Что значит пусть милостыня запотеет в руке твоей

Приблизительное время чтения: 15 мин.

Иногда делаешь все вроде бы правильно, а душа не на месте. У меня так бывает всякий раз, когда иду вдоль шеренги помятых личностей, выпрашивающих на подходах к храму денежку «во славу Божию». Или когда в метро вижу очередную печальную женщину с картонкой в руках: «Помогите Христа ради! Умирает сын-дочь-внук-муж». Или когда поддатый инвалид в армейской форме пристает к водителям, пока машины стоят в пробке у железнодорожного переезда.

Ведь сто раз уже, наверное, видел по телевизору репортажи о подобных способах «разводки на жалость». И в глубине души склонен считать, что так оно все и есть: денежку, полученную возле храма «во славу Божию», помятые личности тут же потратят на горячительные напитки, у женщины из метро никто не умирает, а пьяный инвалид — наемник мафии. Все так. Только вот душа… Как-то она все же беспокоится, если прохожу мимо таких «неправильных» нищих, ничего не подав. Неуютно ей тогда бывает, душе. Мается она потом. Будто спрашивает, мол, что ж ты, христианин? Тебе ведь ясно заповедано: просящему — дай. А ты чего?

А я ей тут же в ответ слова Василия Великого: …нужна опытность, чтобы различить истинно нуждающегося и просящего по любостяжательности. И кто дает угнетенному бедностию, тот дает Господу и от Него получит награду; а кто ссужает всякого мимоходящего, тот бросает псу, который докучает своею безотвязностию, но не возбуждает жалости своей нищетою. Вот так. Поспорь, душа, со святителем! А если мало этих слов — добавлю еще и из Дидахе: …пусть запотеет милостыня твоя в руках твоих, прежде чем ты узнаешь, кому даешь. И в придачу укажу еще на Иоанна Кронштадтского, который очень любил эту цитату и часто упоминал ее. Короче, неоспоримо и авторитетно докажу своей душе, что подавать милостыню невесть кому — дело душевредное и богопротивное. Вроде бы и докажу, и объясню, и на Отцов сошлюсь… а только мимо все. Она, глупая, все равно чего-то болит, тревожится. И никакие авторитеты ей тут не указ.

Мое отношение к нищим формировалось достаточно долго, под впечатлением ряда наблюдений, встреч и знакомств с людьми этого круга. О некоторых из них я хотел бы вкратце рассказать.

После пожара

Смотреть на это было страшно. По грязноватому весеннему снегу разметались цветастым пунктиром одежки моих детей. Я шел вдоль обочины и почти машинально подбирал желтую Антошкину курточку, синие штанишки Никиты, свитер, связанный для Глеба бабушкой Олей… А потом растерянно стоял на дороге с охапкой мокрой испачканной детской одежды. И не понимал, что нужно делать дальше.

За пару дней до этого к нам постучалась женщина с печальными глазами. Горьким был ее рассказ. Сгорел в деревне дом. С двумя маленькими детьми она осталась в одночасье без крыши над головой, без вещей, без денег. На первое время их приютили соседи. Мужа нет, родственников тоже. Как жить дальше, не знает. А пока — ходит вот, побирается Христа ради.

На дворе стоял девяносто восьмой год. В каком-то смысле мы тоже были тогда бездомными – с тремя детьми ютились в очередном съемном жилье без удобств. Как тут не помочь чужой беде? Только вот помогать-то особо было нечем. Сами едва сводили концы с концами. Ну, что делать: собрала жена немножко продуктов, дала немножко денег, извинилась, что больше нечем поделиться. Женщина поблагодарила. А потом спросила, нет ли у нас какой-нибудь одежды для ее детей. Эх, как же мы обрадовались, что хотя бы здесь можем помочь! Уж чего-чего, а этого добра у нас было в достатке. Долго выбирали все самое подходящее, чтоб по сезону, по размерам. Набрали два здоровенных пакета. Женщина была очень довольна, на прощанье желала нам здоровья и всех благ.

. А теперь я стоял на грязном проселке, держал в руках эти вещички и не знал, как с ними поступить. На душе было тягостно, словно бы теперь уже мой дом сгорел, а курточки, штанишки и кофты — это все, что уцелело на пожаре. Глупо, конечно. Однако бросить на дороге я их так и не смог. Притащил домой. И тайком, чтобы не огорчать жену, спрятал в сарае.

Прошло три месяца. Однажды захожу во двор и вижу: жена отстирывает в корыте эти самые дареные погорельцам детские вещи.

— Что, — говорю, — нашла «заначку»?

— Ага, — жена шмыгнула носом. — Я их еще тогда, на дороге видела. Только не стала тебе говорить, чтобы не расстраивать. А подобрать не догадалась.

Помолчала и добавила тихо:

— Там еще и продукты были раскиданы…

Думали мы, думали, что же это с нами приключилось, но так и не пришли ни к чему в своих думках. Просто перестирали все, да и отдали мальчишкам дальше донашивать.

Двое в поезде

В моей жизни был случай, когда я не подал нищим ничего. Вернее, бывало-то их гораздо больше. Но именно этот врезался в память по-особенному.

Рассуждая о нищих, мы обычно подразумеваем под этим словом некий обобщенный типаж человека, который пусть и по-своему, но как-то все же устроился в жизни. На ум сразу приходят члены полукриминальных сообществ, талантливые симулянты-одиночки или обычные тунеядцы, принципиально не желающие добывать хлеб насущный честным трудом. Однако за этими, самыми броскими и распространенными вариантами нищенства существует еще один его пласт. Мы крайне мало знаем о нем, потому что в своей обыденной жизни практически не пересекаемся с его представителями. Но если это все же происходит, такие встречи запоминаются на всю жизнь.

В тот день я ехал на пригородной электричке домой. Пригревало апрельское солнце. Молодой зеленью светились за окном деревья. На душе было хорошо, как это бывает лишь весной в такие вот погожие деньки. И тут в вагон вошли двое. Назвать их мужчиной и женщиной можно было лишь потому, что так уж принято называть разнополых особей людского рода. Человеческий облик едва угадывался в них за какой-то совершенно невероятной ветошью, составлявшей их одежду. Ничего подобного я не видал на живых людях ни до, ни после. Засаленные, полуистлевшие, грязные до полной потери цвета мерзкие тряпки, когда-то бывшие кофтой, брюками, пиджаком…

И лица у них были под стать одеянию: одутловатые, заплывшие, не красные даже, а какие-то бурые. Мужчина был безглазым. Веки над пустыми глазницами свисали у него до середины щек, как у гоголевского Вия. По черному от грязи воротнику бродили крупные вши. Женщина-поводырь шла впереди него по вагону с помятой консервной банкой в руке. Слепой держался сзади за резинку ее рейтуз. Но окончательно вогнал меня в ступор даже не вид их, а запах. Вернее — чудовищная, непередаваемая словами вонь. Чем от них несло — аммиаком, гнилью, прелью, разлагающимся человеческим телом — Бог весть как это все еще можно назвать. Они медленно шли мимо меня, не произнося ни слова. А я смотрел и смотрел на них, цепенея от увиденного. Даже в голову мне раньше не приходило, что люди могут дойти до такого края. Наивно думалось, что у нищеты бывают какие-то пределы…

Нищие вышли в тамбур и направились в следующий вагон. Оторопевшие пассажиры пришли в себя и дружно бросились открывать окна. Зазвучали со всех сторон возмущенные вариации на тему: «Как можно позволять вонючим бомжам заходить в электрички!»

А я думал о том, что перед такой огромной чужой бедой человек попросту бессилен. Да, тогда я растерялся. И не бросил в их жалкую баночку ни копейки. Но даже если бы я отдал все, что у меня было с собой — деньги, одежду, сумку с книгами, — все равно это ничего не изменило бы в их страшной жизни. Это и жизнью-то назвать язык не поворачивается.

Наташа

Впервые она появилась у нас в доме с огромным животом и маленьким хмурым мальчиком, вцепившимся в ее подол. Молодая изможденная женщина на последних сроках беременности просила подаяния. Рассказала свою нехитрую историю: детдомовка, вышла замуж, жили в Грозном. Началась война, муж погиб. Его родственники от нее отказались. Осталась одна с ребенком, да еще и беременная. Дело происходило в самый разгар первой чеченской кампании. Я лично знал в нашем краю пару-тройку людей с подобными судьбами. Сорванные войной с родных мест, без жилья, без средств к существованию, они находили себе приют в российской глубинке — благо, брошенных домов в пустеющих деревнях хватало на всех…

Наташу поселили в недостроенном общежитии местного ПТУ, в комнате без отопления. Для летнего сезона жилище вполне подходящее. О том же, что будет зимой, она старалась не думать. Мы помогали ей, чем могли, — деньгами, едой, вещами. Через несколько недель Наташа родила еще одного мальчика и перебралась в соседний райцентр, где власти нашли ей более подходящее жилье. Но нас она время от времени навещала, поскольку кормилась, как и прежде, нищенством. Детские пособия были тогда совсем мизерными, а получить работу в ее положении было практически нереально. Правда, позже она дважды пыталась устроиться уборщицей — сначала в школе, потом в Доме культуры. Но дети постоянно хворали, приходилось отпрашиваться, брать больничные… А тут, в придачу ко всем бедам, у нее самой открылась язвенная болезнь. Ну кому нужна такая уборщица? Короче, работать не получилось. Теперь, уже с двумя детьми в вечно ломающейся коляске, она ходила от дома к дому, надеясь лишь на людское милосердие. У нас она иногда останавливалась отдохнуть часок-другой. Ела очень мало.

Худая, с черными полукружьями под глазами, вечно уставшая до полусмерти. К нам в Жиздру она приезжала побираться не от хорошей жизни — в соседнем райцентре народ был куда жестче. Случалось, в подъездах тамошних «хрущевок» ее избивали и даже спускали с лестницы. Местная шпана несколько раз отбирала у нее собранные с таким риском крохи. У нас же она в каждый приезд обходила несколько домов, где ее давно знали. Появлялась нечасто — раз в две-три недели. Если Наташи долго не было, мы с женой начинали волноваться: уж не случилось ли чего? Знакомство наше продолжалось несколько лет.

Однажды я разговорился с женой нашего священника, которая тоже все это время помогала Наташе. И не сразу смог осмыслить услышанное. Дело в том, что матушке она рассказывала о себе совсем другую историю. Не помню всех подробностей, но в этом варианте Наташиных злоключений никакой Чечни не было и в помине. Зато детей у нее оказалось уже не двое, а… пятеро! И прописана она была в Овсороке — деревне, где еще с послевоенных времен обосновался цыганский табор. Все это матушка своими глазами прочла в ее паспорте, который Наташа сама показывала. А приходские всезнающие бабульки говорили еще более интересные вещи: будто живет она там преспокойно с мужем-цыганом. А к нам ездит, потому что таков национальный обычай — цыганская жена должна промышлять либо гаданием, либо попрошайничеством. Вот ведь какая версия: хочешь — верь, хочешь — нет… Я — не хотел. Потому что лично знал Наташу не один год и верил своим глазам больше, чем досужим россказням. Ну не укладывалось у меня такое в голове, и все тут!

А закончилась эта история следующим образом. Однажды поехали мы с женой за какой-то надобностью в тот самый соседний райцентр. Влезли в битком набитый автобус. К середине пути в салоне стало попросторней. Мы перебрались на заднюю площадку, где освободились места. И увидели прямо перед собой… Наташу. С пятью детьми. И с коренастым цыганом в обнимку. Она сразу же сделала вид, будто не замечает нас. Мы тоже старались не смотреть в ее сторону. Это стоило нам всем значительных усилий, поскольку сидели мы в двух шагах напротив друг друга. Вскоре они сошли у какой-то придорожной деревушки. С тех пор Наташу я больше не встречал.

Два смысла милостыни

Ни в коем случае не оспаривая чьей-либо точки зрения, сразу хочу сказать: я стараюсь по мере сил подавать каждому, кто ко мне обращается (за исключением, разве что, откровенно пьяных). Мне кажется, что за всеми этими спорами и обсуждениями на тему «кому дать, кому не дать» мы незаметно ушли в сторону от христианского понимания милостыни и теперь рассматриваем ее лишь как социальное понятие. А ведь это далеко не одно и то же.

В христианстве мы призваны делами милосердия исправлять самих себя; учиться любить ближнего не на словах, а на деле; милостыней лечить свою душу. Казалось бы, очевидная мысль. Но сегодня мы почему-то куда более озабочены совсем другими проблемами: как потратит нищий полученные от нас деньги? Не напьется ли на них? Не согрешит ли с их помощью? А может быть, он и вовсе подпольный миллионер и аферист?

И здесь нам неизбежно приходится делать вывод: подавляющее большинство сегодняшних нищих — «неправильные». То есть — не соответствующие нашим высоким требованиям к настоящему, добросовестному нищему, которому мы могли бы вручить милостыню с твердой уверенностью в том, что он потратит ее исключительно на благое дело. Пытаясь угадать, как просящий распорядится полученными деньгами, мы, по сути, выносим ему приговор. То есть уже загодя считаем его мошенником, пьяницей, тунеядцем и т. д. И самое главное — понимаем вдруг, что не любим этого человека. А значит, денег ему не дадим.

Вот это я и называю социальным подходом, когда «хорошим» нищим мы даем милостыню, «плохим» — нет. А ведь и в евангельские времена нищие едва ли были более нравственным народом, чем теперь. Однако Христос ясно и недвусмысленно сказал: просящему — дай. Любому. Каждому, кто к тебе обратится. И вовсе не потому, что он достоин подаяния, а совсем по другой причине: каким бы он ни был плохим и нечестным, мы все равно призваны отнестись к нему с любовью. Иначе и сами отпадем от Любви Божьей. Вот чего нужно действительно бояться, а не гадать — жулик этот несчастный или нет.

Однажды я столкнулся в магазине с нищенкой, покупавшей пиво на только что выпрошенные у меня деньги. Сперва, конечно, возмутился. А потом подумал: ну а что, разве я сам никогда не покупал себе пивка в охотку? Какая разница-то? Вот, Господь посылает мне деньги, и я трачу их по своему усмотрению. В том числе и на пиво. И нищенке Господь тоже послал деньги, на этот раз — через меня. И она точно так же свободна распоряжаться ими. Так что же тогда меня возмущает в ее выборе, за который я себя, кстати, никогда не осуждал?

А возмущает меня следующее: когда я понимаю, что побирушка может за день насобирать в большом городе денег больше, чем я сам за этот же день зарабатываю, то подавать милостыню как-то уже и не хочется. Ну не хочется мне, чтобы тот, кому я помогаю, жил лучше, чем я! Вот если гарантировано, что его условия жизни хуже моих, тогда подам без проблем. Только где ж ее взять, такую гарантию? Справку о доходах у нищих спрашивать? Или частного детектива нанимать, чтоб проследил, как они расходуют полученные от меня средства?

Такие вот мысли. Горькие и гадкие, если честно.

Запотевшая денежка

Есть такой святой — Иоанн Милостивый, патриарх Александрийский. Однажды его слуги заметили в толпе нищих несколько хорошо одетых девиц, также просивших подаяния. На вопрос слуг, подавать ли милостыню и им тоже, он ответил: «Если вы действительно рабы Христовы, то подавайте так, как Христос повелел, не взирая на лица и не расспрашивая о жизни тех, кому даете». И ведь это сказал не кто-то, а святой, вошедший в историю Церкви под именем Милостивого. То есть — осуществившего добродетель милостыни так, как она должна быть осуществлена и всеми нами. Ну как же мне с ним спорить? И на каком основании?

Я стараюсь каждому обратившемуся дать хотя бы что-нибудь. Не надеясь особо изменить его жизнь к лучшему — ну что там изменит моя десятка? — а просто для того, чтобы самому остаться человеком и не смотреть на несчастного опустившегося бродягу как на никчемный отброс. В дневниках Тараса Шевченко есть страшная запись: «Шел я в декабре по набережной. Навстречу босяк. Дай, говорит, алтын. Я поленился расстегивать свитку. Бог, отвечаю, подаст. Иду дальше, слышу — плеск воды. Возвращаюсь бегом. Оказывается, нищий мой в проруби утопился. Люди собрались, пристава зовут. С того дня я всегда подаю любому нищему. А вдруг, думаю, он решил измерить на мне предел человеческой жестокости. »

Я не знаю, почему обратившийся ко мне с просьбой человек оказался в бедственном положении. Не знаю, что им движет. Ничего о нем не знаю, кроме того, что сам он о себе рассказал. И не дай мне Бог в таких случаях принять настоящую людскую беду за ловкое мошенничество. Уж лучше я еще сто раз ошибусь в другую сторону, чем хотя бы однажды окажусь мерилом жестокости для подлинно бедствующего.

Никакие святоотеческие цитаты не смогут меня в этом разубедить. Конечно, фраза из Дидахе о запотевшей в руке милостыне — очень сильный аргумент. Но только в том случае, если она цитируется вне контекста. Потому что строкой выше там же, в первой главе Дидахе, написано: Всякому просящему у тебя давай и не требуй назад, ибо Отец хочет, чтобы всем было раздаваемо от даров каждого. Блажен дающий по заповеди, ибо он неповинен. Горе тому, кто берет! Ибо если он берет, имея в том нужду, то он неповинен; а не имеющий нужды даст отчет, зачем и на что он взял…

И цитата из Василия Великого, несмотря на всю свою убедительность, в данном случае не работает, поскольку речь в ней идет о совершенно иной ситуации. Приведенные мною в начале статьи слова святителя взяты из наставления человеку, который решил раздать все свое имущество без остатка. К нему-то обращаясь, и пишет Василий Великий: …не на себя должно брать раздаяние имения, но поручить тому, на кого возложено распоряжаться делами бедных. …Ибо нужна опытность, чтобы различить истинно нуждающегося и просящего по любостяжательности. Остается лишь удивляться, с какой легкостью и постоянством искажается смысл этих слов в многочисленных публикациях, где они приводятся в качестве доказательства прямо противоположной мысли. Василий Великий призывает собеседника не заниматься благотворительностью лично, по причине отсутствия опыта. У нас же сегодня эта фраза часто воспринимается едва ли не как требование ко всем и каждому руководствоваться такой опытностью. Но ведь нет ее почти ни у кого, за редчайшим исключением. И у меня тоже нет.

А вот нищие вокруг — есть. И время от времени обращаются ко мне с просьбой о милостыне. Плохие, обманщики, воры, пьяницы — Бог весть, кто они там такие. И что мне с ними делать? Да, Иоанн Кронштадтский любил повторять слова о запотевшей в руке милостыне. Но ведь как же он и благотворил при этом! Сколько раз жена корила кронштадтского пастыря за то, что он возвращался вечером домой без сапог, подарив их на улице очередному босяку! Вот бы в чем равняться на Праведника. Иначе получается, что милостыня у меня в руке потеет, а сапоги-то на месте…

Жизнь наша не такая уж и долгая. Как мы ее ни проживем — в нищете ли, в богатстве — все равно через какое-то время она закончится. И единственный ее результат для всех будет лишь в одном: научились ли мы любить другого человека? Научились ли видеть сквозь все его недостатки образ Божий?

Да, мне трудно с любовью отнестись к нищему. А ему трудно с любовью отнестись ко мне. И купюра в кружку не изменит чужой жизни. Но с моей стороны она может стать делом любви, а нищему поможет смотреть на меня хотя бы без неприязни.

Впрочем, об этом сказано еще так: пусть запотеет милостыня твоя в руках твоих, прежде чем узнаешь, кому даешь. Хорошие и правильные слова. Вот только к себе я их примерить никак не могу. Потому что боюсь так и остаться с сопревшей в кулаке денежкой, для которой не нашлось «достойного» нищего.

Источник

Неправильные нищие, или запотевшая милостыня

Иногда дела­ешь все вроде бы пра­вильно, а душа не на месте. У меня так бывает всякий раз, когда иду вдоль шеренги помя­тых лич­но­стей, выпра­ши­ва­ю­щих на под­хо­дах к храму денежку «во славу Божию». Или когда в метро вижу оче­ред­ную печаль­ную жен­щину с кар­тон­кой в руках: «Помо­гите Христа ради! Уми­рает сын-дочь-внук-муж». Или когда под­да­тый инва­лид в армей­ской форме при­стает к води­те­лям, пока машины стоят в пробке у желез­но­до­рож­ного пере­езда.…

Ведь сто раз уже, навер­ное, видел по теле­ви­зору репор­тажи о подоб­ных спо­со­бах «раз­водки на жалость». И в глу­бине души скло­нен счи­тать, что так оно все и есть: денежку, полу­чен­ную возле храма «во славу Божию», помя­тые лич­но­сти тут же потра­тят на горя­чи­тель­ные напитки, у жен­щины из метро никто не уми­рает, а пьяный инва­лид — наем­ник мафии. Все так. Только вот душа… Как-то она все же бес­по­ко­ится, если про­хожу мимо таких «непра­виль­ных» нищих, ничего не подав. Неуютно ей тогда бывает, душе. Мается она потом. Будто спра­ши­вает, мол, что ж ты, хри­сти­а­нин? Тебе ведь ясно запо­ве­дано: про­ся­щему — дай. А ты чего?

А я ей тут же в ответ слова Васи­лия Вели­кого: …нужна опыт­ность, чтобы раз­ли­чить истинно нуж­да­ю­ще­гося и про­ся­щего по любо­с­тя­жа­тель­но­сти. И кто дает угне­тен­ному бед­но­стию, тот дает Гос­поду и от Него полу­чит награду; а кто ссу­жает вся­кого мимо­хо­дя­щего, тот бро­сает псу, кото­рый доку­чает своею без­от­вяз­но­стию, но не воз­буж­дает жало­сти своей нище­тою. Вот так. Поспорь, душа, со свя­ти­те­лем! А если мало этих слов — добавлю еще и из Дидахе: …пусть запо­теет мило­стыня твоя в руках твоих, прежде чем ты узна­ешь, кому даешь. И в при­дачу укажу еще на Иоанна Крон­штадт­ского, кото­рый очень любил эту цитату и часто упо­ми­нал ее. Короче, неоспо­римо и авто­ри­тетно докажу своей душе, что пода­вать мило­стыню невесть кому — дело душе­вред­ное и бого­про­тив­ное. Вроде бы и докажу, и объ­ясню, и на Отцов сошлюсь… а только мимо все. Она, глупая, все равно чего-то болит, тре­во­жится. И ника­кие авто­ри­теты ей тут не указ…

Мое отно­ше­ние к нищим фор­ми­ро­ва­лось доста­точно долго, под впе­чат­ле­нием ряда наблю­де­ний, встреч и зна­комств с людьми этого круга. О неко­то­рых из них я хотел бы вкратце рас­ска­зать.

После пожара

Смот­реть на это было страшно. По гряз­но­ва­тому весен­нему снегу раз­ме­та­лись цве­та­стым пунк­ти­ром одежки моих детей. Я шел вдоль обо­чины и почти маши­нально под­би­рал желтую Антош­кину кур­точку, синие шта­нишки Никиты, свитер, свя­зан­ный для Глеба бабуш­кой Олей… А потом рас­те­рянно стоял на дороге с охап­кой мокрой испач­кан­ной дет­ской одежды. И не пони­мал, что нужно делать дальше…

За пару дней до этого к нам посту­ча­лась жен­щина с печаль­ными гла­зами. Горь­ким был ее рас­сказ. Сгорел в деревне дом. С двумя малень­кими детьми она оста­лась в одно­ча­сье без крыши над голо­вой, без вещей, без денег. На первое время их при­ютили соседи. Мужа нет, род­ствен­ни­ков тоже. Как жить дальше, не знает. А пока — ходит вот, поби­ра­ется Христа ради.

На дворе стоял девя­но­сто вось­мой год. В каком-то смысле мы тоже были тогда без­дом­ными – с тремя детьми юти­лись в оче­ред­ном съем­ном жилье без удобств. Как тут не помочь чужой беде? Только вот помо­гать-то особо было нечем. Сами едва сво­дили концы с кон­цами. Ну, что делать: собрала жена немножко про­дук­тов, дала немножко денег, изви­ни­лась, что больше нечем поде­литься. Жен­щина побла­го­да­рила. А потом спро­сила, нет ли у нас какой-нибудь одежды для ее детей. Эх, как же мы обра­до­ва­лись, что хотя бы здесь можем помочь! Уж чего-чего, а этого добра у нас было в достатке. Долго выби­рали все самое под­хо­дя­щее, чтоб по сезону, по раз­ме­рам. Набрали два здо­ро­вен­ных пакета. Жен­щина была очень довольна, на про­ща­нье желала нам здо­ро­вья и всех благ.

…А теперь я стоял на гряз­ном про­селке, держал в руках эти вещички и не знал, как с ними посту­пить. На душе было тягостно, словно бы теперь уже мой дом сгорел, а кур­точки, шта­нишки и кофты — это все, что уце­лело на пожаре. Глупо, конечно… Однако бро­сить на дороге я их так и не смог. При­та­щил домой. И тайком, чтобы не огор­чать жену, спря­тал в сарае.

Прошло три месяца. Одна­жды захожу во двор и вижу: жена отсти­ры­вает в корыте эти самые даре­ные пого­рель­цам дет­ские вещи.

– Что, — говорю, — нашла «заначку»?

– Ага, — жена шмыг­нула носом. — Я их еще тогда, на дороге видела. Только не стала тебе гово­рить, чтобы не рас­стра­и­вать. А подо­брать не дога­да­лась.

Помол­чала и доба­вила тихо:

– Там еще и про­дукты были рас­ки­даны…

Думали мы, думали, что же это с нами при­клю­чи­лось, но так и не пришли ни к чему в своих думках. Просто пере­сти­рали все, да и отдали маль­чиш­кам дальше дона­ши­вать.

Двое в поезде

В моей жизни был случай, когда я не подал нищим ничего. Вернее, бывало-то их гораздо больше. Но именно этот вре­зался в память по-осо­бен­ному.

Рас­суж­дая о нищих, мы обычно под­ра­зу­ме­ваем под этим словом некий обоб­щен­ный типаж чело­века, кото­рый пусть и по-своему, но как-то все же устро­ился в жизни. На ум сразу при­хо­дят члены полу­кри­ми­наль­ных сооб­ществ, талант­ли­вые симу­лянты-оди­ночки или обыч­ные туне­ядцы, прин­ци­пи­ально не жела­ю­щие добы­вать хлеб насущ­ный чест­ным трудом. Однако за этими, самыми брос­кими и рас­про­стра­нен­ными вари­ан­тами нищен­ства суще­ствует еще один его пласт. Мы крайне мало знаем о нем, потому что в своей обы­ден­ной жизни прак­ти­че­ски не пере­се­ка­емся с его пред­ста­ви­те­лями. Но если это все же про­ис­хо­дит, такие встречи запо­ми­на­ются на всю жизнь.

В тот день я ехал на при­го­род­ной элек­тричке домой. При­гре­вало апрель­ское солнце. Моло­дой зеле­нью све­ти­лись за окном дере­вья. На душе было хорошо, как это бывает лишь весной в такие вот пого­жие деньки. И тут в вагон вошли двое. Назвать их муж­чи­ной и жен­щи­ной можно было лишь потому, что так уж при­нято назы­вать раз­но­по­лых особей люд­ского рода. Чело­ве­че­ский облик едва уга­ды­вался в них за какой-то совер­шенно неве­ро­ят­ной вето­шью, состав­ляв­шей их одежду. Ничего подоб­ного я не видал на живых людях ни до, ни после. Заса­лен­ные, полу­ис­тлев­шие, гряз­ные до полной потери цвета мерз­кие тряпки, когда-то бывшие кофтой, брю­ками, пиджа­ком…

И лица у них были под стать оде­я­нию: одут­ло­ва­тые, заплыв­шие, не крас­ные даже, а какие-то бурые. Муж­чина был без­гла­зым. Веки над пустыми глаз­ни­цами сви­сали у него до сере­дины щек, как у гого­лев­ского Вия. По чер­ному от грязи ворот­нику бро­дили круп­ные вши. Жен­щина-пово­дырь шла впе­реди него по вагону с помя­той кон­серв­ной банкой в руке. Слепой дер­жался сзади за резинку ее рейтуз. Но окон­ча­тельно вогнал меня в ступор даже не вид их, а запах. Вернее — чудо­вищ­ная, непе­ре­да­ва­е­мая сло­вами вонь. Чем от них несло — амми­а­ком, гнилью, прелью, раз­ла­га­ю­щимся чело­ве­че­ским телом — Бог весть как это все еще можно назвать. Они мед­ленно шли мимо меня, не про­из­нося ни слова. А я смот­рел и смот­рел на них, цепе­нея от уви­ден­ного. Даже в голову мне раньше не при­хо­дило, что люди могут дойти до такого края. Наивно дума­лось, что у нищеты бывают какие-то пре­делы…

Нищие вышли в тамбур и напра­ви­лись в сле­ду­ю­щий вагон. Ото­ро­пев­шие пас­са­жиры пришли в себя и дружно бро­си­лись откры­вать окна. Зазву­чали со всех сторон воз­му­щен­ные вари­а­ции на тему: «Как можно поз­во­лять воню­чим бомжам захо­дить в элек­трички!»

А я думал о том, что перед такой огром­ной чужой бедой чело­век попро­сту бес­си­лен. Да, тогда я рас­те­рялся. И не бросил в их жалкую баночку ни копейки. Но даже если бы я отдал все, что у меня было с собой — деньги, одежду, сумку с кни­гами, — все равно это ничего не изме­нило бы в их страш­ной жизни. Это и жизнью-то назвать язык не пово­ра­чи­ва­ется.

Наташа

Впер­вые она появи­лась у нас в доме с огром­ным живо­том и малень­ким хмурым маль­чи­ком, вце­пив­шимся в ее подол. Моло­дая измож­ден­ная жен­щина на послед­них сроках бере­мен­но­сти про­сила пода­я­ния. Рас­ска­зала свою нехит­рую исто­рию: дет­до­мовка, вышла замуж, жили в Гроз­ном. Нача­лась война, муж погиб. Его род­ствен­ники от нее отка­за­лись. Оста­лась одна с ребен­ком, да еще и бере­мен­ная. Дело про­ис­хо­дило в самый разгар первой чечен­ской кам­па­нии. Я лично знал в нашем краю пару-тройку людей с подоб­ными судь­бами. Сорван­ные войной с родных мест, без жилья, без средств к суще­ство­ва­нию, они нахо­дили себе приют в рос­сий­ской глу­бинке — благо, бро­шен­ных домов в пусте­ю­щих дерев­нях хва­тало на всех…

Наташу посе­лили в недо­стро­ен­ном обще­жи­тии мест­ного ПТУ, в ком­нате без отоп­ле­ния. Для лет­него сезона жилище вполне под­хо­дя­щее. О том же, что будет зимой, она ста­ра­лась не думать. Мы помо­гали ей, чем могли, — день­гами, едой, вещами. Через несколько недель Наташа родила еще одного маль­чика и пере­бра­лась в сосед­ний рай­центр, где власти нашли ей более под­хо­дя­щее жилье. Но нас она время от вре­мени наве­щала, поскольку кор­ми­лась, как и прежде, нищен­ством. Дет­ские посо­бия были тогда совсем мизер­ными, а полу­чить работу в ее поло­же­нии было прак­ти­че­ски нере­ально. Правда, позже она дважды пыта­лась устро­иться убор­щи­цей — сна­чала в школе, потом в Доме куль­туры. Но дети посто­янно хво­рали, при­хо­ди­лось отпра­ши­ваться, брать боль­нич­ные… А тут, в при­дачу ко всем бедам, у нее самой откры­лась язвен­ная болезнь. Ну кому нужна такая убор­щица? Короче, рабо­тать не полу­чи­лось. Теперь, уже с двумя детьми в вечно лома­ю­щейся коляске, она ходила от дома к дому, наде­ясь лишь на люд­ское мило­сер­дие. У нас она иногда оста­нав­ли­ва­лась отдох­нуть часок-другой. Ела очень мало.

Худая, с чер­ными полу­кру­жьями под гла­зами, вечно устав­шая до полу­смерти. К нам в Жиздру она при­ез­жала поби­раться не от хоро­шей жизни — в сосед­нем рай­цен­тре народ был куда жестче. Слу­ча­лось, в подъ­ез­дах тамош­них «хру­ще­вок» ее изби­вали и даже спус­кали с лест­ницы. Мест­ная шпана несколько раз отби­рала у нее собран­ные с таким риском крохи. У нас же она в каждый приезд обхо­дила несколько домов, где ее давно знали. Появ­ля­лась неча­сто — раз в две-три недели. Если Наташи долго не было, мы с женой начи­нали вол­но­ваться: уж не слу­чи­лось ли чего? Зна­ком­ство наше про­дол­жа­лось несколько лет.

Одна­жды я раз­го­во­рился с женой нашего свя­щен­ника, кото­рая тоже все это время помо­гала Наташе. И не сразу смог осмыс­лить услы­шан­ное. Дело в том, что матушке она рас­ска­зы­вала о себе совсем другую исто­рию. Не помню всех подроб­но­стей, но в этом вари­анте Ната­ши­ных зло­клю­че­ний ника­кой Чечни не было и в помине. Зато детей у нее ока­за­лось уже не двое, а… пятеро! И про­пи­сана она была в Овсо­роке — деревне, где еще с после­во­ен­ных времен обос­но­вался цыган­ский табор. Все это матушка своими гла­зами прочла в ее пас­порте, кото­рый Наташа сама пока­зы­вала. А при­ход­ские все­зна­ю­щие бабульки гово­рили еще более инте­рес­ные вещи: будто живет она там пре­спо­койно с мужем-цыга­ном. А к нам ездит, потому что таков наци­о­наль­ный обычай — цыган­ская жена должна про­мыш­лять либо гада­нием, либо попро­шай­ни­че­ством. Вот ведь какая версия: хочешь — верь, хочешь — нет… Я — не хотел. Потому что лично знал Наташу не один год и верил своим глазам больше, чем досу­жим рос­сказ­ням. Ну не укла­ды­ва­лось у меня такое в голове, и все тут!

А закон­чи­лась эта исто­рия сле­ду­ю­щим обра­зом. Одна­жды поехали мы с женой за какой-то надоб­но­стью в тот самый сосед­ний рай­центр. Влезли в битком наби­тый авто­бус. К сере­дине пути в салоне стало попро­стор­ней. Мы пере­бра­лись на заднюю пло­щадку, где осво­бо­ди­лись места. И уви­дели прямо перед собой… Наташу. С пятью детьми. И с коре­на­стым цыга­ном в обнимку. Она сразу же сде­лала вид, будто не заме­чает нас. Мы тоже ста­ра­лись не смот­реть в ее сто­рону. Это стоило нам всем зна­чи­тель­ных усилий, поскольку сидели мы в двух шагах напро­тив друг друга. Вскоре они сошли у какой-то при­до­рож­ной дере­вушки. С тех пор Наташу я больше не встре­чал.

Два смысла мило­стыни

Ни в коем случае не оспа­ри­вая чьей-либо точки зрения, сразу хочу ска­зать: я ста­ра­юсь по мере сил пода­вать каж­дому, кто ко мне обра­ща­ется (за исклю­че­нием, разве что, откро­венно пьяных). Мне кажется, что за всеми этими спо­рами и обсуж­де­ни­ями на тему «кому дать, кому не дать» мы неза­метно ушли в сто­рону от хри­сти­ан­ского пони­ма­ния мило­стыни и теперь рас­смат­ри­ваем ее лишь как соци­аль­ное поня­тие. А ведь это далеко не одно и то же.

В хри­сти­ан­стве мы при­званы делами мило­сер­дия исправ­лять самих себя; учиться любить ближ­него не на словах, а на деле; мило­сты­ней лечить свою душу. Каза­лось бы, оче­вид­ная мысль. Но сего­дня мы почему-то куда более оза­бо­чены совсем дру­гими про­бле­мами: как потра­тит нищий полу­чен­ные от нас деньги? Не напьется ли на них? Не согре­шит ли с их помо­щью? А может быть, он и вовсе под­поль­ный мил­ли­о­нер и афе­рист?

И здесь нам неиз­бежно при­хо­дится делать вывод: подав­ля­ю­щее боль­шин­ство сего­дняш­них нищих — «непра­виль­ные». То есть – не соот­вет­ству­ю­щие нашим высо­ким тре­бо­ва­ниям к насто­я­щему, доб­ро­со­вест­ному нищему, кото­рому мы могли бы вру­чить мило­стыню с твер­дой уве­рен­но­стью в том, что он потра­тит ее исклю­чи­тельно на благое дело. Пыта­ясь уга­дать, как про­ся­щий рас­по­ря­дится полу­чен­ными день­гами, мы, по сути, выно­сим ему при­го­вор. То есть уже загодя счи­таем его мошен­ни­ком, пья­ни­цей, туне­яд­цем и т. д. И самое глав­ное — пони­маем вдруг, что не любим этого чело­века. А значит, денег ему не дадим.

Вот это я и назы­ваю соци­аль­ным под­хо­дом, когда «хоро­шим» нищим мы даем мило­стыню, «плохим» — нет. А ведь и в еван­гель­ские вре­мена нищие едва ли были более нрав­ствен­ным наро­дом, чем теперь. Однако Хри­стос ясно и недву­смыс­ленно сказал: про­ся­щему — дай. Любому. Каж­дому, кто к тебе обра­тится. И вовсе не потому, что он достоин пода­я­ния, а совсем по другой при­чине: каким бы он ни был плохим и нечест­ным, мы все равно при­званы отне­стись к нему с любо­вью. Иначе и сами отпа­дем от Любви Божьей. Вот чего нужно дей­стви­тельно бояться, а не гадать — жулик этот несчаст­ный или нет.

Одна­жды я столк­нулся в мага­зине с нищен­кой, поку­пав­шей пиво на только что выпро­шен­ные у меня деньги. Сперва, конечно, воз­му­тился. А потом поду­мал: ну а что, разве я сам нико­гда не поку­пал себе пивка в охотку? Какая раз­ница-то? Вот, Гос­подь посы­лает мне деньги, и я трачу их по своему усмот­ре­нию. В том числе и на пиво. И нищенке Гос­подь тоже послал деньги, на этот раз — через меня. И она точно так же сво­бодна рас­по­ря­жаться ими. Так что же тогда меня воз­му­щает в ее выборе, за кото­рый я себя, кстати, нико­гда не осуж­дал?

А воз­му­щает меня сле­ду­ю­щее: когда я пони­маю, что поби­рушка может за день насо­би­рать в боль­шом городе денег больше, чем я сам за этот же день зара­ба­ты­ваю, то пода­вать мило­стыню как-то уже и не хочется. Ну не хочется мне, чтобы тот, кому я помо­гаю, жил лучше, чем я! Вот если гаран­ти­ро­вано, что его усло­вия жизни хуже моих, тогда подам без про­блем. Только где ж ее взять, такую гаран­тию? Справку о дохо­дах у нищих спра­ши­вать? Или част­ного детек­тива нани­мать, чтоб про­сле­дил, как они рас­хо­дуют полу­чен­ные от меня сред­ства?

Такие вот мысли… Горь­кие и гадкие, если честно.

Запо­тев­шая денежка

Есть такой святой – Иоанн Мило­сти­вый, пат­ри­арх Алек­сан­дрий­ский. Одна­жды его слуги заме­тили в толпе нищих несколько хорошо одетых девиц, также про­сив­ших пода­я­ния. На вопрос слуг, пода­вать ли мило­стыню и им тоже, он отве­тил: «Если вы дей­стви­тельно рабы Хри­стовы, то пода­вайте так, как Хри­стос пове­лел, не взирая на лица и не рас­спра­ши­вая о жизни тех, кому даете». И ведь это сказал не кто-то, а святой, вошед­ший в исто­рию Церкви под именем Мило­сти­вого. То есть – осу­ще­ствив­шего доб­ро­де­тель мило­стыни так, как она должна быть осу­ществ­лена и всеми нами. Ну как же мне с ним спо­рить? И на каком осно­ва­нии?

Я ста­ра­юсь каж­дому обра­тив­ше­муся дать хотя бы что-нибудь. Не наде­ясь особо изме­нить его жизнь к луч­шему — ну что там изме­нит моя десятка? — а просто для того, чтобы самому остаться чело­ве­ком и не смот­реть на несчаст­ного опу­стив­ше­гося бро­дягу как на ник­чем­ный отброс. В днев­ни­ках Тараса Шев­ченко есть страш­ная запись: «Шел я в декабре по набе­реж­ной. Навстречу босяк. Дай, гово­рит, алтын. Я поле­нился рас­сте­ги­вать свитку. Бог, отве­чаю, подаст. Иду дальше, слышу — плеск воды. Воз­вра­ща­юсь бегом. Ока­зы­ва­ется, нищий мой в про­руби уто­пился. Люди собра­лись, при­става зовут… С того дня я всегда подаю любому нищему. А вдруг, думаю, он решил изме­рить на мне предел чело­ве­че­ской жесто­ко­сти…»

Я не знаю, почему обра­тив­шийся ко мне с прось­бой чело­век ока­зался в бед­ствен­ном поло­же­нии. Не знаю, что им движет. Ничего о нем не знаю, кроме того, что сам он о себе рас­ска­зал. И не дай мне Бог в таких слу­чаях при­нять насто­я­щую люд­скую беду за ловкое мошен­ни­че­ство. Уж лучше я еще сто раз оши­бусь в другую сто­рону, чем хотя бы одна­жды ока­жусь мери­лом жесто­ко­сти для под­линно бед­ству­ю­щего.

Ника­кие свя­то­оте­че­ские цитаты не смогут меня в этом раз­убе­дить. Конечно, фраза из Дидахе о запо­тев­шей в руке мило­стыне — очень силь­ный аргу­мент. Но только в том случае, если она цити­ру­ется вне кон­тек­ста. Потому что стро­кой выше там же, в первой главе Дидахе, напи­сано: Вся­кому про­ся­щему у тебя давай и не требуй назад, ибо Отец хочет, чтобы всем было раз­да­ва­емо от даров каж­дого. Блажен дающий по запо­веди, ибо он непо­ви­нен. Горе тому, кто берет! Ибо если он берет, имея в том нужду, то он непо­ви­нен; а не име­ю­щий нужды даст отчет, зачем и на что он взял…

И цитата из Васи­лия Вели­кого, несмотря на всю свою убе­ди­тель­ность, в данном случае не рабо­тает, поскольку речь в ней идет о совер­шенно иной ситу­а­ции. При­ве­ден­ные мною в начале статьи слова свя­ти­теля взяты из настав­ле­ния чело­веку, кото­рый решил раз­дать все свое иму­ще­ство без остатка. К нему-то обра­ща­ясь, и пишет Васи­лий Вели­кий: …не на себя должно брать раз­да­я­ние имения, но пору­чить тому, на кого воз­ло­жено рас­по­ря­жаться делами бедных. …Ибо нужна опыт­ность, чтобы раз­ли­чить истинно нуж­да­ю­ще­гося и про­ся­щего по любо­с­тя­жа­тель­но­сти. Оста­ется лишь удив­ляться, с какой лег­ко­стью и посто­ян­ством иска­жа­ется смысл этих слов в мно­го­чис­лен­ных пуб­ли­ка­циях, где они при­во­дятся в каче­стве дока­за­тель­ства прямо про­ти­во­по­лож­ной мысли. Васи­лий Вели­кий при­зы­вает собе­сед­ника не зани­маться бла­го­тво­ри­тель­но­стью лично, по при­чине отсут­ствия опыта. У нас же сего­дня эта фраза часто вос­при­ни­ма­ется едва ли не как тре­бо­ва­ние ко всем и каж­дому руко­вод­ство­ваться такой опыт­но­стью. Но ведь нет ее почти ни у кого, за ред­чай­шим исклю­че­нием. И у меня тоже нет.

А вот нищие вокруг – есть. И время от вре­мени обра­ща­ются ко мне с прось­бой о мило­стыне. Плохие, обман­щики, воры, пья­ницы – Бог весть, кто они там такие. И что мне с ними делать? Да, Иоанн Крон­штадт­ский любил повто­рять слова о запо­тев­шей в руке мило­стыне. Но ведь как же он и бла­го­тво­рил при этом! Сколько раз жена корила крон­штадт­ского пас­тыря за то, что он воз­вра­щался вече­ром домой без сапог, пода­рив их на улице оче­ред­ному босяку! Вот бы в чем рав­няться на Пра­вед­ника. Иначе полу­ча­ется, что мило­стыня у меня в руке потеет, а сапоги-то на месте…

Жизнь наша не такая уж и долгая. Как мы ее ни про­жи­вем — в нищете ли, в богат­стве – все равно через какое-то время она закон­чится. И един­ствен­ный ее резуль­тат для всех будет лишь в одном: научи­лись ли мы любить дру­гого чело­века? Научи­лись ли видеть сквозь все его недо­статки образ Божий?

Да, мне трудно с любо­вью отне­стись к нищему. А ему трудно с любо­вью отне­стись ко мне. И купюра в кружку не изме­нит чужой жизни. Но с моей сто­роны она может стать делом любви, а нищему помо­жет смот­реть на меня хотя бы без непри­язни.

Впро­чем, об этом ска­зано еще так: пусть запо­теет мило­стыня твоя в руках твоих, прежде чем узна­ешь, кому даешь. Хоро­шие и пра­виль­ные слова. Вот только к себе я их при­ме­рить никак не могу. Потому что боюсь так и остаться с сопрев­шей в кулаке денеж­кой, для кото­рой не нашлось «достой­ного» нищего.

Источник