда правы, а «они» нет. Ему чужда точка зрения мудрых и всепроникающих «мы», судящих историю с безопасного исторического расстояния. Такая установка ведет к пониманию невозможности вести теоретическую работу в полюсах славословия-разоблачения.
Сам исследователь ощущает себя непосредственно включенным в живую историческую цепь и принимает на себя ответственность за деяния предшественников и современников. И тогда начинаются чудеса превращений. Тогда ненавистные «они» оказываются отцами и дедами. Становится возможным разглядеть человеческое лицо любого процесса, обращая внимание на нормальность и непрерывность жизни» [8] .
Подобная позиция, противоречащая стандартам классового подхода, в советскую эпоху не могла не восприниматься как «чуждая». Там, где отсутствовали яростные и недвусмысленные разоблачения врагов, мерещилась молчаливая симпатия к ним. В этот контекст вполне укладывается как драматичная судьба «Доктора Живаго» Б.Л.Пастернака в хрущевское время, так и его незаметное, почти незамеченное на фоне бурных разоблачений сталинизма, возвращение в Россию при М.С.Горбачеве.
И, тем не менее, знакомство с местными газетами, в том числе за 1919 г., официальной документацией и материалами личного происхождения ошеломляют необозримым объемом разнообразной и по большей части не введенной в научный оборот информации о повседневной жизни населения. Несмотря на опыт работы с источниками (а может быть, благодаря ему) я не рискнул бы провести четкую их классификацию, отделить первичные от вторичных, личного происхождения от официальных. В служебные записки, доклады, обзоры и сводки врываются, в качестве иллюстраций, уникальные фрагменты писем и жалоб населения, высказывания рабочих, служащих, крестьян, казаков, солдат. В информационных сводках военной цензуры собраны отрывки навсегда утраченных личных писем. С другой стороны, из мемуаров 20 – 30-х гг., собранных Истпартом, торчат уши многочисленных идеологически выверенных конспектов-минимумов для воспоминаний о Февральской и Октябрьской революциях и гражданской войне – детализированных вопросников-«подсказок», которые открывали простор «героическому» мифотворчеству и отфильтровывали «негероическое», будничное и живое.
Особо хочется подчеркнуть, что газетный материал историками явно недооценен. Бесчисленные письма и жалобы читателей «красных» и «белых» газет, репортажи с мест, зарисовки уличной жизни в фельетонах, репертуарные афиши театров и кинотеатров, фольклорные публикации – все это на протяжении десятилетий оставалось видимой, но не замечаемой информацией, которая в лучшем случае скупо привлекалась в качестве иллюстрации «славных» усилий коммунистической партии по строительству социализма, чаще же воспринималась как бесполезная или курьезная. Между тем, газетная информация о повседневной жизни в период гражданской войны на Урале имеет самостоятельное значение, а порой уникальна. В совокупности с другими документами она позволяет увидеть гражданскую войну из почти неизвестной перспективы – глазами «маленького человека».
Прежде чем приступить к реконструкции будней населения Урала в 1919 г., следует обозначить ориентировочные контуры и масштаб бедствий, которые постигли жителей этого региона, превратившегося к этому времени в один из эпицентров гражданской войны. На исходе был второй год революции и был в разгаре пятый год с начала Первой мировой войны, превратившейся в сознании населения в затянувшуюся «7-летнюю войну» ( 1914 – 1921 гг.).
Приведенная выше лаконичная зарисовка превращения региона в лоскутное одеяло не в состоянии отразить все сложности этого процесса: на него налагались повсеместные крестьянские и казачьи выступления и Ижевско-Воткинское восстание в августе – ноябре 1918 г. Участник событий и авторитетный «красный» военный специалист И.Подшивалов так охарактеризовал многослойность политических событий:
«Лето 1918 г. на Урале – период наивысшего напряжения революционной борьбы. Последняя расплеснулась брызгами по всему Уралу. Она выразилась в многообразном и всеохватывающем движении восставшего населения, наплывших отрядов офицеров, казаков, чехов; учесть их, особенно подробно, не представляется возможным» [12] .
Озабоченные, особенно в условиях контрнаступления Красной Армии, очевидным распылением сил вследствие образования региональных правительств, противники большевизма попытались сформировать общероссийские государственные структуры. На Государственном совещании 8 – 23 сентября 1918 г. в Уфе было заключено компромиссное соглашение между двумя конкурентами – Комучем и Временным Сибирским правительством, результатом которого стало создание Временного Всероссийского правительства, более известного под названием «Уфимская Директория». В начале ноября решением Директории все областные правительства были распущены. Новое образование оказалось эфемерным и через две недели – 18 ноября – само оказалось ликвидированным: его члены были арестованы в Омске в ходе военного переворота и установления военной диктатуры А.В.Колчака.
Между тем, для советских войск, которые к началу чехословацкого выступления насчитывали на Урале около 30 тыс. человек и были лишь наполовину вооружены, военная ситуация складывалась неблагоприятно. Несмотря на создание декретом Совета народных комиссаров от 13 июня 1918 г. Восточного фронта, Красная Армия, лишенная поддержки населения и теснимая антибольшевистскими «народными армиями» региональных правительств, формированиями Чехословацкого корпуса, казаков и повстанцев, теряла позицию за позицией. К августу 1918 г. на большей части Прикамья, Среднем и Южном Урале, равно как и в соседних Западной Сибири и части Поволжья, советской власти уже не существовало.
Однако осенью, после взятия Красной Армией Казани (10 сентября), возникла реальная возможность перехода ее частей в наступление. В это время ей противостояли три армейские группировки. К концу октября «красными» были заняты Поволжье и значительная часть Южного Урала, в ноябре – Ижевск и Воткинск, зимой 1918 – 1919 гг. – Уфа, Бирск, Оренбург, Орск. Успеху «красных» на Урале содействовали, помимо прочего, уход в конце 1918 г., после капитуляции Германии в Первой мировой войне, Чехословацкого корпуса с фронтов гражданской войны, а также отрезвление населения по поводу возможностей «белых» обеспечить мирное и надежное существование. Одним из проявлений массового недовольства была переориентация Башкирского правительства в феврале 1919 г. с борьбы против советской власти на сотрудничество с ней, вызванная растущим разочарованием режимом А.В.Колчака, при котором перспектива национальной автономии оказалась наглухо закрытой.
После серьезных продвижений «красных» и «белых» на рубеже 1918 – 1919 гг. линия фронта на два месяца стабилизировалась, рассеча Урал подобно безобразному шраму. Фронт растянулся с севера на юг на 1400 км. К весне 1919 г. друг другу противостояли войска общей численностью около 200 тыс. человек и примерно с равными силами.
Лишь в апреле – июле 1919 г., после ряда операций на Восточном фронте, развивавшихся для «белых» и «красных» с переменным успехом, в военно-стратегической ситуации на Урале произошел перелом. В июле Красная Армия одержала решающие победы, взяв под свой контроль всю территорию Урала. Последними из значительных центров были завоеваны Екатеринбург (14 июля) и Челябинск (24 июля). Стратегически ошибочная для «белых» Челябинская операция и августовское отступление А.И.Дутова из Троицка ознаменовали конец вооруженной борьбы за Урал.
В силу сложного переплетения многих обстоятельств – небывалых разрушений, развала управленческих структур, деградации условий жизни и политической одержимости вернувшихся к власти большевиков – выход из гражданской войны на Урале имел затяжной и болезненный характер. Война не сменилась миром – она получила второе издание, приобретя на этот раз характер крестьянской войны, затянувшейся еще на два года.
Насильственное изъятие продовольственных запасов сельского населения участниками гражданской войны сменилось после ее окончания нереалистичными заданиями по продовольственной разверстке со стороны советской власти, выполнявшимися с не меньшими жестокостью и равнодушием к судьбе обобранного населения. Его положение, таким образом, с окончанием гражданской войны не изменилось к лучшему. Скорее наоборот: пока шла война, оставались надежды на приход какой-нибудь «доброй» власти. Теперь крестьянско-казачьему населению приходилось надеяться только на себя.
Если от прямого участия в политической борьбе «маленький человек» мог уклониться, то разыгравшаяся в стране и на Урале хозяйственная катастрофа входила в каждый дом, болезненно ломая привычный образ жизни, определяя содержание повседневных забот.
Ограничиться в отношении трагического периода российской истории банальным тезисом о приоритете политики над экономикой – значит ничего не сказать. Годы революции и гражданской войны в России продемонстрировали слабость и неустойчивость результатов хозяйственных реформ и форсированной индустриализации эпохи С.Ю.Витте: во время катастрофических потрясений русской революции политика не просто определяла экономику – она опрокинула ее, раздавила, ввергла в хаос.
Предпринятые советской властью после возвращения на Урал усилия организационного характера были не в состоянии остановить необратимое разрушение производства. В конце 1919 г. на Урале работало 14 доменных и 16 мартеновских печей, 49 прокатных станов, или ⅓ действовавших в июле 1918 г.
Однако весной 1919 г. эпидемия сыпного и возвратного тифа достигла в Пермской губернии угрожающих размеров, заставив врачей бить тревогу:
«На губернском съезде врачей и представителей общественно-санитарных организаций выяснилось, что борьба с этими эпидемиями к сожалению не может вестись хоть сколько-нибудь планомерно за отсутствием как медицинского персонала, так и предметов больничного оборудования: медикаментов, белья, дезинфекционных средств и пр. Местные учреждения и больницы терпят крайнюю нужду во врачах и фельдшерах. Заразные бараки переполнены больными, а теперь, когда наступила весна, явилась новая угроза – холера, очаги которой уже существовали осенью прошлого года» [27] .
Эту же тему затрагивал в объяснениях причин своей добровольной отставки в апреле 1919 г. главный начальник Уральского края С.С.Постников. Перечисляя ключевые проблемы, в разрешении которых он считал себя бессильным, он, помимо прочего, писал:
Отношение к религиозным институтам на территориях антисоветских режимов контрастировало с большевистской политикой в отношении религии. В «белой» зоне Урала беспрепятственно функционировали православные храмы, мечети, костелы и синагоги. При антибольшевистских властях православное священство было неизменным участником официальных светских торжеств.
Смягчение политики советского государства по отношению к церкви в 1919 г. и стилизация христианства под ранний вариант социалистического учения не остановили разрушение церковной организации на территории большевистской России. Вместе с отступающей армией А.В.Колчака Урал покинули, опасаясь мести со стороны «красных», более 3 тыс. лояльных к режиму военной диктатуры православных священников и 500 мулл.
Полным ходом шел процесс атомизации и агонии общества, которому через 2 – 3 года предстояло дойти до последней черты одичания.
Очерченные параметры революционной катастрофы позволяют прийти к выводу, что основной особенностью повседневной жизни на Урале в течение года, начиная с лета 1918 г., стала неизвестная до того времени незащищенность личной безопасности человека. В условиях смены режимов, непосредственной близости зоны боевых действий, введения военного положения и связанных с этим ужесточением контроля за гражданским населением и интенсификацией репрессивных мер по отношению к действительным и потенциальным врагам резко возрос риск человеческому существованию. Выходя утром из дома на службу или поиски пищи, люди не были уверены, вернутся ли они обратно.
Некоторый всплеск массового «красного» террора в конце 1918 г., накануне взятия Перми Сибирской армией Р.Гайды, пережили жители губернского центра. Ощущение беззащитности горожан перед отступлением 3-й Армии, описанные по горячим следам, сразу после прихода «белых», одной из местных газет, сродни психологическому настрою людей во время пика сталинского террора 30-х гг.:
« Плакать боялись. когда уводили родных, только затихали и знали, что скоро, может быть, той же ночью, наступит и их черед. А когда за стеной в соседней квартире слышался стук, возня или дикий нечеловеческий крик, застывали, широко открытыми глазами впивались в темноту и ждали, когда постучат и в их дверь» [33] .
Беззащитность населения перед лицом насилия продолжала быть доминантой повседневной жизни и в «белой» зоне Урала. Объясняя мотивы своей добровольной отставки в апреле 1919 г., главный начальник Уральского края С.С.Постников на первое место поставил произвол военных властей:
Уполномоченный по охране действует независимо от начальника края. То же и военный контроль» [34] .
Ранней весной 1919 г. военные действия в регионе оживились, что самым неблагоприятным образом сказалось на положении населения. Бесчинства с обеих сторон вновь посыпались на голову мирного жителя. После занятия Осы 8 марта «белыми», восторженно встреченными населением города и уезда, управляющий Кунгурским уездом в докладе управляющему Пермской губернии живописал состояние только что оставленных «красными» территорий:
«Город совершенно разграблен советской властью и красноармейцами. Нет ни одной частной квартиры более или менее сохранившейся; нет положительно ни одного правительственного учреждения или общественного, где бы представлялось возможность, хоть частично, притупить к работе.
Из всех учреждений увезены денежные суммы, документы, дела, печати, бланки и т.д.
Разрушены телеграфное и телефонное сообщение: порваны провода, увезены все аппараты и прочее оборудование.
С заводов увезены машины, часть приведена в негодное состояние. Вывезен почти весь запас материалов.
У населения города и уезда увезен почти весь скот, отобран даже молодняк.
Город и уезд пережили в полной мере все ужасы красного террора. По малейшему подозрению в контрреволюционности, за малейшую попытку к ослушанию ни в чем не повинные жители расстреливались.
По приблизительному подсчету гласных Осинской городской думы, в городе и уезде расстрелялось до 2000 человек. Интеллигенция, можно сказать, истреблена вся» [36] .
Такая же картина разграбления наблюдалась в освобожденном следом Оханске. Все советские учреждения были эвакуированы оттуда на 2 месяца раньше и город оказался в распоряжении военных «красных» властей: «Отношение красноармейцев к личности и имуществу граждан было, конечно, самое бесцеремонное: брали все, что хотели, и помыкали людьми по своему усмотрению». Незадолго до прихода «белых» ЧК расстреляло 8 жителей.
«Оставляя город, большевики старались, насколько только было возможно, затруднить восстановление впоследствии нормального хода жизни. Только недостаток перевозочных средств помешал им увезти всю обстановку учреждений. Но увезены были все ценности, книги, дела, канцелярские припасы. Самые помещения учреждений носят следы какого-то погрома, беспорядочно сдвинутой и частью поломанной мебели, груды порванных, валяющихся на полу старых дел» [37] .
Были эвакуированы все служащие, и только быстрое продвижение противника помешало произвести поголовную мобилизацию населения в возрасте от 18 до 45 лет.
Короткое пребывание «белых» в сельской местности оборачивалось для крестьян не менее жестокими испытаниями. Вслед за занятием в мае 1919 г. села Ивановское близ станции Давлеканово Самаро-Златоустовской железной дороги в расположенное рядом с ним прежде богатое, но уже порядком пограбленное крестьянами имение Аксеновых вернулись одетые в офицерскую форму прежние владельцы:
Такие трагические эпизоды в Уфимской губернии были нередки.
У представителей военной власти на местах были, однако, иная логика и свои аргументы в пользу жестокого обращения с гражданским населением. Так, апрельский (1919 г.) приказ коменданта соседнего с Оренбуржьем Кустаная в связи с сопротивлением крестьян реквизициям для армии, вплоть до стрельбы по войскам, и участием женщин в этих «большевистских» акциях с неприкрытым цинизмом гласил:
«Считаю совершенно неприменимым и слишком почетным расстреливание и повешение такого рода преступниц, а посему предупреждаю, что в отношении означенных лиц будут применяться мною исключительно розги, вплоть до засечения виновных. Более чем уверен, что это домашнее средство произведет надлежащее воздействие на эту слабоумную среду, которая по праву своего назначения исключительно займется горшками, кухней и воспитанием детей, более лучшего поколения, а не политикой, абсолютно чуждой ее пониманию» [40] .
Год гражданской войны обернулся для населения Урала периодом повышенного риска для жизни, которая стоила теперь недорого. Однако изматывающее каждодневное балансирование на грани между жизнью и смертью не исчерпывало содержания будней уральских обитателей.
Застаревшей проблемой для населения Урала, нерешенность которой в значительной степени определила исход гражданской войны, оставалось жалкое продовольственное обеспечение. С нею не в силах были справиться ни «красные», ни «белые», перекладывавшие вину за острый недостаток продуктов питания друг на друга. Оправдательная эквилибристика политических противников мало утешала население, материальные основы существования которого были донельзя подточены. И все же головокружительная инфляция, убогий рынок, с трудом реализуемая карточная система, трудовая повинность были приметами прежде всего городской жизни «красного» Урала, диссонируя, на первый взгляд, с долей горожан «белой» зоны.
Наибольшую неуверенность в городских жителей вселял ненадежный приток продовольствия и непрекращающийся рост дороговизны. По мере затягивания гражданской войны продовольственное положение городского населения обострялось. В январе 1919 г. фунт мяса в вольной продаже в Челябинске подорожал с 1,7 до 3 р. [57] По причине материальной нужды и дороговизны празднование Пасхи в апреле 1919 г. было горьким для многих уфимцев. В пасхальном номере местной газеты было помещено письмо жительницы Уфы П.Г.Калашниковой, которая делилась своими безрадостными мыслями:
Блеск городской жизни «белой» зоны Урала был обманчивым и постепенно мерк. За ним скрывалось множество проблем, с которыми сталкивались и большевистские власти. Однако жизнь в горнозаводских поселках и деревнях была пронизана значительно большими тяготами и безысходностью.
Существование обитателей горнозаводской зоны Урала походила на прозябание на пепелище, отражая общее хозяйственное состояние региона. Оценивая экономическое положение Урала в конце 1918 г. – первые месяцы 1919 г., главный начальник Уральского края С.С.Постников представил широкую панораму хозяйственного хаоса:
«Продовольствия на Среднем и Северном Урале нет, потому что железные дороги его не перевозят. Все использовано под эшелоны. Даже у интендантства на днях было 15 вагонов при суточном расходе в 11. Между тем в 250 верстах, в Шадринске, лежит готового хлеба 400 вагонов. Вообще, хлеб есть, но обещания командарма выделить часть состава для перевозок, данные еще в ноябре, потом подтвержденные – не выполняются.
Три грозных явления маячили перед жителями горнозаводской зоны, поглощая все время и все силы, составляя содержание их будней: отсутствие или нехватка поставляемых государством основных продуктов питания, недостаток средств для приобретения продовольствия у крестьян, угрожающее потерей рабочих мест разрушение горнозаводских производств.
В конце апреля 1919 г., на исходе господства антибольшевистских диктатур на Урале, главный начальник Южноуральского края, атаман Оренбургского казачьего войска полковник А.И.Дутов писал из Троицка Верховному правителю России адмиралу А.В.Колчаку:
«Мы в настоящее время берем от деревни все – и солдат, и хлеб, и лошадей, а в прифронтовой полосе этапы, подводы и прочее лежат таким бременем на населении, что трудно представить.
Это письмо, широко известное благодаря цитированию – с неоправданными и произвольными сокращениями – уральскими исследователями 50-х – 60-х гг., содержит полный перечень бед, обрушившихся на деревню во время гражданской войны на Урале как на территориях, подконтрольных антибольшевистским режимам, так и в регионах, оставшихся в сфере влияния большевистских властей. Произвол, чинимый гражданской и военной властью, разрушение государственных и общественных институтов, призванных цивилизовать самое крупное и в недалеком прошлом наиболее несвободное сословие природных российских подданных, насильственное вытягивание из сельской местности припасов и рабочих рук, лишение деревни самых элементарных плодов материальной цивилизации, примитивизация образа жизни и разрушение патриархальных нравов – все эти печальные явления составляли в совокупности процесс архаизации деревенского существования, отброшенного назад на десятилетия, если не на века. Многое говорит о том, что деревня отнюдь не металась между «красными» и «белыми», сопоставляя и выбирая наиболее приемлемую для себя власть, а словно бы угрюмо замыкалась в себе, упрямо пытаясь свести к минимуму пагубное вмешательство и тех, и других, сохранить и усилить нечаянно подаренную революцией автономию от любой внешней силы.
Подозрительная тенденция автономизации деревни рождала озабоченность и у «красных», и у «белых». Недостаток сил и средств для того, чтобы поставить деревню под систематический контроль властей, неспособность превратить ее в надежный и постоянный источник пополнения продовольственных и людских ресурсов компенсировались жесткостью спорадических реквизиционных и мобилизационных мероприятий. Крутые меры гражданских и военных властей в деревне носили случайный характер. Одним селениям посчастливилось избежать шока чрезвычайных мероприятий, другие время от времени обирались до нитки. Нагрянут ли военные или военизированные отряды в поисках продуктов и солдат, и когда это может произойти, заранее определить было невозможно. Их «визиты» всегда были неожиданностью. Это вносило крайнюю неуверенность и нервозность в существование селян, жизнь которых была полна страхов, подобных ожиданиям путника, ступившего на славящуюся обилием разбойников большую дорогу.
Ни одна из противоборствующих сторон гражданской войны не уступала другой в жестокости реквизиционной практики в деревне, словно бы конкурируя с противником в «геройствах» насилия и грабежа. Весной 1919 г., когда боевые действия со стороны Красной армии оживились, красноармейские отряды стали появляться на селе все чаще. Вятское ЧК в мае 1919 г. жаловалась на действия красноармейцев в Нолинском уезде, чреватое для советской власти серьезными осложнениями:
«Ужас, что творится в селе Ерал и в посаде Андреевском при станции Кропачево.
Пьянство положительно небывалое. Самогонки сколько хочешь от 9 до 20 р. за бутылку, и достать можно в каждом доме.
Аппаратов для выделки самогонки достаточно.
Весной 1919 г. массовое самогоноварение в Уфимской губернии стало уже достоянием фольклора. Ее обитатели распевали, среди прочего, следующую частушку:
«Все село не велико:
В девятнадцати из них
Прекращение боевых действий на Урале в середине 1919 г. не принесло населению ощутимого облегчения: все сферы жизнедеятельности региона были отмечены запустением, определяемым современниками популярным с весны 1918 г. термином «разруха».
В катастрофическом положении пребывало санитарное состояние городов. В октябре 1919 г. Уфимский горисполком издал обязательное постановление о чистке жителями своих дворов и прилегающих улиц, грозя, в случае невыполнения, трехмесячными принудительными работами или штрафом в 3 тыс. р. [70]
В последующие месяцы наблюдался неукротимый рост цен из-за сохранявшейся нехватки продовольствия, в связи с чем в городах процветала свободная торговля нормированными и ненормированными продуктами. К середине ноября рынки Перми обезлюдели:
Страдавшее при прежнем режиме от хронических перебоев в снабжении горнозаводская зона оказалась после прихода красных в бедственном положении. В политсводке уполномоченного Екатеринбургской губчека за последнюю декаду октября 1919 г. констатировалось:
Неизбежным следствием маразма безвластия становилась практика прямого насилия со стороны государственных институтов, которая должна была компенсировать их безнадежную слабость и некомпетентность. Опыт чрезвычайных мероприятий военного времени казался в этой обстановке спасительным инструментом. Несмотря на прекращение боевых операций в регионе, уральское население продолжало пребывать в атмосфере террора, конца которому не было видно.
Вскоре после изгнания «белых» из Пермской губернии печатный орган Пермского губернского организационного бюро РКП(б) и Пермского губернского революционного комитета опубликовал заметку об инциденте в Ершовской волости Осинского уезда, куда в последней декаде августа 1919 г. прибыл большевистский агитатор, созвавший крестьян на собрание:
В том же отчете отмечались факты неправильных действий властей, превышения власти, особенно со стороны милиции, вызывавших у его малограмотного составителя прямые аналогии с поведением милиционеров до падения советской власти в губернии: «. во многих являются прошлогодние выходки; прицепит револьвер сбоку и отнимет что-нибудь подходящее и разделят между собою или выпьют, что и портит настроение масс».
Население стонало от безрадостной дилеммы: и отсутствие власти, и ретивость распоясавшихся стражей порядка сулили ему тяжелые испытания и неисчислимые опасности. Эту перспективу испытали на себе обитатели всех уголков Урала. Сочувствие и доброжелательность крестьянства к советской власти, вынужденная покорность казаков то и дело взрывались вспышками откровенной враждебности.
Год 1919 не оправдал никаких надежд уральского населения и подтвердил самые скверные предчувствия и опасения. Этот год был страшен: он принес не только дальнейшее оскудение и огрубление повседневной жизни, но и обильный «урожай» личных трагедий, утрат близких, разделения семей, ежедневного риска для жизни. Люди, казалось, превращались в беспомощных и беззащитных статистов вселенской катастрофы, спастись от которой было невозможно ни в городе, ни в медвежьих уголках горнозаводской зоны, ни в сельской глуши. Охранить от каждодневных и маячивших со всех сторон опасностей, перед которыми все были равны, мог только счастливый случай. На него и полагались, его и славили, тайно или открыто, по окончании боевых действий в регионе. Никто, однако, не мог и предположить, какие беды ожидают людей в ближайшем будущем. Для многих из них, избежавших голодной, «заразной» или насильственной смерти в вихре военных диктатур, испытания катастрофой только начинались.